В скромной квартире недалеко от метро Тимирязевская меня встречает черный пушистый кот. Его хозяйка Екатерина Васильевна приглашает меня в большую комнату, заполненную шкафами для книг. Их так много, что просто теряешься. Огромная библиотека. Не так уж часто можно встретить такую в современной квартире. Книги стоят в два ряда, иногда и сверху. А одна лежит на столике, отдельно, толстый томик в красном переплете. Вероятно, ее недавно читали. На обложке золотые буквы: Василий Гроссман «Жизнь и судьба».

- Да, я перечитываю папины книги, - говорит Екатерина Васильевна, дочь писателя, - не только этот роман, но его, пожалуй, чаще остальных. Помню, как я впервые узнала об этой книге. Каждый год в январе на каникулы я ездила в Москву повидаться с папой. В тот приезд я уже не училась, но традиция сохранялась. Мне сказали, что вечером папа будет читать главы из своей новой книги. Слушателей было очень немного – члены семьи и близкий друг. Отец стал читать, и сразу же возникло чувство чего-то необычного: очень высокого литературного уровня. Ощущение взлета. В книге много печального, но в ней и теплота, и свет. Автор верит в доброе. Призывает к добру, справедливости. Отец печатался больше всего в «Новом мире» и, конечно же, отнес «Жизнь и судьбу» главному редактору журнала Твардовскому, своему фронтовому другу. Тот вернул ему рукопись со словами: «Вася, спрячь и никому не показывай. А то какой-нибудь дурак напечатает и тебе будет очень плохо». Но это было время Оттепели, время мягкой цензуры. И отец надеялся, что роман можно будет напечатать, хотя бы с некоторыми сокращениями. Он отнес роман в «Знамя», там в редакции его обнадежили, а сами сразу же отнесли «опасную» рукопись в ЦК. Книгу арестовали. Это был тяжелейший удар. Он сказал мне: «Лучше бы я умер». А летом 87-го года я работала над первой рукописью «Жизни и судьбы» и готовила ее к печати в журнале «Октябрь» в России. Сохранился даже черновик у его друга в Малоярославце. Им пользовались, когда делали второе издание книги. Сохранилось у друзей и несколько экземпляров окончательного варианта. Один из них попал за границу. Поэт Семен Липкин отправил его туда через Войновича. Рукопись оказалась в Швейцарии, где была издана на русском языке. Потом во Франции ее издали на французском, и на это издание был восторженный отклик французской прессы. Популярность книги возрастала, особенно после столетнего юбилея автора. Очень хороший английский переводчик и литературовед Роберт Чандлер перевел большую часть произведений моего отца и написал ряд статей. С какого-то времени я стала его консультировать и несколько месяцев мы переписывались почти ежедневно – кроме консультаций потребовалась и редактура. В порядке гонорара Роберт пригласил меня погостить в Англии, где в Британском музее я встретилась с читателями отца и убедилась, как он популярен. Огромный зал был полон, множество вопросов и продолжительность встречи стихийно увеличилась вдвое.

- Отец вам помогал в карьере? Давал советы?

- Отец в карьере мне никогда не помогал. Если не считать того, что, еще не начав печататься, я показала папе свои любительские переводы и он благосклонно сказал: «Ну что ж, это вполне профессионально». Более существенную помощь мы оба считали неправильной. Я входила в профессию самостоятельно: пробный перевод в издательстве, крохотные статейки для журнала, вначале даже без подписи. Длилось это недолго. Я стала переводчиком первого ряда - переводила Диккенса, Теккерея, Марка Твена, О. Генри, Киплинга, практически всех классиков и многих современных авторов.

Когда я переводила письма Диккенса, которые мы оба очень любили, папа с интересом расспрашивал меня о причинах его развода: «Вот он ушел от жены, с которой нажил десять детей. Что у них случилось? Что-то серьезное? А может быть, Кэт просто очень любила пудинг и не интересовалась его произведениями?» Сам он очень высоко ценил эти произведения, особенно «Записки Пиквикского клуба». «Это чудо! – говорил он. – Гениально! Писателю удалось описать смешного, толстого, совсем не героического человечка со множеством комических бытовых черт и сделать его великим, показав только одно - обаяние доброты».

- Говорят, что Василий Семенович был человеком угрюмым и вспыльчивым.

- Возможно, с теми людьми, которые ему не нравились. Для него очень много значила дружба. Было несколько близких друзей, сердечные отношения с ними сохранялись всю жизнь. Когда его роман «За правое дело» был признан «вредным», некоторые из его знакомых от него отвернулись. Он рассказывал мне, что телефон в доме замолчал. Вижу его и сейчас как живого: возмущенный, гневный, в нем все кипит: «Мертвый телефон!» - гремит его яростный голос и он с размаху ударяет кулаком по столу.

- А каким ваш отец был в быту?

- Когда мы с отцом жили вместе, мы готовили оба. Он варил крестьянский супчик-кулеш, я стряпала второе, пекла коржики. Комната у нас была маленькая и сверкала чистотой. Он любил принимать гостей, реже сам ходил в гости, иногда – в ресторан, только очень сердился, если я приходила туда не голодная.

- Екатерина Васильевна, вы же тоже могли пойти по стопам отца.

- Я довольно поздно начала писать свою прозу. Два исторических романа, повесть и статьи о России 17-го века. Рассказы и повести о нашем времени. Мемуары. Многое из перечисленного опубликовано в России и за рубежом, в частности, роман о Смутном времени. Недавно я начала писать историю моих родителей в несколько необычном для мемуаров жанре. Я подготовила сборник воспоминаний, в некоторых из них пишется об отце, а в некоторых ощущается его присутствие. Сборник еще не опубликован.