Оттого и вглядывался в реальность самым пристальным образом. «Я толкался всюду и везде нюхал жизнь, чем она пахнет,— рассказывал Куприн жене Маше.— Среди грузчиков в одесском порту, воров, фокусников и уличных музыкантов». Он говорил, что хотел бы войти внутрь каждого встречного и поглядеть на мир его глазами. А то — побыть женщиной и испытать, представьте себе, роды. Даже сделаться лошадью, рыбой или растением. Все желал перечувствовать, чтобы после передать в прозе.

Потому в эмиграции ему было труднее, чем кому-либо. Он не мог писать «из ума».

А откуда черпал — того лишился. Лишился, прежде всего, звучания русского языка, через который постигал человеческие типы.

Куприн чувствовал себя, как рыба, вытащенная на берег.

Талант его стал засыхать. Он сам стал засыхать как личность. Увлажнялся водкой.

Жена Бунина, Вера Николаевна, сделала во Франции запись в дневнике: «О Куприне трудно писать воспоминания, неловко касаться его пьянства». Однако оно было, и никуда от этого не деться. Он пил всегда.

И в России — еще страшнее, чем в эмиграции. Физически очень сильный, делался иной раз бешеным во хмелю, совершая нелепые поступки, за которые расплачивался по полной. Однажды высадил стекло в поезде, где его жене и ребенку стало душно, а пассажиры не разрешали открыть окно.

В другой раз, разъяренный какой-то репликой жены, схватил спички, чиркнул, поднес к ее черному газовому платью, в котором она вернулась из театра, и платье вспыхнуло.

Зато на даче в Малых Изерах, где веселилась большая компания приглашенных им людей, она схватила графин с длинным горлышком и тяжелым фигурным дном и ударила мужа по голове.

После этого он ушел, оставив в их петербургской квартире записку: «Между нами все кончено. Больше мы не увидимся».

Это впереди. Пока же, в сочельник 1901 года, он делает ей предложение, а в канун Нового года дарит кольцо, внутри которого выгравировано: «Всегда твой — Александр». Две родственницы, не зная одна о покупке другой, привозят по коробке подвенечных цветов. Куприн бледнеет: по примете невесте быть дважды замужем.

Он любил ее безумно. Тайна любви — главное в его жизни. Муся, как звали ее все, или Маша, как стал звать он, была подкидышем в семье издательницы журнала «Мир Божий» Давыдовой. Бунин, приведя Куприна к Давыдовым, пошутил: у вас невеста, у нас жених. Гость влюбился с первого взгляда. Муся рассеянно говорила подруге: «Маме хочется, чтобы я вышла за Куприна».

Хорошенькая, стройная, темноволосая, с насмешливыми карими глазами, она была на десять лет моложе его. Подруга, описывая красоту Муси, между прочим, отметила: «Ее портил смех, недобрый, немолодой».

Он — ловкий, широкоплечий, со стриженым каштановым ежиком, с некрасивым простецким лицом, нос приплюснут в боксе, узкие близорукие глаза, доставшиеся от матери, урожденной княжны Кулунчаковой.

«Кулунчак» — жеребец. Неслучайно Куприн обожал лошадей. Гордая наследница древних татарских ханов, его мать вышла замуж за обнищавшего дворянина, уездного письмоводителя.

Вскоре он умер. Жизнь Куприна началась со школы унижения. Нищета погнала урожденную княжну во Вдовий дом, что располагался на Кудринской площади в Москве. Маленький Саша сперва обитал там вместе с матерью, позднее его перевели в сиротский пансион. Школа унижения продолжалась в армии.

По окончании Александровского юнкерского училища он был выпущен подпоручиком и направлен для несения строевой службы в 46-й пехотный Днепровский полк, стоявший в Подольской губернии. Здесь пили по привычке и из куражу. Куприн, тянувший армейскую лямку четыре года, пристрастился к вину. Захолустный еврейский городок Проскуров явился свидетелем такого пьяного скандала, после которого Куприну пришлось выйти из полка.

Зато в отечественной литературе осталась уникальная вещь о русском офицерстве — «Поединок». «Я назову этот роман «Поединок», потому что это будет поединок мой, поединок с царской армией. Она калечит душу, подавляет ум и волю, унижает человеческое достоинство», — делился он с Машей.

Они обвенчались. Сила его чувства не могла оставить ее холодной. Она ценила его писательский труд. И все же слишком часто не встречал он в ней того, на что надеялся. Его выходки лишь углубляли трещину между ними.

В день рождения он преподнес ей подарок: золотые часики, покрытые коричневой эмалью, с мелким узором на крышке. Ждал, что она обрадуется. Она скривилась: вот старушечьи. Он изменился в лице, схватил часы, бросил о стену, а то, что от них осталось, принялся яростно давить каблуком.

Он говорил ей: «Если ты не будешь на меня сердиться, а подойдешь ко мне и, ласково погладив по голове, скажешь: «Собачка, засмейся», — я начну радостно скакать и преданно горячим языком облизывать твое лицо».

И скакал, и облизывал — до следующего скандала.

После той роковой записки он все-таки вернулся. И еще уходил, и еще возвращался.

У них уже была маленькая дочь Лида. Отныне Маша пускала его домой при условии сделанной работы. «Теперь прежде чем попасть в квартиру, он должен был рукопись просовывать в щель двери и ждать, пока я просмотрю ее. Если это был новый отрывок из «Поединка», я открывала дверь», — написала Мария Карловна Куприна-Иорданская в воспоминаниях.

«Машенька, пусти, я очень устал и хочу спать. Пусти меня, Маша...» Она пишет, что не отвечала. Маленькая Лида сочинила частушку: «У меня есть папа, у меня есть мама.

Папа много водки пьет, его за это мама бьет».

Природу Куприна поняла жена Бунина: «Мне кажется, что в подсознании Александра Ивановича клубились такие чувства, о которых мало кто имел представление...» Проницательное замечание оставил Горький о Куприне в письме Бунину. Дело было на похоронах Чехова.

Куприн, по отзыву Горького, был там единственным человеком, «который молча чувствовал горе и боль потери. В его чувстве было целомудрие искренности».

Целомудрие искренности — пожалуй, самое важное свойство Куприна. Он плакал над рукописью «Гранатового браслета». Сам Куприн, годы спустя в Париже, на старый Новый год, шел в маленькое бистро и, сидя один за бутылкой вина, писал нежное письмо женщине, которую много лет любил тайной любовью. Как в его же «Гранатовом браслете».

Может, ее звали Муся-Маша?..

К тому времени он уже был женат вторым браком.

Тут все очень запутано, как многое в его истории. Лиза, которая станет его второй женой, ждала от него ребенка еще в период его скитаний от Маши и обратно. Был день, когда он сказал Маше: «Вот, Машенька, я и приехал. Твой верный песик побегал, побегал и вернулся». Увы, место было уже занято приятным молодым человеком по фамилии Иорданский.

Елизавета Морицевна Гейнрих, незаконная дочь писателя Мамина-Сибиряка, воспитывалась в доме крестной матери, той, что была приемной матерью Муси.

Так что Лиза и Муся дружили с детства. Мемуаристка вспоминает: «Малозаметная молодая женщина с пригожим чистым личиком, в которой не было ни тени Мусиного блеска и утонченности, стала для него самым близким человеком, его пестуньей и целительницей. Совсем не пить он уже не мог, но от сплошного, дикого пьянства она его отвела».

Через шесть лет брака он окончательно разошелся с Машей и уехал с Лизой в Финляндию лечиться от неврастенических припадков. В Финляндии он служил в Первую мировую, призванный как офицер запаса. И туда же попал, уйдя с войсками Юденича из Гатчины. Вернуться из эмиграции рвался почти сразу же, но беспокоился: не расстреляют ли? Дочери Лиде, оставшейся в Москве, писал из Парижа: «Живется нам — говорю тебе откровенно — скверно.

Обитаем в двух грязных комнатушках, куда ни утром, ни вечером, ни летом, ни зимой не заглядывает солнце».

Получала от него печальные письма и Маша. «Существовать в эмиграции, да еще русской, да еще второго призыва — это то же, что жить поневоле в тесной комнате, где разбили дюжину тухлых яиц... Теперь же пришлось вкусить сверх меры от всех мерзостей сплетен, грызни, притворства, подсиживания, подозрительности, мелкой мести, а главное, непродышной глупости и скуки».

Жена Лиза помогла перенести тяжкую весть о смерти дочери Лиды.

Тоска и отчаяние накапливались.

Он бродил по парижской улице в потертом коричневом, ставшем для него слишком просторным пальто, в шляпе, потерявшей цвет, с седой всклокоченной бороденкой, и невозможно было узнать в нем прежнего силача, не оставлявшего попыток одолеть жизнь. Заходил в кафе, опрокидывал рюмку, притом что любая доза могла стать смертельной, и уходил, унося в себе боль по России.

«Я готов был пойти в Москву пешком, по шпалам!» — воскликнет он, садясь в вагон поезда, что повезет его в конце концов в Россию.

Больной, обессиленный, он знал, что приехал умирать.

Чтобы проститься с ним, на улице соберется тысячная толпа. К гробу ее не допустят. Его похоронят без речей и музыки.