Безымянная рукопись, найденная на одной из старых писательских дач в Переделкине, якобы принадлежащая перу Окуджавы, рассказывает о нем в свете им же придуманной мифологии / Владимир Савостьянов /Фотохроника ТАСС/

«Между нами и совестью теперь никого» — было сказано на похоронах этого человека. А вот другое высказывание о нашем герое: «Чтобы стать совестью нации, нужно …цать лет просидеть в ресторане ЦДЛ».

Жизнь Булата Окуджавы, а речь идет именно о нем, сокрыта под спудом умолчания. Конечно, эпизоды и хронология, общая канва и взаимосвязь персонажей не являются государственной тайной, но миф, созданный самим Булатом Шалвовичем, и по сей день делает жизнь первого менестреля страны загадочной и малоизученной. Книг о Булате написано преизрядно, но все равно этот человек, родившийся в Москве 9 мая 1924 года, в День Победы, и ушедший 12 июня 1997 года, в День России, остается сокрытым для почитателей его творчества.

Готовящаяся к выпуску в издательстве АСТ книга Максима Гуреева «Булат Окуджава: Просто знать и с этим жить» демонстрирует не марионеточно-кухонный подход к этой воистину культовой личности (а такие образчики есть в нынешней биографической беллетристике) — речь в данном случае идет о настоящей фантасмагории, положенной в основу текста.

Безымянная рукопись, найденная на одной из старых писательских дач в Переделкине, якобы принадлежащая перу Окуджавы, рассказывает о нем в свете им же придуманной мифологии: кавалергарды и чиновники Союза писателей СССР, декабристы и советские поэтыорденоносцы, французские кирасиры и добровольцы 41-го года существуют в одном прозаическом пространстве. Вот цитата из книги. «Из дневника артиллерийского офицера десятого корпуса второй прусской дивизии Михаэля Розена: «Вчера, 26-го октября 1812-го года, мы получили приказ об отступлении. Бумагу из штаба доставил мой старинный приятель, бывший артиллерист, капитан Вильгельм Витке. Он сообщил, что русские перешли в контрнаступление в районе села Терентьево, окружили и разгромили соединение пеших гренадер маршала Даву, к которому была приписана наша батарея. Следовательно, на нас двигалась русская армия под командованием генерала Дохтурова, при том, что половина орудий батареи была выведена из строя, а другая половина стояла без боеприпасов. Спешные сборы заняли не более полутора часов, и мы выдвинулись, оставив часть орудийного парка на левом берегу реки Протвы близ погоста со странным названием Кариж. Также Витке предупредил, что окрестные леса изобилуют русскими партизанскими отрядами и казаками атамана Платова, которые по своей дерзости и жестокости не уступают легендарным раубриттерам, что в свое время орудовали на Рейне и в Баварии.

После шести часов пути по единственной проходимой в это время года лесной дороге мы вышли на Боровский тракт, где и заночевали. Ночь, как ни странно, прошла спокойно, однако расставленные вокруг бивуака часовые доложили, что под утро на тракте появились неизвестные всадники числом не более десяти сабель, и, видимо, не решившись вступить с нами в бой, ретировались, растворившись в предрассветной дымке. Сейчас я пишу эти заметки и не знаю, что нас ждет впереди».

«Что нас ждет впереди» — Булат думал об этом до самой смерти. Сейчас мы справедливо полагаем, что жизнь его была расколота надвое: до войны и после нее. Но парадоксальность истории в том, что история раскола судьбы — внешняя, для официальной биографии. Война стала жизнью для этого офицера не в великих чинах, между прочим. Лучшее, что потом отлилось в стихах, произошло именно в это время. Размышляя, перечитывая строки Булата, вдруг обнаружил какой-то мандельштамовский пафос. Там нет той меры отчаяния, как у Осипа Эмильевича, нет этого острого подбородка, поднятого вверх — в последнем порыве сохранить достоинство и зафиксировать происходящее. Окуджава не Гомер, эпичность Мандельштама не его тема, скорее, иносказательность Эзопа. Рассказывать о пережитом громко не было возможности физической — от этого сердце взрывается. А вот тихонько, под гитарку, почему бы не нашептать свой эпос. Окуджава рассказал. Мы теперь читаем о нем, слушаем его стихи, как сказку на ночь, в которой всегда и нежно, и тревожно. Как звон колокольчиков, которые он любил и собирал… Книга, о которой идет речь, — опыт рассказа о художнике. Притом автор использует краски Окуджавой же изобретенной палитры. Подойти к герою как можно ближе, настолько близко, насколько позволяет чувство языка, истории и времени, о котором Булат всегда имел свое особое представление.