Андрей Тарковский: «Творчество — единственная форма мышления человека»

— Марина Арсеньевна, вы ведь в Юрьевец приехали из Москвы?

— Да, мы в Москве жили в Замоскворечье, в доме 26 в 1-м Щипковском переулке. И в этот же дом вернулись в сорок третьем. Нашей семье принадлежали две десятиметровых комнатки. Я много лет подряд приезжала потом к этому дому, из которого выселили жильцов. Дом пустовал, его темные окна мне напоминали пустые глазницы, было ощущение, что там обитает смерть. К этому же дому приходил и Андрей, когда выбирал натуру к фильму «Ностальгия», часть съемок которого должна была проходить в России.

— А что осталось в памяти о годах жизни в Замоскворечье?

— Для нас с Андреем дом был убежищем, ограждавшим от мира послевоенной столицы, который далеко не всегда бывал благосклонен к ребятишкам военного времени. Столица была иной, чем сегодня. Домики Москворечья были невысокие, этажа в два, с жилыми полуподвалами. Выпуская нас на улицу, мама не беспокоилась, мы были на виду, гуляя во внутреннем дворике, который был у каждого дома.

— И мальчишки не покидали это «замкнутое» пространство?

— Покидали, конечно. Андрей, например, азартно его расширял, тем более что среди игр в моде была «расшибалка». Брат в нее играл достаточно успешно, а все выигранные монетки приносил бабушке, которая покупала на них хлеб. Андрей этим обстоятельством очень гордился: это был его первый самостоятельный заработок. Мама воспитывала нас таким образом, что брат должен защищать младшую сестру. Что он и делал всегда. Темпераменты у нас были различны: я быстро находила контакт со сверстниками. А он был сосредоточен на какой-то своей внутренней жизни, в связи с чем я его поддевала, а он мне давал тумака. Но при этом следил, чтобы никто другой меня не обидел.

— А у него уже тогда проявлялись задатки режиссера?

— Нет, разве что — в абсолютной свободе и раскованности. Он мечтал стать артистом, постоянно представляя кого-то в лицах, обезьянничал. Андрей активно посещал школьную драматическую студию, с удовольствием принимал участие в создании декораций, рисовал задники к спектаклям. Борис Белов, стоявший во главе этого кружка, брал для постановок серьезных драматургов, ставил любопытные спектакли. Например джазовые — тогда все были помешаны на запрещенном джазе. Или сатирические: в репертуаре были спектакли Евгения Петрова, того самого, который вместе с Ильфом написал «12 стульев». С этими постановками кружок выступал по району. Однажды играли на Полянке в Доме пионеров — старинный мрачноватый дом в готическом стиле. Андрею он, видимо, запал в душу уже тогда. Потому что потом, много лет спустя, он снял там «Каток и скрипка».

— Тема дома у Тарковского красной нитью проходит через все фильмы. Удивительно, что в его картинах дома «плачут». Почему в них идет дождь?

— Ну, в «Солярисе», например, этот дождь идет, когда Океан — живое существо, пытается вытащить из памяти каждого участника космической экспедиции самое сокровенное, чтобы войти в контакт. Думаю, что Андрей имел в виду, что любое живое существо, а его Океан был таковым, может ошибиться.

— Кинематограф в вашем детстве присутствовал?

— Кино мы смотрели с удовольствием и постоянно. Особенно трофейные фильмы — «Тарзан», «Багдадский вор» — неизгладимое впечатление. Но самым запоминающимся был поход с отцом в 1944 году в кинотеатр «Ударник» на пырьевскую премьеру фильма «В шесть часов вечера после войны». Площадь перед кинотеатром была забита людьми, мы шли, протискиваясь в толпе. Отцу было непросто: вернувшийся с войны без ноги, он был на костылях. Особенно потрясало то, что война еще шла, а Пырьев уже снял кино про Победу. Но о режиссуре Андрей тогда еще не задумывался.

— Ваш супруг, режиссер Александр Гордон, работал с Андреем на съемочной площадке. Он вам рассказывал о том, каким Андрей был в работе?

— Абсолютно свободным и незашоренным. Почему-то сейчас многие об этом его качестве говорят как о неуживчивости и способности слышать только себя самого. Это неверно: просто Андрей четко знал, чего хочет, видел весь фильм, ощущал его атмосферу, тональность. И в этом своем режиссерском видении он был бескомпромиссен, потому что снимал свое, авторское кино. Но при этом, он всегда слушал коллег, легко соглашался, если их идеи не противоречили его ощущению. Он высоко, например, ценил мнение оператора Вадима Ивановича Юсова, с которым делал «Андрея Рублева».

— Швед Эрланд Юзефсон, участник съемки «Жертвоприношения», в своих воспоминаниях писал, что съемочная группа редко понимала, что хочет от них режиссер Тарковский...

— Это же шведы, совсем иная культура! Работая на «Мосфильме», режиссер ощущает себя царем и богом. И Андрей просто-таки в ярость приходил, когда шведские осветители ровно в полдень бросали аппаратуру, даже если сцена была недоснята, и отправлялись на свой ланч.

— Снимая «Ностальгию», Андрей Арсеньевич стремился рассказать о типичном для русских состоянии души, охватывающем их вдали от родины. А он сам сильно страдал, уехав из Советского Союза?

— Сильно. Это читается в дневниках. Мне удалось с ним переговорить по телефону лишь дважды, когда он уже сильно болел. Ему было там очень трудно, все понимали, что ему вообще не следовало уезжать. Это было равносильно самоубийству, поскольку он уже ведь один раз за рубежом чуть было не остался, но вовремя понял, что не сможет, и вернулся. Посмотрите, если удастся, его летнее итальянское интервью 1983 года, где он заявляет о невозвращении. Вглядитесь в его глаза, лицо: в них все ясно написано и читается без слов. Но в СССР давление на него было так сильно, что он не мог работать, а без работы свою жизнь вообще не мыслил. Надеялся, что там будет свободнее.

— Если бы Тарковский был жив, то о чем снимал бы сегодня, как думаете?

— Андрей говорил, что всегда снимал один и тот же фильм — о человеке, поиске им истины, о внутреннем конфликте между материальным и духовным, о борьбе двух сил, в которой непременно должен победить дух.