Создать книгу — как забраться на валун без страховки

У Андрея Битова недавно вышло собрание сочинений в восьми томах. Казалось бы, можно передохнуть, расслабиться. Но не тут-то было! Приехав к писателю домой, я убедился, что творческий процесс не прекращается ни на миг. Исписанные листки бумаги, рукописи были разбросаны по всей комнате, лежали даже на полу. Как признался сам литератор, тексты он пишет непрерывно.

- Андрей Георгиевич, восемь томов — это полное собрание сочинений или что-то еще осталось неопубликованным?

- Нет, это еще далеко не все. Знаете, мой любимый образ познания сформулирован еще Паскалем: ты — точка, вокруг тебя круг с определенным радиусом — это то, что ты постиг. А сама окружность — это граница с непознанным. Потом ты еще что-то познаешь, круг становится шире, а, значит, и граница непознанного становится только больше. То же самое — тексты. Чем больше я написал, тем больше граница неописанного.

- Что еще будет напечатано?

- Я готовлю второй том «Неизбежности ненаписанного». Первый вышел еще в 1998 году. А второй — уже XXI век. Над такой книгой работа идет всю жизнь, потому что в нее может войти все, даже наше интервью.

- Войдут в нее и ваши стихи?

- Сам я себя как поэта не котирую, но стихи пишу. Они помогают мне вынашивать замысел. В них формулируется что-то такое, что потом разворачивается в текст. Проза для меня — более сложный организм. Я придумываю по-прежнему быстро, но выйти на текст — это проблема. Энергии не хватает. И стихи, поскольку я поэт-любитель, для меня являются подспорьем.

- По какому принципу построена «Неизбежность ненаписанного»?

- «Неизбежность ненаписанного» состоит из текстов, которые носят более личный, более дневниковый характер. Хотя это и не дневник. Скорее — произвольные мысли. Туда могут войти архивные материалы, которые не публиковались. Я наковырял, как изюм из батона, те фрагменты, которые больше всего совпадали с моей биографией.

- Автобиографическую прозу писать проще?

- Исповедальность — это только тональность, а не исповедь. Чисто автобиографической прозы у меня нет. Один скалолаз рассказывал, что сначала он выбирает валун особой сложности, долго обдумывает маршрут, а потом лезет без страховки. Это очень напоминает то, как я всю жизнь писал. Я выбирал валун, потом на него лез. И «Неизбежность ненаписанного» состоит из непокоренных валунов.

- Пушкин занимает особое место в вашем творчестве?

- Я долго занимался Пушкиным, и он полностью подтвердил идею единства текста. Если взять его полное собрание сочинений и открыть его лицейские стихи, то первое слово будет — «Наталье», какой-то, вовсе не Гончаровой. А последнее слово, которое он написал, заканчивая письмо Ишимовой перед дуэлью, было «Пушкин». Если сократить весь текст, то получится Наталье — Пушкин. Два слова.

- В этом году, впервые в истории Новой Пушкинской премии в центре внимания оказалось детское литературное творчество. В этом, на ваш взгляд, есть глубокий смысл?

- Надо учить их верить в свои возможности. Через собственное сочинительство к чувству текста, через это чувство — к увлечению чтением, через увлеченность — к вкусу, через вкус к слову — к настоящей литературе.

Справка

Андрей Битов родился 27 мая 1937 года в Ленинграде. C 1965 года член Союза писателей. В 1978 году в США опубликован роман «Пушкинский дом». В 1979 году он — один из создателей бесцензурного альманаха «Метрополь». В 1988 году участвовал в создании российского Пен-клуба, с 1991 года — его президент. В 1991 году был одним из создателей неформального объединения «БаГаЖъ» (Битов, Ахмадулина, Алешковский, Жванецкий).

Фрагмент из рассказа Андрея Битова «Полет шмеля»

С разрешения Андрея Битова «Вечерняя Москва» публикует отрывок, который войдет во второй том «Неизбежности ненаписанного».

...В честь Пасхи на кареллионе в храме напротив сыграли не только бой часов, но и большую музыку, и моя комната наполнилась жужжанием большого животного: шмель влетел в распахнутое окно. Это был первый шмель для меня в году, и он был огромен. Как он успел так сразу вырасти? Зимует он что ли? Он стукался о потолок и стены, ища выхода. Даже залетел в туалетную комнату, но там были те же стены и потолок. Не подлетал он лишь к моему столу, опасаясь то ли меня, то ли моей пепельницы. Его усилия выбраться напомнили мне мои усилия за компьютером: я тоже пытался выбраться из задачи, в которую случайно попал. И я с радостью отвлекся. Никакого сочувствия! Его могучее жужжание удовлетворяло меня. Дурак летал перед открытым окном и, вплотную подлетев к нему, шарахался, как испуганный конь, и в поисках спасения снова бился о потолок.

Потолок был для него небом, внезапно захлопнувшимся. Отчаявшись, он уселся на контуре под потолком, на желтенький квадратик, возможно отдаленно напомнивший ему ромашку, и застыл отчаявшись. Я долго смотрел на него — он впал в кому. Я вернулся к компьютеру, но судьба шмеля уже больше заботила меня, чем мой, столь же неподвижный текст. Просидев тупо еще с четверть часа перед уснувшим экраном, я почувствовал себя так одиноко, как шмель.

«Надо спасать животное!» — решительно подумал я и стал искать, чем бы его подцепить. «Вот еще одно правильное употребление рукописи!» — усмехнулся я, выбирая лист. Но стоило мне с опаской приблизиться, как шмель вышел из комы и стал кружить по комнате с еще большим неистовством. По-видимому он отдохнул, набрался сил, но и… до чего-то додумался, включив свой компьютер: стал чаще, хотя и осторожно, подлетать к окну. Он будто не хотел воспользоваться открытым широким путем, каким сюда попал. Он нашел себе узкую, куда менее удобную щель в соседней створке. Не могу знать, с чем было связано его решение, приведшее его наконец к свободе... Я был рад за него! Это был подлинный мастер-класс.
P.S. Серьезный физик в телевизоре сказал, что по законам аэродинамики шмель летать не может.