РОМАН С МОРФИЕМ

[i]Загадочный мир наркотических фантазий всегда влек к себе людей. Из-за наркотика едва не погиб и самый загадочный русский писатель прошлого века – Михаил Булгаков. [/i][b]Морфий[/b] В середине ХIХ в. в качестве болеутоляющего и успокаивающего средства широко применялся морфий (опиум). При умелом использовании в умеренных дозах морфий может избавить человека от страшных мучений и даровать покой. Но стоит больному увлечься и пойти чуть дальше – морфий несет неминуемую смерть. Булгаков, прошедший через все круги опиумного ада, описал его как нельзя лучше в повести «Морфий». «При впрыскивании почти мгновенно наступает состояние спокойствия, тотчас переходящее в восторг и блаженство. И это продолжается только одну, две минуты. Наступает боль, ужас, тьма. . . Сердце начинает стучать так, что я чувствую его в руках, в висках. . . а потом оно проваливается в бездну. . . Не «тоскливое состояние», а смерть медленная овладевает морфинистом, лишь только вы на час или два лишите его морфия. Воздух не сытный, его глотать нельзя. . . в теле нет клеточки, которая бы не жаждала. . . Словом, человека нет. Он выключен. Движется, тоскует, страдает труп. Он ничего не хочет, ни о чем не мыслит, кроме морфия. Морфия! Смерть от жажды – райская, блаженная смерть по сравнению с жаждой морфия. Так заживо погребенный, вероятно, ловит последние ничтожные пузырьки воздуха в гробу и раздирает кожу на груди ногтями. Так еретик на костре стонет и шевелится, когда первые языки пламени лижут его ноги. . . Смерть – сухая, медленная смерть. . .» Герой повести, доктор Поляков, в поисках избавления от наркотических мук кончает жизнь самоубийством. Доктору Булгакову повезло больше. Благодаря верной и преданной жене, Татьяне Николаевне Лаппе, его удалось спасти. Но в главном повесть автобиографична. [b]Я должен знать [/b]Биографы Булгакова датируют начало его морфинизма 1917 годом. Однако знакомство с наркотиками состоялось несколько раньше. Еще в 1913 году, когда Булгаков и Тася (так он всегда называл Татьяну Николаевну) жили в Киеве, Михаил принес домой кокаин: — Надо попробовать. — Зачем? – спросила Тася. — Нужно. Я будущий врач и должен знать, как действует этот препарат на больного, — серьезно ответил Михаил. «Я по молодости лет, по глупости согласилась, — вспоминала спустя много лет Т. Н. , — вместо того, чтобы устроить скандал. Мы жили мирно, никогда сильно не ссорились, но тут я должна была проявить характер, а вместо этого сама попробовала наркотик, зная, какие от него бывают беды. После кокаина у меня возникло отвратительное чувство, тошнить стало. Спрашиваю у Миши: — Ну, как ты?— А я спать хочу, — неопределенно ответил он и уснул. Утром я к нему снова бросаюсь с вопросом: — Как ты себя чувствуешь?— Да так себе, — отвечает он. — Не понравилось?— Нет, — говорит. И тут я успокоилась, а зря». Вскоре после того как молодые влюбленные поженились, началась война. Опытные земские врачи были взяты на фронт, в полевые госпитали, а молодые выпускники мединститутов заменили их в тылу, в земских больницах. Молодого врача Булгакова направили в Сычевский уезд, в село Никольское. Что такое земский врач в глуши, куда не доходят ни газеты, ни известия с фронта, можно представить себе по циклу «Записки юного врача». «Ко мне на прием по накатанному санному пути стали ездить по сто человек крестьян в день. Я перестал обедать. . . На каждого из ста моих пациентов я тратил только по пять минуть… пять! Пятьсот минут – восемь часов двадцать минут. Подряд, заметьте. И кроме того, у меня стационарное отделение на 30 человек. И кроме того, я делал операции». И все-таки, несмотря на все трудности, он был доволен: где еще молодой доктор мог получить столь богатый практический опыт?В 1917 году старшего брата Татьяны Николаевны, Евгения, отправили на фронт, и он погиб в первом же бою. Тася была безутешна, в еще худшем состоянии находилась ее мать, как раз приехавшая погостить с младшими сыновьями в Никольское: она упала в обморок, и Булгаков долго приводил ее в сознание. Нервное напряжение отразилось и на нем. Он оперировал ребенка, больного дифтеритом. Пришлось надрезать горло и сделать трахеотомию: вставить в надрез трубку и отсасывать через нее дифтеритные пленки из горла. Врачу показалось, что пленка попала в рот. Он попросил сделать себе прививку. В руках и ногах начался сильнейший зуд. Булгаков сильно нервничал и приказал впрыснуть себе морфий. Вскоре боли утихли, доктор заснул. Дальше события развивались примерно так, как описано в истории д-ра Полякова. «Сумерки наступают рано. Я один в квартире. Вечером пришла боль, но не сильная, как тень вчерашней боли, где-то за грудною костью. Опасаясь возврата вчерашнего припадка, я сам себе впрыснул в бедро один сантиграмм. Боль прекратилась мгновенно почти. Хорошо, что Анна Кирилловна оставила пузырек… 18-го. Четыре укола не страшны. 25 февраля. Чудак эта Анна Кирилловна!Точно я не врач, 1, 5 шприца morph. Да. 1 марта. Доктор Поляков, будьте осторожны! Вздор». [b]Смертоносная музыка [/b]То ли профессиональное медицинское любопытство, то ли скука в глуши тому виной, но в последующие дни Булгаков снова требовал морфия – чуть только начинал чувствовать себя неважно. Когда один укол не подействовал и понадобились два, жена забеспокоилась. Было поздно: земский врач уже познал опиумные грезы. «Таких снов на рассвете я еще никогда не видел. Это двойные сны. Причем основной из них, я бы сказал, стеклянный. Он прозрачен… Я вижу жутко освещенную лампу, из нее пышет разноцветная лента огней. Амнерис, колыша зеленым пером, поет. Оркестр, совершенно неземной, необыкновенно полнозвучен. Впрочем, я не могу передать это словами. Одним словом, в нормальном сне музыка беззвучна. . . (в нормальном? Еще вопрос, какой сон нормальнее! Впрочем, шучу. . . ) беззвучна, а в моем сне она слышна совершенно небесно. И, главное, что я по своей воле могу усилить или ослабить музыку…» Мучения наступили позднее. Они были страшны – именно потому через десять лет Булгаков решит оформить собственные дневниковые записи того периода в связанную повесть с трагическим концом. Он хотел предупредить нас с вами об опасности. [b]У морфиниста не может быть детей [/b]Поначалу Татьяна Николаевна растерялась. Она понимала, что Булгаков скатывается в болезнь. Но как его лечить?Сам он себя уже не контролировал – только панически боялся, что Тася «донесет» на него в больницу и уложит лечиться насильно. Его паника дошла до того, что однажды он воспользовался плохим самочувствием жены (у нее заболел желудок) и насильно впрыснул ей морфий. Видимо, хотел, чтобы Татьяна Николаевна тоже услышала сладкую опиумную музыку – тогда бы она стала его единомышленницей. . . Его не остановило даже то, что Тася беременна. Булгаков с молодости очень любил детей, и жена мечтала о ребенке. Но теперь он горько усмехался: «Какой ребенок может родиться у морфиниста?» Супруга в слезах пыталась втолковать: «Но ведь я здорова! На меня и кокаин и морфий подействовали одинаково отвратительно!» Михаил молчал. Он думал только о том, что запас морфия в их домашней аптечке заканчивается. Татьяна Николаевна извелась, не зная, что предпринять, и… в конце концов сама попросила мужа сделать себе аборт. Намного позже Тася узнала, что больше никогда не сможет иметь детей. О болезни Булгакова знали только двое: он сам и Татьяна Николаевна. Тася все надеялась, что когда запасы морфия закончатся, отвыкание от наркотика наступит само собой. Два раза она предложила сделать мужу укол и вместо морфия впрыснула дистиллированную воду. Булгаков посидел несколько секунд, понял, что его обманули и разразился проклятиями. Во второй раз швырнул в жену горящий примус. Она успела увернуться и убежать в другую комнату, и только чудом дом не загорелся. Требуемая доза морфия все росла. Михаил ездил в Вязьму и набирал белого порошка по врачебным рецептам, для отвода глаз вписывая в них и другие лекарства. После приема наркотика он успокаивался, садился что-то писать. В Никольской больнице неладное заподозрила сначала медсестра, а за ней и все остальные. Назревал скандал. К счастью, как раз в тот момент врач потребовался в Вязьме, и 18 сентября 1917 года, после долгих просьб и хлопот, Булгакова наконец перевели из глухого Никольского в Вяземскую городскую земскую больницу. Татьяна Николаевна радовалась: Михаил оживился, готовясь к отъезду из глуши. Его радость, впрочем, объяснялась иным мотивом: в крупной больнице легче достать порошок. Татьяна Николаевна вспоминала позже: «В Вязьме нам дали комнату. Как только проснусь – «иди ищи аптеку»… Кончалось это – опять надо. Очень быстро он его использовал». В один прекрасный день фармацевт центральной аптеки города обратил внимание на то, что дозы, указанные в рецептах, увеличиваются. «Что это за болезнь, требующая роста доз? – усмехнулся он. – Если это рак, то больной должен находиться в больнице. А тут похоже не на самолечение рака, а на развитие у больного наркомании!. . Не плачьте, милейшая. Скажите доктору Булгакову, что опиум – штука опасная. Надо лечиться!» Узнав, что жена не смогла достать наркотик, Михаил очень серьезно сказал: «Беги в другие аптеки. Не принесешь – убью». Однако бдительный фармацевт успел обзвонить всех коллег. Татьяне Николаевне везде отказывали, и только в самой окраинной аптеке ей выдали однопроцентный раствор. Чтобы он дал эффект, его надо впрыскивать десяток раз. Михаил набросился на жену с кулаками и потом на трое суток исчез из дому. За те три дня Татьяна Николаевна буквально постарела. Однако когда выяснилось, что муж ездил к коллеге-товарищу, специалисту по наркологии, в Москву и, вернувшись, попросил впрыснуть себе дозу уже меньшую, чем до отъезда, Татьяна Николаевна воспряла духом: наступает выздоровление. [b]«Больше в аптеку не пойду» [/b]В феврале 1918-го Михаила Афанасьевича демобилизовали. Уже через несколько дней они с Тасей ехали домой, в Киев. Булгаков впервые за месяцы болезни улыбался. На сей раз матери Булгакова пришлось рассказать правду: слишком изможденный вид был у ее сына. «Миша выздоровел, — быстро добавила Тася. — Почти. Он резко уменьшил дозы наркотика». Мать смотрела на вещи более реалистично. «Это там, в глубинке, было тяжело с опиумом. В Киеве он продается в любой аптеке». И точно: вскоре Татьяне Николаевне снова пришлось бегать по аптекам. В Киеве опиум продавался без рецепта, можно было купить несколько пузырьков в разных местах. Михаил сливал их содержимое в стакан и выпивал разом. Тася попыталась повторить вяземский опыт с дистиллированной водой. И… увидела нацеленный на себя браунинг, неизвестно откуда взявшийся. Однако она решила бороться до победного. Собрав волю в кулак, заявила мужу, что больше в аптеки ходить не будет. «Там записали твой адрес, фамилию, звонили в другие аптеки, мол, не брала ли я у них морфий. Они сказали, что собираются отнять у тебя печать». И тут случилось чудо. Татьяна Николаевна сама не ожидала такого эффекта от своих слов: Булгаков побледнел, как умирающий. Больше всего на свете он хотел стать великим врачом, а без печати ему бы запретили практиковать. Страх потерять практику пересилил страх остаться без наркотика. И еще – к тому времени он уже много писал. В нем поселилось смутное чувство своей избранности. [i]Бороться с зависимостью было трудно, но на этот раз у Булгакова появились силы. Конечно, мать, братья, сестры и – особенно – жена были рядом и поддерживали его как могли. Михаил нервничал, раздражался по каждому поводу, но теперь ему было что терять. И болезнь постепенно отступала. Полное отвыкание от наркотика наступило после 1918 года. Татьяна Николаевна помнила, что говорил нарколог, к которому она когда-то приходила за советом: наркомания неизлечима – спастись удается буквально единицам. Видимо, Булгаков оказался той самой единицей. Но окончательно Татьяна Николаевна успокоилась только тогда, когда на двери кабинета мужа появилась табличка: «Доктор Булгаков». Как и прежде, Михаил Афанасьевич лечил венерические заболевания и считался прекрасным врачом. [/i]