Более нежно, чем ад

[b]Лев Эренбург и его театр – совершенно новые имена в афише «Золотой маски». Биография этого режиссера весьма колоритная. Он учился у Товстоногова, но кроме этого закончил филфак и Медицинский колледж, эмигрировал в Израиль и вернулся обратно, выпустил курс для Финского театра драмы в Петрозаводске и для собственного будущего театра в Санкт-Петербурге, не оставляя при этом медицинской практики.[/b]«На дне» в исполнении Эренбурга не назовешь шедевром, но что-то он сделал с хрестоматийной пьесой, доведя ситуацию дна до предела, до клиники, до наркотической ломки. Теперь, наверное, очень сложно будет смотреть, как какой-нибудь именитый Сатин в живописных театральных лохмотьях примется разглагольствовать о том, что человек звучит гордо.У Барона и Насти одна пара сапог на двоих. Барон – худющий наркоман, и с каждым разом ему нужна все большая доза. Забрав сапоги, Настя отправляется зарабатывать на эту самую дозу, а вернувшись, неестественно расставляет ноги и корчится от боли.Умирающей Анне достался синдром Дауна. И все же Клещ привязан к ней по-настоящему: моет в корыте, переносит на руках в кресло. Отбирает у нее вязание (Анна вяжет мужу свитер, торопится успеть до смерти) – кто-то затем моет этим свитером пол, а потом, когда Клещ уже начнет привыкать к потере жены, вдруг попадется ему в руки этот злосчастный недовязанный свитер – точно Анна заботится о нем с того света.Юродивого Луку изобьют в кровь, и Бубнов, вспомнив свое скорняжное прошлое, примется зашивать ему рану обычной иголкой, поливая голову водкой.Странник, по Эренбургу, такой же молодой парень, как и все остальные, – не исключено даже, что убийства есть и на его совести. Но признаться в этом – значит, убить в людях последнюю надежду.На зарвавшегося Барона навалятся скопом Васька Пепел со товарищи, сорвут с него последнее тряпье – ты, мол, просто голый человек. А потом еще и незлобиво начнут высмеивать его хилые чресла – видал, мол, я и графа, а вот барона никогда.У Сатина горло обожжено каким-то денатуратом, и вообще он приходит в себя лишь на время своего хрестоматийного монолога, который звучит безнадежной мольбой о сострадании.Обитатели ночлежки живут как в угаре – ударить собеседника наотмашь здесь все равно, что случайно задеть прохожего локтем в толпе. Лупцуют, унижают друг друга с каким-то гибельным сладострастием, как в пьяном кулачном бою. Боль – едва ли не единственный способ почувствовать свою проспиртованную, одурманенную до бесчувствия плоть. И все же в этом спектакле нашлось гораздо больше места для нежности – торопливой и абсолютно не объяснимой нежности, – чем предполагается в пьесе Горького.Как убаюкивает своего барона-наркомана Настя. Как пытается Клещ довязать свитер. Как целомудренно натягивает майку на глаза Лука, когда Васька Пепел зовет Наташу за собой. Чтобы рассказать об этой нежности, последней соломинке человечества, режиссеру не хватило горьковского текста. Татарин превратился у него в безногую татарку, которая утешила Бубнова, а полицейский Медведев – в старую деву Медведеву, которая почти помешалась на ожидании некоего Медведева (скорее всего, несуществующего). И чем больше потешаются окружающие над ее «романом», тем истовее она в него верит.[b]На илл.: [i]Слева направо: Бубнов (Константин Шелестун), Лука (Вадим Сквирский), Сатин (Артур Харитоненко).[/b][/i]