Подумаем чем Бог послал

[b]Окончание.Начало в «ВМ» от 5 января О голосах и о выборах:[/b] Давно знал историю, записанную Монтенем, но только сегодня сообразил, как она актуальна и поучительна для меня и всех нас, потому ее и процитирую, а вы, уверен, не пожалеете, прочитав. Итак, афинянам надлежало сделать выбор между двумя строителями, предлагавшими свои услуги для какого-то крупного сооружения. Один, более хитроумный, выступил с великолепной и заранее обдуманной речью о том, каким следует быть этому сооружению, и почти склонил народ на свою сторону. Другой же ограничился следующими словами: «Мужи афиняне, что он сказал, то я сделаю!». И победил.К чему это я? Ежу понятно: в предвыборной полемике все они говорят, если разобраться, одно и то же да еще одинаковыми словами, вкладывая в них каждый свое содержание. Кому из них отдать мой единственный голос? Теперь обращаюсь к читателю: мужи «афиняне», тому ли отдать наши симпатии, кто слаще скажет, или тому, кто это сделает? Но как «его» распознать среди одинаковых? Если б ему только дома строить, лично я ни секунды не сомневался, а тут целое государство предстоит обустраивать, сохранить, приумножить да еще в порядке содержать, в достоинстве. Вот тут и загвоздка, тут и ответ на вопрос: кому голос отдам и жалеть потом не стану? Господи, не хочу на грабли опять наступать, не о своем лбе думая, а о том, чтобы мимо его лба не промахнуться. Рецепта, читатель, вам не дам: даже если б сам знал, то рискованно, ведь рецепт у каждого из нас «штучный». Велика сия тайна, черт ее побери, да и сам черт не застрахован: запросто мазануть может — и в молоко! Но одну мысль все же оглашу: общественное мнение очень трудно сформировать, но еще труднее разрушить уже сформированное; так мы живем. Кто кого опередит, тот из пешки и в дамки выходит, и даже в президенты, что вовсе не означает, что пешкой быть перестает.«Вскрытие показывает».[b]О душе и совести:[/b] Расскажу вам одну историю из собственной жизни. Много лет назад (а если точно, то в 1942 году, когда была очень холодная зима) мы жили вместе с папой в Красноярске. Тут и началась Великая Отечественная.Куда девать лагерного транзитника? Конечно, сунули папу в подземную тюрьму, котораянаходилась под зданием НКВД.Там он благополучно и сидел до самой реабилитации. Потом папа, найдя в Тюмени меня, двенадцатилетнего мальчика, решил разыскивать маму, которая, как потом выяснилось, оказалась в Долинке, в Карагандинских лагерях: ее, за папу сидевшую, называли членом семьи изменника Родины («чесеиром»), отпустили только через полгода.Сразу скажу главное: вся эта история нашей семьи уже описана мною в документальной повести «Последний долг». Но то, что я сейчас хочу рассказать вам, никто, кроме самых близких, еще не знает, вы будете первыми читателями моего откровения. Я наконец решился.Пора. Тем более что в заголовок для изложения ситуации я внес ключевое слово «совесть». О душе даже и не говорю, вы сами потом поймете, только не торопите меня, пожалуйста.Мы с папой жили вдвоем в крохотной комнатке у хозяйки деревянного дома на улице Урицкого и видели из окна Енисей. Моего старшего брата Толю еще надо было папе искать: то ли на фронте, то ли в тылу, то ли в лагере, как маму. Опускаю бытовые подробности, не в них дело. Куда интересней наши с папой отношения, мы не виделись долгих четыре с «хвостиком» года, начиная с ареста родителей в тридцать седьмом, когда мне было всего-то семь лет, мы только начинали друг друга «осваивать». (Вдруг вспомнил сейчас прекрасный романс на слова Пеньковского: «Мы только знакомы, как странно…») [b]Роман-с![/b] Перехожу к сути. В комнатке была узенькая кровать, на которой мы спали валетом, еще стояли стул, табуретка и маленький столик, за которым мы «питались». Папа уже работал корреспондентом «Красноярского рабочего», а я учился в шестом классе. Однажды ночью я проснулся потому, что не ощутил возле себя папиного тепла. Горела свеча. Я поднял голову и увидел за столом папу, который шепотом говорил с каким-то незнакомым мне человеком. Я повернулся на бок и тут же уснул. Утром, собираясь уходить в школу и в редакцию, мы поговорили. «Пап, кто это был за дяденька?» «Какой?» — сказал папа. «Ну с которым ты разговаривал ночью?» — «Ты что-то путаешь, сын, я ни с кем не разговаривал». «Папа, — воскликнул я, — ты сидел вот тут, а он вот тут!» «Сынок, тебе приснился интересный сон». Я сразу все понял: оба они, конечно, шпионы! Говорить вам, как мы, дети, были воспитаны, не стану, если хотите, можете сами почитать о Павлике Морозове. Я лично перечитывать не хочу. И, конечно, решил немедленно идти в НКВД, куда ж еще? Школу я прогулял и через двадцать минут уже был на улице Революции перед входом в здание, в котором (знал бы я!) недавно сидел папа. Дальше я просто процитирую из книги: «…хозяин кабинета вышел, а затем вернулся с высокого роста блондином, одетым в штатский костюм, они еще немного пошептались, после чего хозяин кабинета оставил нас наедине, а блондин вдруг обратился ко мне по имени, что меня буквально потрясло. «Валерий, — сказал он, — мы благодарим тебя за рассказ, но твой отец, Абрам Давидыч, нам достаточно хорошо известен как совершенно честный и преданный Родине человек. Иди спокойно домой. Мой тебе совет: никогда не говори папе (он сказал именно так: папе), что приходил к нам. Ты очень огорчишь его, он и без тебя много пережил за последние годы». Затем штатский, как мне показалось, печально посмотрел на меня, протянул руку и представился: Степанов. Так состоялось мое первое знакомство со следователем, в кабинете которого папа прожил последние дни после реабилитации».Добавлю к сказанному, что «второй» раз мы встретились со Степановым в сибирском городе уже после смерти папы; почему я взял в кавычки «второй», вы поймете через полминуты.Тогда-то я и узнал, что именно Степанов «пересматривал» в Красноярске дело папы. Причем именно он объявил папе о реабилитации. И еще узнал, что, просидев последние восемь месяцев в одиночке (вот вам и упомянутый выше «хвостик»), папа свободу не принял. В реабилитацию не поверил, посчитав ее провокационной. И отказался выходить на волю, оставшись в кабинете следователя. Степанов не воспротивился. Ночью папа высунулся в коридор, потом спустился на первый этаж, а однажды рискнул ранним утром третьего дня сделать несколько шагов прочь от здания, но тут же вернулся в кабинет, пока не поверил: ему воистину дарована свобода.А следователь? — спросите вы. Он оказался благородным человеком, каких немало было тогда даже в «таком» Советском Союзе. Затем они попрощались, и папа покинул здание НКВД, пересек улицу и вдруг обнаружил себя у входа в кинотеатр «Совкино», где показывали в этот момент (4 июля 1942 года) «Праздник Святого Йоргена»; сразу два праздника? — не придумаешь. Папа купил билет, в зале кроме него сидели дети, человек десять школьников, которые всласть хохотали над главным героем в исполнении Игоря Ильинского, когда тот задом отпрыгивал с костылями под мышками от своих разоблачителей. Папа всю картину тихо и горько проплакал от счастья, в чем признался позже только мне, неожиданно попав на этот же фильм вместе со мной (и надо же такому случиться!) в том же «Совкино», и вновь не уберегся от сладких слез — и «раскололся» перед сыном. Комедия! Нам с Толей папа вообще о лагерной жизни в Норильске, об одиночке, об истории с реабилитацией никогда не рассказывал: оберегал нашу нетренированную психику и наше будущее (не дай Бог, дети озлобятся на Советскую власть, поломают себе судьбу, а зачем, пускай позже узнают такие веселенькие истории, поумнев).Ну а теперь финал, во имя которого я все это вам рассказываю: Степанова я впервые увидел только в командировке в 1965 году, уже работая спецкором «Комсомолки», и узнал от него все то, что могло случиться со мной, если бы я действительно попал «тогда» на прием именно к нему.Итак, главное: на самом деле в сорок втором, в то зимнее утро, в сибирскую «лубянку» я не ходил. И в кабинете Степанова не был; вы это уже поняли. И на папу никогда не доносил. Но одна только мысль заподозрить родного отца в предательстве и всего лишь мелькнувшее желание пойти на площадь Революции заставили меня, уже взрослого человека, осознавшего все прожитое и пережитое папой, ужаснуться. А потом жестоко да еще с подробностями описать в книге эту позорную для мальчика историю, наказав самого себя хотя бы публикацией. Кто не способен понять автора, к тому я все равно не достучусь, а кто способен, пусть поймет и простит, как когда-нибудь Бог простит всех похожих на меня грешников, если они покаются и заслужат прощения.Я всегда знал, что успею при жизни публично сказать всю правду, а в книге пусть останется так, как там написано, и станет предостережением всем вам и мне самому: при любых обстоятельствах, при любых режимах, при любых погодах и ситуациях все мы просто обязаны сохранять человеческое достоинство. Рано или поздно, но раскаиваться придется всем: и людям, и партиям, и бандитам, и блудник(ц)ам, согрешившим как в мыслях, так и наяву. Потому история озаглавлена мною не по-книжному: «Праздник Святого Йоргена». А яснее и проще: «О душе и о совести».[b]О смерти: [/b]Я часто думаю на эту тему, особенно в последнее время: вообще-то мы боимся смерти лишь до тех пор, пока живы, но это — слабое утешение. Ведь сама наша жизнь кажется мне болезнью с неизменным летальным исходом. Обратите внимание на то, что молодые торопят время, желая казаться старше, а пожилые тормозят, чтобы казаться моложе, но истина всех уравнивает: каждый из нас — овощ своего времени, куда ж мы торопимся и зачем тормозим? Не знаю. Пока мы живы, живо все, что нас окружает; ничего не было, когда не было нас, и не будет, когда нас не станет; у всех живущих — единое измерение времени: и секунда, и час, и вечность, и небытие. Согласны ли вы с тем, что люди, умирая летом, живут на час меньше, чем ушедшие в мир иной зимой? И все же есть у меня мерзкое качество, в котором признаюсь: завидую людям, которым повезло умереть во сне. Все знают, что их нет, а они сами, представьте, не знают! И я не хочу знать: какой в этом смысл, если «там» все равно, то ли были мы, то ли нас не было? Момент прихода в жизнь и момент ухода, как и в командировке, считается за один момент. Амба.Имею тем не менее вполне оптимистический лозунг, провозгласив который, поставлю в конце ненавистный мною восклицательный знак и завершу повествование своим любимым вопросительным: не бойтесь смерти, ведь все умирают — и ничего! Какой же я к черту пессимист? [b]О смысле жизни:[/b] На этот вопрос не каждый рискнет ответить с безапелляционностью. И я не рискую, кроме лукавого предположения: не в том ли смысл жизни, чтобы вечно искать ответ на этот вечный вопрос? Попробую, однако, родить заповедь Великого Грешника: всегда делайте так, как я говорю, но никогда не делайте, как я делаю.Вспоминаю (надо же!) великого философа, сказавшего, что жизнь сама по себе не благо и не зло, а вместилище всего того, во что мы сами ее превратили.От себя скромно добавлю: вообще-то жизнь кажется мне болезнью с неизбежным летальным исходом. Значит это, что перед вами не мечтатель-философист, а неисправимый материалист. Увы, оптимизмом от меня не пахнет, всего лишь тем, что я «фрукт» с прагматичным подходом к реальности.Скучно с таким? Не в этом дело — конечно, не обхохочешься.Зато подумать можно, чем Бог послал.