Галечка

Грустно… Впереди полгода серой хмари, холода и тоски. Смотрю в окошко, на то, как ветер рвет, терзает березку. Как не хочется идти на улицу. Эх, залезть бы с ейчас под одеяло и проваляться так целый день.

И вдруг — неожиданно — на подоконнике бабочка. Павлиний глаз. Шоколаднобордовая, с синими кругами на крыльях, яркая и будто бархатистая. Не улетает.

Сдвигает-раздвигает свои крылышки, дает полюбоваться узором. Что с тобой делать, бабочка? Хочешь — посажу на фикус. Или на орхидею. Или — за окно тебя выпустить? Но там холодно! И вдруг озарение. Да это же она, Галечка, подает мне весточку. Мы же с ней договорились тогда, почти полгода назад. Если есть что-то за гранью жизни — передать.

Есть… Галечкой она стала в нашу первую же встречу. Я молодой редактор, она начинающая писательница. Ну, как писательница. Сейчас ведь все именуют себя писателями. Галина Сергеевна прислала в журнал свои сказки для детей; практически — андерсоновские сказки. В них разговаривали правый и левый башмак, паук ткал чудную мантию для своей возлюбленной, зеленой навозной мухи, а лягушонок побеждал в олимпиаде. Я позвонила авторше, и она тут же пришла ко мне — оказалось, что Галина Сергеевна живет поблизости, на Старой Басманной. Она появилась как постаревшая дама Серебряного века: в норковой короткой шубке, с непокрытой головой. Белаябелая короткая стрижка, яркие карие глаза, как две вишенки. В руках торт.

«Свежайший, не надо отказывать себе в сладком, сладкое делает нас всех чуточку добрее», — сказала Галина Сергеевна.

Потом, когда после двух огромных кусяр торта мы стали совсем добрыми, она разоткровенничалась: сказала, что терпеть не может, когда ее называют по имени-отчеству, поэтому для меня она навсегда Галечка, и только Галечка. Так называет ее третий муж. «Крайний», — определила Галечка и первая засмеялась.

Так и стала я ее называть Галечкой. А ее супруга — Крайним.

Мы сдружились. Я ездила к ним в Малаховку на дачу, и там мы ходили с Галечкой за грибами. А Крайний всегда волновался, не заблудимся ли мы, и обязательно выходил встречать.

Я издали замечала его яркосинюю куртку и понимала: это — настоящая любовь.

Крайний брал наши корзины с грибами (за грибами, поясняла Галечка, ходить надо обязательно с корзинами: так правильно, никаких там пакетов). Почему-то так оказывалось, что у Галечки в корзине в основном лежали белые грибы, а у меня — сборная солянка всякого грибного сора вроде лисичек-подберезовиков. Наверное, Галечка знала особые, грибные места… А зимой я тоже приезжала в Малаховку, и мы подолгу гоняли чаи под Галечкины пироги и бабский треп.

Крайний в разговорах редко участвовал, махал рукой и уходил резать что-то по дереву. Он был мастеровитый и в образовании и статусности, конечно, Галечке сильно проигрывал. Она садилась в глубокое кресло по-девчоночьи, с ногами.

Откидывала маленькую седую головку и рассказывала, рассказывала о своей долгой жизни. Как-то я спросила у Галечки: почему она не красится, а ходит с яркой своей сединой? — Возраст тоже надо уметь носить! Ты этого пока еще не понимаешь, но каждая моя морщинка, каждый седой волосок — это история.

А потом — это же такой контраст! Карие глаза и белые волосы. Это стильно. Неужели ты не видишь… Я с ней не спорила, потому что Галечка все равно всегда настаивала на своем.

И Крайний тоже не спорил.

По-моему, он ее просто очень сильно любил. Вот уж не думала, что в таком возрасте это возможно.

Про первого мужа Галечка никогда не рассказывала, только упоминала его усы, как у Буденного, и пронзительный взгляд синих глаз.

Я пыталась расспрашивать, но Галечка сердилась. «Зачем ворошить», — говорила она. Но с удовольствием «ворошила» про мужа второго — дипломата. Вместе с Галечкой они объехали весь свет, жили долго в Австрии, и Галечка даже как-то ужинала с Маргарет Тэтчер и обменивалась с ней соображениями по поводу творчества Сальвадора Дали в частности и современного искусства в целом. Об этом ужине она очень любила рассказывать, и я в мельчайших деталях представляю, как она выглядела тогда: высокая и тоненькая, короткая стрижка и завивка, и еще — огромные темные глаза в опушке густых ресниц.

— А ресницы знаешь как себе рисовали? «Ленинградской» тушью. Никакой летуалью такие ресницы себе не наведешь. В пять слоев накрасишь — ну просто крылья бабочки.

Вот опять, опять эта бабочка возникла. С крыльями, как ресницы, наведенные «Ленинградской» тушью.

Потом муж-дипломат вышел на пенсию и нашел себе «молодку». Тоже Галечкино словцо. И даже — ребеночка родили. Сейчас уже лет двадцать «ребеночку» от «молодки». Время быстро идет. И дети быстро растут — особенно чужие. Но и Галечка не поставила на себе крест. Нашла вот себе Николая, переехала в Малаховку. В квартиру на Старой Басманной заезжала, но не часто. Наездами. Николаю там не нравится, в городе.

Очень счастлива. Пишет себе детские сказки — не для денег, для удовольствия.

Жить вообще надо в кайф.

Это Галечка так и сказала: жить в кайф. Я уважительно поглядела на нее.

У Николая целое хозяйство: огородик, пчелы, курицы.

Галечка этим не занималась. Только цветы сажала.

Да и вообще, мне казалось она как-то к Николаю Крайнему прибилась от обиды на мужа-дипломата.

Но что наше субъективное мнение? Все оказалось куда сложнее.

Несчастья пошли, как водится, чередой. Галечка не приехала за очередным выпуском журнала со своей сказкой — а ведь это для нее всегда событие. И добрая традиция: приехать с тортиком, посидеть, поговорить. Я звонила Галечке, а телефон молчал.

Гудок проходил. Значит, не хочет разговаривать. Или не может. Перезвонит… Дни шли за днями, а Галечка все не перезванивала.

Я собралась и поехала в Малаховку.

Навстречу мне вышла старушка в платке и куртке не по сезону. Я хотела спросить: а где же Галечка, — но вдруг с ужасом поняла, что это Галечка и есть.

Будто карикатура на ту, прежнюю, светскую Галечку, ужинавшую когда-то с Тэтчер.

— А Коля умер, — бесцветно сказала она. — Сердце. Два месяца назад еще.

Пчел отдала, а курочек оставила. Память… Коля их так любил, каждую по имени звал. Какой он был, Коленька… И рассказывала, рассказывала о нем.

А потом вдруг сказала о том, что она, Галечка, если и сделала в своей жизни кого-то счастливым — то только Колю. Крайнего.

— А больше всех я виновата перед своим сыном, — неожиданно сказала она.

— Галечка, неужели у вас был сын… Но вы же никогда не говорили о нем… — Ну, что ж я, все карты на стол сразу выложу? — она надменно вскинула бровь, и только тут я узнала ту, прежнюю, Галечку.

— Был, был сыночек, Денис.

От того первого мужа. Буденного… Но я, как влюбилась в Андрея, сразу от него ушла. От Буденного. — Галечка уже раздражалась, а я, признаться, запуталась в этой саге о Форсайтах. — Ушла к дипломату, а сына оставила первому мужу.

А они оба так нуждались во мне, так любили… Впрочем, меня все любили. Разве можно меня не любить? Да, действительно, Галечка, ты была права. Разве можно ее не любить — старушку с душой наивной девочки. И Дениска маленький любил, и страдал, и не простил предательства.

— Ты не думай, я деньги ему переводила всегда и подарки присылала. Он, Дениска, был лучше всех одет всегда.

Это такое чувство вины… страшное. На восемнадцать лет я подарила ему машину.

Ни у кого не было машины, у папашки его усатого машины не было, а у Деника — была. Я хотела, чтобы он поехал учиться за границу, ко мне.

Но он не хотел. Сказал: не могу предать родину, не могу предать отца… молоденький дурачок, светлый, чистый ангел. Разбился он на той машине. Сама его убила, своими, считай, руками.

Галечка протянула мне руки — длинные, худые пальцы в громадных перстнях.

— Знаешь, почему я стала писать те детские сказки… Мне казалось, я их пишу своим нерожденным внукам.

У такого парня, как Дениска, было бы много детей. И, значит, у меня было бы много внуков… Слушай… Ты меня не бросай. У меня теперь никого нет. Только это вот куриное царство. Одна я во всей вселенной.

Наивная какая-то и растерянная, маленькая седая девочка с худой шеей и седыми волосами. Сказка о потерянном времени.

Я приехала к ней ранней весной, по мартовскому талому снегу. Привезла традиционную мимозу — крошечных желтых травянистых цыплят — и настоящую курочку в переноске. Рыжую, озорную. Пусть в курином царстве будет прибавление.

Галечка курочке обрадовалась, назвала Маруськой и сказала, что всех куриц, и новую рыжуху, надо обрызгать корвалолом.

— А то другие курицы поймут, что она не из их стаи, и заклюют. А так — корвалолом обрызгаешь, он все запахи перешибает, они и не поймут, что теперь с ними Маруська. И за мимозу спасибо. Мне Коленька всегда цветы дарил. Правда, мимозу — ни разу.

И все было, вроде, как раньше. И чай с чабрецом и мятой, и варенье из вишни, и даже коньячок, и альбом с фотографиями, и разговоры. Но мне казалось — между нами, на длинной деревянной резной скамеечке, сидят еще люди. Влюбленный в Галечку ревнивец Николай Крайний. Молодой веселый гонщик Дениска.

И несколько белоголовых ребятишек — нерожденных внуков Галечки… Они молчали, и большой красивый дом казался пустым и необжитым. Мне было здесь ужасно холодно… Кажется, Галечка это почувствовала.

— Ты приезжай… приезжай ко мне еще. Вот скоро и крокусы зацветут. А потом — тюльпаны. Я тебе в Москву нарежу, порисуешь тюльпаны. Рисовать надо только с натуры, ни в коем случае по памяти.

Но уже в середине марта мне позвонили из московской больницы. Галечка попала туда с переломом шейки бедра. Поскользнулась.

Хрупкие косточки бедной худенькой моей Галечки не выдержали. Я понеслась к ней в больницу с традиционными апельсинами и книжками.

Она лежала в подушках бледная и грациозная, как королева.

— Пристрой моих куриц, пожалуйста. Я к ним уже не вернусь. И за ту рыжую Маруську спасибо… Вообще — за все.

— Галечка, ну что вы говорите, глупости всякие. Штифт в ножку вставят. Пойдем летом за грибами. Вы как всегда белые наберете. Я мусор типа подберезовиков и поганок.

Она усмехнулась.

— Ты, я вижу, любишь желтое и оранжевое. Курица, мимоза, апельсины вот… Я тебе подам сигнал оттуда. Я теперь точно знаю, мы не умираем окончательно, совсем. И там я встречу Деника и Коленьку. И за все попрошу у них прощения.

И у первого мужа — ну, у которого усы, как у Буденного.

Ты помнишь? Еще бы… Конечно, помню.

Через неделю она умерла во время операции — сердечко не выдержало наркоза.

Был конец марта, но не теплый, ледяной. Будто зима вновь вступила в свои права. На прощании народу было человек пять, не больше.

И вдруг — прямо на кладбище — прилетела бабочка Павлиний глаз. Тогда я подумала, что все-таки американцы испытывают свое таинственное климатическое оружие и вот, надо же, в подтаявших мартовских снегах вылупляются бабочки.

Я просто не поняла, что это Галечка подает мне знак.

А сегодня — поняла. Значит, все так и случилось, как она надеялась. На поляне, усеянной дивными цветами, а может, просто на резной скамейке, уселись рядком: красавица Галечка, ее поздняя любовь Коленька Крайний, молодой белозубый Дениска и внуки. Два мальчика и девочка. И Галечка им читает свои сказки — почти Андерсен, только современный.