[b]Как сейчас помню – сижу на террасе, ем манную кашу, передо мной на тумбочке стоит большой радиоприемник, мама в красном халате. 22 июня 1941 года, 12 часов. Молотов объявляет – война! В тот же вечер хозяева, у которых мы снимали дачу, роют в саду траншею, а мы утром уезжаем в Москву.[/b]Мы живем в промышленном районе. Прямо напротив дома фабрика Гознак, очень близко, в Конном переулке, Второй Шарикоподшипниковый завод, неподалеку «Красный пролетарий», а чуть поодаль Чернышевские казармы. В нашем доме спешно переоборудуют подвал под бомбоубежище. По квартирам ходят комсомольцы – собирают бутылки для зажигательной смеси, белье для госпиталей, книги для раненых. «Все для фронта, все для победы!» – писали газеты. В свои девять лет я понимала этот лозунг буквально и отдала две подушки, детское шерстяное одеяло, книжку «Дети капитана Гранта» и стоявшую на папином письменном столе красивую тяжелую бронзовую лампу – в металлолом! На Дровяной площади была свалка, там я вместе с мальчишками собирала в «авоську» всякие железяки, чтобы сдать их в приемный пункт. Очень хотелось хоть чем-нибудь помогать фронту! Начались бомбежки, мама ждала ребенка, и пришлось нам эвакуироваться на Урал. Папа, главный инженер Гознака, оставался в Москве, два раза подавал он заявления на фронт, но его не отпустили. В городе Краснокамске было очень холодно и голодно. Из черной тарелки репродуктора, висевшей на стене, каждый день суровый голос Левитана передавал: «…Наши войска в ходе упорных и ожесточенных боев покинули город…» Каждый день, каждый день… Нам писал с фронта дядя Миша, мамин двоюродный брат. Он жил на Первой Мещанской улице, с боями дошел до Берлина, награжден двумя орденами и несколькими медалями. А родной моя дядя Толя был репрессирован. Мама убеждала, что произошла ошибка, вот-вот окончится война и во всем разберутся. Не разобрались. До самого 1954 года. Регулярно получали мы письма с фронта и от маминой подруги Эммы Вольф. Она участвовала в гражданской войне в Испании, а в 1941 году добровольцем ушла на фронт вместе со своим семнадцатилетним сыном Володей.Они жили на Смоленской площади в большой коммунальной квартире с длинным коридором, как раз на том месте, где сейчас стоит высотное здание МИДа.Володя стал военным корреспондентом и присылал нам боевые листки и газеты, которые выпускались в действующей армии. Я тоже писала им всем на фронт письма и просила сильнее бить фашистских гадов… Мороз в Краснокамске доходил до 40 градусов. Хлеб завозили в город не каждый день. Я из столовой приносила в судках суп, мы разбавляли его водой, чтобы было побольше. Некоторые эвакуированные ездили в соседние деревни, меняли вещи на картошку, но у нас ездить было некому. В школу я не ходила, болела, кашляла. Мама пошла со мной к врачу, та сказала: «Не будете кормить девочку, она умрет. У нее туберкулез легких». А чем кормить?..Мама написала своей младшей сестре Майе, которая перед самой войной вышла замуж за военного специалиста и уехала с ним в Сталинск (ныне Новокузнецк). Там весь город работал на военную промышленность. Продукты по карточкам выдавались регулярно. Кроме того, у тети Майи был огород. Она прислала нам вызов, и поехали мы в Сибирь. Но какая это была дорога! Помню, на пересадке в Свердловске маму с годовалым братом взяли в комнату матери и ребенка, а меня нет – я уже большая, 10 лет. Ночевала я на скамейке на вокзале.Никогда не забуду нянечку из этой комнаты матери и ребенка. Вечером, когда начальство уходило, она давала мне миску теплой жидкой манной каши. Несколько дней жили мы на вокзале. Посадка на поезд была трудной. Если б один солдат не помог нам (совсем чужой!), так бы, наверное, и не уехали бы.Долго тащился наш поезд. Наконец добрались мы до Сталинска. Там я начала быстро поправляться. Детский врач прописал мне какие-то лекарства, и зимой я уже пошла в школу, в 3-й класс.В середине лета мы давали в госпитале «концерт»: старшеклассники пели хором, плясали, а потом объявили, что пионерка из Москвы прочитает стихотворение Лермонтова «Бородино».Табуретку мне подставили. После концертов, сильно хромая, подошел ко мне раненый, симпатичный такой, и говорит: «Привет, землячка! Давай знакомиться, дядя Леша меня зовут». Потом пошли мы с ним в палату, сели на койку и стали вспоминать Москву. Он, конечно, знал ее лучше, ему ведь 21 год уже был, а меня до войны одну по городу ездить не пускали. Он у меня спросил, бывала ли я в Парке культуры и отдыха им. Горького. Бывала, на каруселях каталась.Ну а дядя Леша даже с парашютной вышки прыгал, до войны она там стояла, я ее помнила. Я подружилась с ранеными из этой палаты, часто приходила к ним, читала стихи, рисовала картинки разбавленными чернилами на обрывках бумаги – кому цветок, кому курицу, кому собаку бледно-фиолетовую… Поздней осенью 1943 года мы возвращались домой, в Москву. Дядя Леша уже выписался из госпиталя и после долечивания уходил на фронт. Он обещал писать мне, на всякий случай дал и свой московский адрес – жил он у Рогожской заставы.После Сталинска Москва показалась очень темной. Фонари на улицах не горят, окна занавешены плотными шторами. И только яркие вспышки салютов прорезают кромешную тьму. Наши наступают! В школе вместо ломтика черного хлеба стали нам выдавать на большой переменке по бублику и конфетку-«подушечку», обсыпанную сахаром. С приближением конца войны салюты гремели чуть ли не каждый день. Мы с девчонками часто ездили на Крымский мост смотреть фейерверк.Дядя Леша писал мне нечасто. Последнее письмо от 1 Мая 1945 года я получила от него уже после Победы. А потом – ничего! В июле, когда начали возвращаться фронтовики, я решила съездить к дяде Леше домой. На Даниловской площади села в 38-й трамвай. Мне показалось, ехала я долго – мимо Серпуховской площади, Павелецкого вокзала… Наконец кондукторша объявляет: Рогожская застава! Выхожу. На улице дома двухэтажные, деревянные... Помню все так четко, будто и не прошло этих 60 лет. По крутой лестнице поднялась на второй этаж, вижу дверь темную, шершавую.Звонка нет, стучу и слышу: «Кто там ломится?» Лязгнул засов, дядька стоит весь рваный, небритый, вместо ноги деревяшка. «Тебе кого?» – заорал. Я спросила, дома ли дядя Леша. А он посмотрел на меня как-то странно и говорит: «Да ты что? Ляксея-то убило перед самой Победой». А я смотрю на него и говорю, что он путает, что этого не может быть, ведь дядя Леша прислал мне письмо от 1 Мая. «А его 2-го убило! – рявкнул дядька. – В похоронке и число проставлено». А я все почему-то повторяла, что не может этого быть.«Во чудная-то! – усмехался дядька. – Русским языком сказано тебе: убило Лешку!» Я помчалась вниз. В глазах была темнота, в голове стучало. Не помню, как до дома добралась. Дяде Леше исполнилось 23 года. Хороший он был.Мне казалось, война еще не кончилась…[b]Лилия ВОЛОХОНСКАЯ[/b]