Секретики Петра Алешковского, или Несколько слов правды

Лауреат «Русского Букера» (2016 год), журналист и писатель Петр Алешковский выпустил в свет новый роман — «Секретики». «Вечерняя Москва» побеседовала с автором.

Сразу в нескольких книжных онлайн-магазинах «Секретики» входят в десять самых покупаемых книг сентября.

Мы говорили во дворе на Беговой, и как в старые добрые времена по площадке носились дети без родительского пригляда. Сидя возле круглой клумбы в имперском стиле, мы, не прислушиваясь, не приглядываясь к происходящему, делали каждый свое дело: я выведывал, Петр рассказывал — все про «Секретики», про новый роман. Всех секретиков не выведаешь, да и конфидент обо всем не расскажет. Но все же…

— У меня сложилось двоякое впечатление от твоей новой книги. Она показалась мне не слишком глубоким изысканием. С другой стороны, на мой взгляд, книга получилась очень трогательной.

— Любовь всегда трогательна.

— Очень редко писатели и поэты позволяют себе быть равными самим себе, не выглядеть лучше, чем они есть на самом деле. У тебя была какая-то такая задача или это был спонтанный позыв?

— У меня всегда есть такая задача. Мне всегда кажется, что нужно быть честным: и в прозе, и в жизни. Это, может быть, не всегда удается, но стремиться надо к этому. Я не знаю, читал ли ты «Седьмой чемоданчик», у меня есть такие мемуары. Там собраны четыре воспоминания про ушедших: про деда, отца, бабку и прабабку.

Тогда мне было интересно говорить о том, что мемуары, в общем, лгут. Любые. Но там была еще одна вещь.

Оставаясь адекватным самому себе или равным, как ты говоришь, мне очень важно было показать, то, что есть моменты, куда я вас не пущу.

— А что это за моменты?

— Что-то мое, куда я не пущу никого, поэтому не имеет смысла об этом даже говорить. Я подвожу к какой-то романтической истории, не хочу вдаваться в подробности и даю понять, что дальше. Поэтому там такая смесь реальности и выдумки.

Там есть Снегурочка — живая женщина, которая тает на глазах, и так далее. Здесь задача была немножко другой или даже совсем другой, я не знаю. Нужно было предельно просто рассказать о том, что мне важно. А важно мне вот что: сегодня очень много появилось мемуаров, причем интересно, что их стали писать люди моложе меня.

— Например?

— Я запутаюсь сейчас в фамилиях… Но очень много появилось размышлений о советской власти и жизни при СССР. Причем пишут это люди, которые захватили советскую жизнь чуть-чуть, на излете, в ее конце.

И это во многом дифирамб. Я никаких дифирамбов советской власти петь не намерен и не желаю.

— Подожди, но советская власть — это твоя молодость…

— Советская власть — это моя жизнь.

— Да, это твоя жизнь, бОльшая ее часть.

— Не бОльшая, но большАя и важная, потому что это становление, юность — это прекрасное время. И ровно поэтому два эпиграфа: один чорановский: «Я создан из того, что я потерял», и второй: «… Вот все — я больше не желаю, в душе моей цветет мой рай…» — Жуковский. Потому что такая идеализация детства присуща значительной части мемуаристики. Можем вспомнить Абеляра, можем вспомнить Просвещение, можем вспомнить «Детские годы Багрова-внука».

И вот недетские годы Багровавнука нужно мне было написать. Потому что в XXI веке, мне кажется, очень важно быть предельно честным и точным, хотя мама может найти там кучу ошибок с ее точки зрения. И это совершенно естественно. Они незначительны для читателя, но значительны для нее.

— Они же все равно контекст не меняют.

— Это называется «Прости меня, мама», но да, контекст они не меняют. Книжка недаром делится на две части: первая часть — это рай, а вторая — ад. При этом и рай, и ад очень милые, чудесные.

Детские годы я живу во вполне приличной семье, меня просвещают, меня обучают, я не вхожу в социальные структуры, я бегу из детского сада, потому что там действительно было невозможно жить, имея домашнее воспитание.

А во второй части я попадаю в советскую школу, с которой у меня большие проблемы на уроках и замечательная дружба с одноклассниками, с которыми я дружу, как дружат все в классе. С некоторыми удается даже говорить о том, что мне дорога и интересна литература. И вот ты начинаешь взрослеть и понимать, что вокруг тебя масса секретов, масса проблем, масса сложностей.

А в детстве казалось, что этого нет. Ты проснулся утром, тебя распирает адреналин, открыл окно и тебе хочется там, я не знаю…

— Зарядку сделать и быть счастливым человеком?

— Лететь! Бежать! Носиться! День бесконечен, а ночь коротка. Но самое важное, что мне кажется удачно продуманным, почему детство это рай, — в детстве нет прошлого, а значит, нет секретиков.

— Ну, насчет романа более-менее понятно. Скажи, пожалуйста, по премиальным историям. Я, в частности, имею в виду «Большую книгу». У меня и раньше был какой-то скепсис по отношению ко всему этому. Но когда там оказались «Зулейха» и прочие «котики», мне стало совсем печально.

— Мне не хочется это комментировать по одной простой причине: к сожалению, умер «Букер». Это очень печально, потому что он был проблемной, но все-таки независимой премией. Меняется тренд, меняется взгляд, что-то в воздухе меняется. Иногда попадают хорошие книжки в «Большую книгу».

— А что значит — для массового читателя? Скажи мне, популярный ныне Евгений Водолазкин — это для массового читателя?

— Водолазкин продается какими-то адскими, сумасшедшими тиражами — значит, для массового?

— Водолазкин пишет одно и то же. У меня, например, следующая претензия к Водолазкину: я считаю, что лучшая из его книг — это «Лавр», правда, он написал не роман, а половину романа, а дальше начал сдавать рукопись…

— Сегодня издатели гонятся за тиражом, я их прекрасно понимаю. Искусство тут ни при чем.

— У тебя есть ощущение, что ты занимаешься искусством?

— Я даже не знаю, занимаюсь ли я искусством или нет. Я рассказываю и конструирую истории.

— Конструируешь или рассказываешь? Это разные вещи.

— Сначала конструирую, потом рассказываю. Не построенная вещь не пройдет. Это как у художников. У Джорджоне или, скажем, Дюрера какая-то задача есть всегда. И ты эту задачу ловишь, а ловишь ты ее обязательно, потому что все так сделано и построено, что тебе деваться некуда.

Как, условно говоря, «Петр I допрашивает царевича Алексея Петровича в Петергофе» Николая Ге — такая вполне историческая картина, а рядом «Голгофа» — ужас. Написанная год в год с «Криком» Мунка, и она тоже крик. Но у Мунка крик экзистенциальный, это крик человека, а здесь это человека — Богу крик. «Явление Христа народу» Иванова — провальное произведение, но мы видим его «Ветку» и понимаем, что он блестящий рисовальщик, так это сделано здорово.

Он большой художник, но не великий.

СПРАВКА

Петр Алешковский — писатель, теле- и радиоведущий, журналист, историк. Окончил исторический факультет МГУ. Участвовал в реставрации памятников Русского Севера, Кирилло-Белозерского, Ферапонтова и Соловецкого монастырей.

Вел еженедельную колонку в журнале «Русский репортер». С 2008 года пишет очерки в тот же журнал. Ведущий программ «Азбука чтения» нарадио «Культура» и «Факультет ненужных вещей» на ТВ. Автор романов и повестей, которые неоднократно попадали в короткий список премий «Русский Букер» и «Большая книга». Лауреат премии «Русский Букер» за роман «Крепость» в 2016 году.

Читайте также: Чем хуже чтиво, тем более оно популярно у публики