Мишаня

На «Авито» выбрали с дочкой котенка. Хотелось: короткошерстную, светло-серенькую кошку. Попали, что называется, по полной программе. По всем пунктам — незачет. По факту взяли: лохматенького, темно-графитного кота. Ну, не кота пока. Котика. Маленький, невесомый. Абсолютно — наш. Любопытный. По весу пух-перо, большие уши. Глаза бездонные. Серо-голубые, подернутые какой-то поволокой. Дочка прижимала котенка, завернутого в платок, к груди. Котенок попискивал и пытался вылезти. Смотрел на меня этими бездонными глазами, будто что-то транслировал. Кого ты мне напоминаешь, где я видела эти глаза?

Да конечно. Он. Миша. Дед Миша.

Мой «неусыновленный» дед, которого видела всего-то один раз в жизни. И до сих пор вспоминаю.

Ездили с друзьями в Прямухино — село в Тверской области. Там когда-то жили Бакунины. Гнездо анархизма, так сказать. Михаил Бакунин — самый главный анархист. Если учили историю, знаете. Если не учили, то просто поверьте: вот был человек, сложный, с корнями, прекрасной семьей, сестрами-братьями. Образованный. Бородатый. Проникся идеями, страдал за них. Сейчас трудно объяснить — зачем. Но — страдал. Уже это заслуживает уважения. Мог бы жить себе спокойно, по утрам землянику со сливками есть, слушать, как сестра на рояле играет. Любоваться на реку Осугу — она протекает вдоль Прямухина. Река темная какая-то, извилистая. Неглубокая. В ней щуки водятся и полосатые окушки. Темная — потому что водоросли на дне. Не знаю другую какую-нибудь такую темную воду… Желтые кувшинки, белые лилии. Неужели Бакунину не нравилось в этом поистине райском месте?

Но — не нравилось. Уехал, бредил идеями. Ах, неважно все это, неважно. Из нашего двадцать первого века — совсем уж кажется как-то наивно и глупо, и идеи, и цели… А главное, река-то, Осуга, все та же. Мелкая, извилистая, темная. Кувшинки, лилии… Бросишь ветку вниз с моста, а потом перебежишь на другую сторону и ждешь, когда она, ветка, проплывет. Медленно. Вдумчиво. За эти минуты можно передумать обо всем на свете. О самом важном, кстати.

Ну так вот, посмотрели Прямухино, полуразрушенный помещичий дом. Церковь — архитектор Львов, бледно-желтая, облупившаяся. Там — фамильный склеп. Что ни имя — история. Татьяна Бакунина. В нее был влюблен Тургенев, ездил, ухаживал, а потом и бросил. Александра Александровна — ухаживал за ней три года Белинский, потом была невестой доктора Боткина, в итоге вышла замуж за помещика Вульфа… Александр Александрович, защитник Севастополя, участник сражений за свободу Италии. Почему-то к Бакуниным затесался и Марков-Виноградский, молодой муж Анны Керн. Тоже там похоронен. А рядом со склепом Бакуниных кладбище. Старое сельское кладбище, не грустное, не страшное. На взгорке, поросшее деревьями. Клены, липы, елочки. Птицы щебечут там день и ночь, земляника растет, папоротники. На таком кладбище лежать не страшно. Внизу речка эта, камышовая, кувшинковая.

Поглядели кладбище. Положили букет полевых цветов на могилу какой-то старушки: как зовут, уже и не узнать, стерлись буквы, кажется, отчество «Тимофеевна» и умерла в сорок восьмом году.

До автобуса время еще осталось, решили осмотреть окрестности.

И оказалось, неподалеку от реки бывшая больница, а сейчас дом престарелых. Свозят туда стариков, чтобы доживали свой век. Домик одноэтажный, длинненький, каменный. Вдоль него клумбы, на клумбах цветы, золотые шары и ноготки. Хорошие цветы, яркие, неприхотливые. Сами из года в год возобновляются. И даже поздней осенью радуют своими красками. Подошли к крылечку прочитать, что на табличке написано. Написано — доктор какой-то заслуженный там работал шестьдесят, кажется, лет. Полинявшая фотография. Бородка, чеховское пенсне. Хороший человек. На крыльце сидит дедушка. Нога — одна, вместо второй палка. Волосы белые-белые. Глаза веселые. Рубаха чистая, фисташково-зеленая, в полосочку кремовую. Глаза голубые с поволокой. У пожилых людей такие бывают: не ясный взгляд, а как бы пеленой подернут. Но живенькие такие глаза, веселые.

— Чего, красивые, доктором интересуетесь? Доктор-то того, преставился, давно уже. А я тут — живой. Хотите, песню вам спою? Или на губной гармошке сыграю? Жаль только нет той гармошки-то, украли. Ну, может, тем нужнее, кто взял. А зовут меня Михаил Александрович. Мишаня, обычно так девки кличут. Ну так что, напеть вам Джо Дассена?

И смеется.

Зубов — ни одного.

А улыбка потрясающая. Ласковая и открытая.

Поговорили с Михаилом Александровичем. Ему уже за восемьдесят. Была работа, семья, дом. Жена Татьяна Ильинична, с которой пятьдесят четыре годочка прожили душа в душу. Сын Валерик, в армии погиб. Глупая история вышла. Что об этом теперь говорить? Сейчас ничего нет, только эта богадельня. Но и здесь есть хорошее, с утра кашу непременно дают, какао. Еще — газеты читать можно и телевизор смотреть после трех часов дня. Правда, телевизор узурпируют бабульки: смотрят ток-шоу свои бесконечные, это где кто кого убил, кто кого любил, ну, вы поняли. А Михаилу Александровичу охота новости смотреть да спорт. А бабульки не разрешают. У них кворум.

— Нас-то, мужиков, всего два на весь пансионат. Я да неходячий Маныч. А бабочек наших — это я так бабушек называю — двадцать три. Вот они и перевешивают голосами. За Малахова голосуют… Я да Маныч против Малахова не тянем.

Смеется дед. Хороший. Можно вот как-то взять и усыновить ребенка. А тут — странное чувство, хочется усыновить… нет, не то слово… убедить? Этого старика. Как мне не хватает моего собственного деда, как я скучаю по нему, бравому генералу, ушедшему в начале девяностых. А тут вот тебе — готовый дед. Смешливый, остроумный, современный.

Никогда не знаешь, где и в какой точке вдруг пересечешься с человеком и поймешь: он для тебя родной. Будто искал его двадцать лет и вдруг нашел случайно. На богом забытом берегу реки никому не известной Осуги, в полузаброшенном пансионате для стариков. Золотые шары на клумбе стучатся в окно, по утрам манная каша и какао. Двадцать три старушки, два старика. Один из них — абсолютно твой, как потерянный и вновь обретенный родственник.

И вот я уже, захлебываясь, обещаю ему то и се и что обязательно приеду, и даю свой номер телефона — пусть звонит, когда захочет, в любую минуту. И спрашиваю: что привезти-то надо? А надо немного деду Мишане. Он хочет перечитать Чехова, рассказы. Когда-то еще в его благополучной рабочей жизни любил он рассказы Чехова. Вот бы перечитать сейчас. А то все это современное, политика, сериалы, тьфу. А еще хочет почитать этого — как его? Быкова. Не читал. Мечтает. И еще… очки черные, солнечные. Можно? Здесь не купить нигде. Такие вот узкие, модные.

А остальное все есть, не надо больше ничего.

Ты, главное, доча, приезжай. Как снег выпадет — приезжай. Тогда Осуга уже льдом закуется, а листьев не будет. Снегу тут выпадает — во! Прям идешь и проваливаешься по самые плечи.

Ну, я-то не ходок уже, куда на одной лапте ходить, но основную дорогу грейдер чистит, а потом уж до нашего-то скорбного дома придется плыть по снегу. Как на необитаемом острове здесь зимой. Все белое, и земля, и небо, особенно когда снег идет.

Но зима пройдет, а потом, в марте, солнце такое яркое, глаза щиплет аж. Вот тогда – то очки солнечные и пригодятся. А смерть — это не страшно, я в… как ее… инкарнацию верю. Душа ведь в никуда не уйдет, подселится. Я так думаю — в птицу. В снегиря. Снегири красивые, только к людям прилетают редко, боятся. Но в январе обязательно прилетают, если большие снега. Здесь всегда в январе снега большие. Снегири прилетают — как яблоки краснобокие. Я вот, думаю, снегирем стану. Или еще кем. А весточку-то как подать, придумаю.

Фото: «Вечерняя Москва»

Ты приезжай, дочка. Я ждать тебя буду. Некого мне больше ждать.

Приеду, дед. Обязательно приеду. И очки черные привезу. Привезу! И губную гармошку. Взамен украденной.

По осени, конечно, никуда я не поехала — дела. Пробовала на Новый год позвонить в пансионат — но трубку не сняли. Я, правда, и не очень старалась дозвониться. Подумала — куда сейчас-то ехать? Снегу — по самые плечи. Не пройдешь. Триста километров от Москвы. Остановиться негде, значит, триста туда, триста обратно. Зимний день короток. Подождет дед, пока зима, очки солнечные не нужны.

Телеграмму им отбила в дом престарелых. С Новым годом, счастья, удачи, радости, ждать весну! Непонятно — дошла, нет? Да и как подписаться, тоже непонятно. Может, они и забыли меня уже. Наверняка.

Написала: «Снегурочка».

Подумала: дед Мишаня поймет. А я с оказией приеду, как смогу.

«Оказия» случилась только в начале июня. И это было совсем другое Прямухино, совсем другая река. Почти белые ночи, удушливый жасмин, обворожительно отцветала сирень. Вдоль дороги цвели золотые купальницы. Я нарвала их целый букет — почему-то подумалось, что деду Мишане это понравится. Медсестричкам подарит или своим двадцати с лишним старушкам. Сам-то уж за цветами не ходок…

Я везла целую сумку книг, консервированный зеленый горошек и персики в сиропе. Их все любят. И черные солнцезащитные очки, конечно. Узкие, как у Нео в «Матрице». Дед был ведь крутецким, не хуже Киану Ривза… Губную гармошку не купила — не нашла. Но все остальное везла. Шла к пансионату и улыбалась. Думала, что скажу при встрече.

— Поняли, кто телеграмму-то в Новый год прислал?

— Как снегири — прилетали зимой?

— А снега у вас много было? У нас в Москве зима выдалась бесснежная.

— А соловьи-то! Соловьи! Они в сирени живут?

Ну а потом подумала: зачем эти заготовки. Я просто увижу своего деда — он сидит на лавке перед домиком этим белокаменным, курит одну за одной. Куда ему ходить-то, на одной ноге. Должен почувствовать, что гости к нему. С Чеховым, Пелевиным и Быковым. И с очками солнцезащитными, конечно.

Скамейка была пуста.

Дебелая белокожая медсестра с рыжими, крашенными хной волосами сказала: похоронили в декабре. Земля промерзлая была, еле закопали деда-то. Хороший дед был, веселый и с пенсии всегда шоколадку покупал.

Замуж звал даже, говорил: я как Петросян, только лучше. На медсестре была надета курточка-худи ярко-желтого, канареечного цвета, и матерчатые тапки. Я присела прямо на ступеньки и заплакала от неожиданности — было стыдно перед медсестрой, она все стояла и стояла передо мной, и я видела белые ноги в синих прожилках и глупые эти яркие тапочки.

— Ну что ты плачешь-то… Эй… Нашатырю может дать? Пойдем сейчас, на могилку сходим. Все легче будет.

Парализованная внезапным горем, ненужными этими словесными полуфабрикатами, я шла за ней к могиле своего деда.

Могила оказалась куском земли на сельском кладбище, в самой низине, на участке «для богадельни». Даже не было холмика, который обозначил бы его местонахождение. Только — жестяная табличка. «Понкратов Михаил Александрович». Не было даже цифр, символизирующих две самые важные вехи в жизни любого человека. Рождение и смерть.

— «Панкратов» пишется через «а», — автоматически сказала я.

— Именно через «о»! Мы уточняли. Так в метрике, — бодро и радостно отозвалась медсестра.

Ее звали Галя, Галина Петровна.

Я дала ей пятьсот рублей за хлопоты. И оставила пакет с книгами: передайте в вашу библиотеку, если, конечно, есть библиотека… А очки черные не отдала. Ну, не было больше там, в этом пансионате, человека, которому подошли бы очки Нео из «Матрицы».

Я выбросила их с моста в темную воду Осуги. Они утонули мгновенно, будто река только и ждала, как бы прихватить себе этот редкий для Тверской области образец.

Больше десяти лет я не вспоминала эту историю: было больно. От собственной необязательности, от страха перед неотвратимым концом человеческой жизни. От того, что так и не узнала, собственно, ничего об этом необычном человеке. А разве другие люди менее интересны? У каждой из тех двадцати трех старушек — своя история и судьба. И у неходячего Маныча. Даже у крашенной хной медсестрички — тоже своя жизнь и история. Но всех не полюбишь, не вместишь в сердце. А дед тот, Мишаня, запал. Так же, как и странное село Прямухино, с загадочными Бакуниными, с этой рекой темной. Кладбищем на пригорке. Пожалуй, это единственное кладбище, из виденных мною, нестрашное. Там птицы, и деревья, и колокольчики.

Но память вымарывает то, о чем думать не хочется.

И дед Мишаня, с голубыми глазами, поблек, растворился во времени.

И вот этот серый, дымчатый, котенок. Невесомый. Думали, кошка. Оказалось, кот. Совсем маленький, только начавшаяся жизнь, неведомая судьба. Наш. Дочка закутала его в шарф, стала греть дыханием. Котенок взглянул на меня пристально, глаза младенческиголубые, не сфокусированные еще.

Как у деда того, возле богадельни. Много лет назад. «Инкарнация», говорил. Думал — снегирем будет.

А вернулся вот котенком серо-дымчатым.

— Давай Мишанькой назовем, — предложила я.

— Не кошачье имя, ну, вроде норм, — ответила дочка. Они всегда сейчас так говорят: норм.

Племя младое, незнакомое.

Читайте также: Яркие одежды