[b]— Галина Борисовна, меня в вашей биографии удивил один факт: ваши родители расстались, когда вам было 13 лет. И вы остались с отцом! [/b]— У меня с папой была внутренняя связь. Это был замечательный человек, я понимала это не взрослым сознанием — его еще не было, а было лишь ощущение и — главное — восторг, которого я сформулировать тогда не могла. Но я была захвачена его человеческими качествами, его невероятной скромностью, добротой, расположенностью к людям. Он обожал своих студентов, называл их «мои ребята», и в этой атмосфере я прожила мою юность. Мама, которую я, безусловно, люблю (мама есть мама), не была мне так близка, как это обычно бывает. Мы с ней просто разные люди. А воспитала меня простая русская няня, которая стала мне ближе мамы. Она воспитала и моего сына, и ее уход — огромная потеря для меня и для сына. Поэтому вопроса: с кем оставаться — с мамой или папой — как бы не существовало.[b]— Для вас не существовало, а для матери? [/b]— Мама в этом смысле была чуть-чуть эгоистичной, царствие ей небесное. Хотя все материнские чувства у нее были, но выражены они были в своеобразной форме. Она немножко наслаждалась своей властью надо мной, тем самым меня, конечно, угнетая. Я ее и побаивалась, она как бы зажимала меня своим воспитанием. Я отлично помню ее интонации. Когда другие родители рассказывали про своих детей, как они, например, бегают яблоки воровать — а дело было в Алма-Ате, в эвакуации, — моя мама с невероятной гордостью говорила: «А моя Галя около дома играет в классики!» Потом я ненавидела таких детей, какой сама была — аккуратно играющих в классики. Поэтому в 13 лет, когда я созрела, то с юношеским максимализмом решила этот вопрос: остаться с папой.[b]— Вас как художника волновал этот вопрос: разрыв в семье, судьба детей? [/b]— Человеческие проявления, в той или иной степени небуквальные, питают любого режиссера, эмоциональная память хранит очень многое. У меня нет страсти к коллекционированию, но одна коллекция у меня, безусловно, есть: это люди. Я их коллекционирую всю жизнь.[b]— Вы с Евгением Александровичем Евстигнеевым развелись, кажется, задолго до его безвременной кончины. То, что вы воспитывались в усеченной семье, не сыграло роли в вашем расставании с мужем? То есть я хочу вас спросить, нет ли тут не очень хорошей наследственности, что ли? [/b]— Нет, абсолютно нет. Каждый проживает свою собственную жизнь, личность формируется в два-три года, а то и при рождении. Поэтому что-то повлиять на меня, я думаю, не могло.[b]— Я говорю, Галина Борисовна, о чем-то подсознательном… [/b]— Я сама очень люблю Фрейда, который считал, что человека не следует судить не только по словам, но и по поступкам. Его надо судить по оговоркам, междометиям, по работе того самого подсознания.[b]— Пойдем дальше, хорошо? Отец ваш, Борис Израилевич Волчек, был известным кинооператором, снял почти все фильмы Михаила Ромма. А Ромм оказал влияние на формирование вашей личности? [/b]— Огромное. Мы жили в одном доме, моей самой близкой подругой была дочь Ромма и его жены, Елены Кузьминой, — Наташка. Мы с ней жили так: один день у нас, другой — у них. Для меня дом Ромма был своим, и рассказы Ромма, его взгляд на мир, его невероятная внутренняя динамика, можно сказать, сформировали мою личность. На его столе стояла скульптура, автором которой был он. И вот эта скульптура, не понятая тогда мною, вселяла в меня какое-то такое чувство, которого я не испытывала ни в каком другом доме. С той же страстью, с какой он говорил об искусстве, он, надев фартук, смешивал на кухне какие-то — тогда, в те времена, уж точно несоединимые — продукты… Искрометный был человек, уникальная личность! [b]— У вас нет впечатления, что он не смог выразить себя до конца? [/b]— Ну как же! Его, этого впечатления, не может не быть. Ромм и сам это понял, иначе не снял бы ни «Девяти дней одного года», ни «Обыкновенного фашизма». Он так же, как и Шостакович, как Эйзенштейн или Козинцев, приспосабливался, чтобы самовыражаться, но, естественно, проявить свой творческий потенциал во всей полноте не мог.[b]— Когда Ефремову предложили возглавить МХАТ и он согласился, это был, повидимому, трагический момент для «Современника»? [/b]— Да, именно трагический. Четырнадцать лет Олег руководил созданным им театром, мы относились к нему не просто, как к вождю, но как к учителю. И остаться без него было страшно.[b]— А не выполнить приказ Фурцевой он мог? [/b]— Конечно, мог, но возглавить МХАТ было почетно, все мы пережили какието комплексы, когда ни Ефремова, ни меня по окончании театрального училища во МХАТ не взяли. А тут он на белом коне в него въехал! Он был уверен, что мы все пойдем за ним, потому и согласился. А за ним пошел едва ли не один Калягин, который пришел в «Современник» за полгода до ухода Ефремова.[b]— Какие качества вы более всего цените в людях? [/b]— Верность я ценю, пожалуй, более всего. А избегаю людей, способных к предательству, — неважно, в чем оно выражается. Я никогда не была членом партии, но для меня лично гораздо ценнее человек, не продавший свою прошлую жизнь, чем тот, который публично сжег свой партбилет.[b]— Многие помнят вас в «Осеннем марафоне», других фильмах. Когда вы сыграли последний раз как киноактриса? Почему больше не играете в кино? Некогда или неинтересно? [/b]— Неинтересно. В кино я себя терпеть не могу, а из всей моей киносудьбы могу выделить лишь сравнительно небольшую роль в «Короле Лире» Козинцева. Меня ипользовали очень поверхностно, ничего глубинного про человека с киноэкрана я рассказать не могла. Зачем мне все это надо? [b]— Как вы набираете новых актеров в свой театр? Ходите на спектакли в театральные училища, просите прийти в театр? [/b]— В таланте можно ошибиться — в ту и другую сторону. Но ошибаюсь, как видите, нечасто. Много пришло молодых актеров, ставших известными. Но, возможно, важнее актеров пригласить молодых талантливых режиссеров, это моя главная забота.[b]— Несколько слов, Галина Борисовна, о ваших сравнительно новых авторах, среди которых Николай Коляда, Леонид Филатов… [/b]— Филатов — не новый наш автор. Его нынешняя премьерная пьеса «Еще раз о голом короле» — совершенно в его духе, с добрым таким прищуром. А вот Коляда — один из самых ярких авторов и режиссеров, заявивших о себе недавно. Последняя наша премьера «Селестина» — его спектакль полностью: он и автор, и режиссер. Спектакль спорный, со своеобразной эстетикой, но, безусловно, интересный.Назову еще одну пьесу Коляды — «Уйди-уйди» с Гафтом и Яковлевой. Публика на нем плакала, а критика разделала спектакль под орех. Впрочем, на критику я, честное слово, не обращаю никакого внимания.[b]— У вас в труппе я насчитал около 60 актеров. Ну а с персоналом — человек 200, да? Вы, руководитель коллектива, следите, чтобы не было склок, ябедничанья и тому подобных «прелестей»? [/b]— Пытаюсь с этим бороться. Естественно, в большом коллективе есть и зависть, и недовольство, и что-то еще. Ведь ни один артист не подумает про себя, что он хуже Марины Нееловой. А он считает: «Этому повезло, она (то есть я) его любит, а меня — не любит». Во-первых, я никого не не люблю. А любимчиком моим становится тот, кто имеет внутренние приоритеты, которые я ценю.Нет артиста, который не хотел бы сниматься в кино, на телевидении. Но, повторяю, для меня важен внутренний приоритет! Возьмите Яковлеву. Она не «слезает» с экрана, но я как бы этого не знаю, потому что она никогда не делает это в ущерб театру. Вот и все.[b]— Вернемся к теме «отцы и дети». Вы говорили, что ни одного спектакля не выпускаете без просмотра его вашим сыном — Денисом Евстигнеевым. Он кинорежиссер, но мог бы, как вы считаете, ставить театральные пьесы? Не видите ли вы в нем своего преемника? [/b]— Я ни разу не утомила театр ни своими мужьями, ни родственниками, ни сыном. Ну а насчет преемника вопрос вообще не стоит — у нас же не частный театр. Денис – человек одаренный, только что прошла премьера его фильма в 14 кинотеатрах Москвы. Это уникальный случай, потому что у нас засилье иностранных фильмов. У фильма острое название, которое меня, конечно, пугало: «Займемся любовью». Но название это имеет расширительное, положительное понятие… [b]— Думали ли вы о своем месте в истории, ну, скажем скромнее, о своем месте в культуре России? [/b]— Даю вам слово: никогда об этом не думала и не думаю. Я бегу вперед, мне некогда, поэтому и книжку не написала, хотя сейчас только ленивый не пишет.