Я ВЫСТАВЛЯЮ «РОЛЛС-РОЙС!»

[i]Наум Олев – поэт, автор песен ко многим кинофильмам (точное количество он сам не знает – что-то около четырех десятков). Ныне – хозяин художественной галереи «Зеро».[/i][b]– Сейчас вас больше знают как галериста, чем как поэта, а кем себя считаете вы? [/b]– Вы знаете, я прожил несколько жизней и сейчас, конечно, я галерист. Давно уже не пишу стихов и текстов песен. Наверное, с 1987 года, то есть та моя жизнь прошла.[b]– Значит, арт-бизнесом вы занимаетесь с этого времени? [/b]– Галерею мы открыли в 88-м году, но арт-бизнесом я занимался всю жизнь. На свой первый гонорар купил баварскую кружку в комиссионном магазине и начал их коллекционировать. Насобирал такое количество настоящих баварских старых кружек, что когда моя жизнь в очередной раз сломалась и мне надо было строиться, я выстроил дом на этих кружках, продав их в розницу. Я прожил жизнь среди художников, а не литераторов, среди художников мне было комфортно. Вопервых, они были старше и многому меня научили, а во-вторых, они стали потом европейскими знаменитостями. Это те самые звезды, наши «шестидесятники».[b]– Это родители привили вам вкус к живописи? [/b]– Нет, у меня родители нормальные, среднестатистические служащие, мама – учительница, преподавала историю СССР, а папа – заведовал авторемонтными мастерскими.[b]– По каким критериям вы отбираете живопись для своей галереи? [/b]– Дело в том, что когда у нас создавался артрынок, мы, ничего не зная и ничего не умея, шли от шаблона советского художественного салона. Они и сейчас существуют, например, салон Союза художников: туда каждый приносит свою картинку, и она висит.Это называется магазин. А в 1989 году я поехал в Англию и начал там изучать артбизнес. Раскрыв лондонский справочник по галереям, я обратил внимание, как они разделены: «арт наив», «примитив», «энималз», «модерн», «классик», и т. д. И все это отдельно. Я понял, что каждый должен выбрать себе какую-нибудь нишу.А поскольку тогда началось дикое обуржуазивание страны, а я был всегда человеком буржуазным, то подумал, что в этом понимаю больше всего и буду заниматься буржуазным искусством. Когда меня спрашивали в те годы: «Что вы выставляете?» – я отвечал: «Выставляю «Ролс-Ройсы» в живописи и графике, к евроремонту они очень подходят». Этим я занимаюсь до сих пор. У меня салонное искусство, современного качества. Холодные, отстраненные работы, без авторских комплексов, коих в русской и постсоветской живописи 60–70-х годов полным-полно.[b]– Если в вашем окружении были одни художники, почему вы начали писать стихи? [/b]– Просто было желание рифмовать. В общем-то, в поэзии я не достиг особенных высот и являюсь поэтом третьего круга, а в песенных текстах я достаточно преуспел: думаю, что входил в десятку лучших. А когда рухнула советская власть, перестали снимать кино, то я, поскольку должен был кормить семью, вспомнил об этом своем хобби, и вот – вписался, как говорят.[b]– Самые известные ваши песни были написаны для фильма «Мэри Поппинс»? [/b]– Для вашего поколения, наверное, да. Плюс – то, что приходит на память, – фильм «Трест, который лопнул», потом был такой замечательный мультфильм «Остров сокровищ».[b]– Моя самая любимая песня в детстве была «Тридцать три коровы». Почему именно 33? [/b]– Так мне взбрело на ум. Кстати, я выдержал трехлетнее судилище с Очаковским молочным заводом, который все-таки выиграл дело, несмотря на то, что всю рекламную кампанию проводил, распевая именно песню «Тридцать три коровы». Когда выяснилось, что им за это надо мне платить, они не захотели – ведь на рекламную кампанию они истратили два миллиона долларов. Мне надо было заплатить одну десятую – думаю, что я бы тихо жил и пил молоко с удовольствием. Но поскольку они не любят платить и прецедента создавать не хотят, то с помощью различных уловок и ухищрений «забыли», что использовали мою песню.[b]– Вы много работали для кино, а самому приходилось сниматься? [/b]– Нет, не считая массовки и одной забавной истории. В нашей компании танцевали рок-н-ролл. Тогда это была большая редкость, шел где-то 57-й год. На «Мосфильме» снимали фильм «Дело пестрых», первый хороший детектив. Там была сюжетная линия «золотой молодежи», которая примкнула к криминалитету из-за своего развратного поведения.Главную роль пахана играл замечательный артист Владимир Емельянов. До этого он играл Макаренко и Дзержинского, а тут пахана (сейчас смотрится с юмором, а тогда это был нонсенс)! Его сын был со мной в одной компании, и он рассказал, что у отца на фильме возникла проблема: никто не умел танцевать рок-н-ролл. Мой папа, выпив с режиссером, сказал: «Мой балбес, кажется, знает все что надо», и нас позвали. Музыку писал советский композитор Чулаки. Когда мы услышали его «рок-н-ролл», сказали, что танцевать под это нельзя. Тогда пришел сам Чулаки, мы завели ему нормальный рок-н-ролл на старом катушечном магнитофоне, и он слепил что-то похожее. В кадре нас было не очень много, но весь «Мосфильм» собирался смотреть на нас, как мы танцуем. Нам платили по 15 рублей за съемочный день, и мы каждый вечер ходили в «Националь».[b]– Вы ведь, кажется, и журналистикой занимались? [/b]– В 9–10-м классах, с подачи своего старшего товарища, который школу уже закончил и болтался без дела. Мы работали в «Вечерке». Если кто-то из ваших коллег помнит, там был такой «Степан Вечеркин»: пенсионер с усами, который метлой выметал разные пороки из жизни нашего города. Нам, шпане 15-летней, выдавали письма трудящихся о том, что в ЖЭКе водопроводчик пьет, или что дверь не закрывается, или гнилые овощи продают в ларьке. Из этих писем мы делали такие дайджесты – кстати, это хорошая школа, чтобы научиться формулировать. Лепили в номер четыре или пять материалов. Материалы шли, конечно, за подписью «автора», например, Степанида Матреновна Иваницкая. За это нам платили по пять рублей за заметку, иногда больше, – по тем временам большие деньги, мы были довольно обеспеченными школьниками. Впоследствии мой товарищ остался в журналистике и даже достиг должности ответственного секретаря в газете «Труд». Тогда меня восхищали штатные журналисты. В «Вечерке» был такой журналист, очень старый, как мне тогда казалось, на самом деле ему было лет сорок – с ходу надиктовывал свои статьи в машбюро. Я был в восторге! Мы-то сидели над этими письмами сутками. Так что привет «Вечерке»!