[i]Одному из самых скандальных российских писателей вчера стукнуло 50. Имя Владимира Сорокина, автора романа «Голубое сало», либретто к опере «Дети Розенталя» и много чего еще, ныне знает и стар и млад. Уж слишком постарались его многочисленные ненавистники, которые, скорее всего, не читали ни одной его строки. А если одну и читали, то, скорее всего, вырванную из контекста специально для того, чтобы прокричать: ату его! Впрочем, мне известны и люди, взявшие на себя труд прочитать хотя бы что-то, после чего они поклялись ни к чему сорокинскому больше не прикасаться. Но есть у Владимира Сорокина и поклонники, и их не так уж мало.[/i][b]– Первый серьезный юбилей… В советское время можно было рассчитывать на собрание сочинений.[/b]– Спасибо, у меня уже два есть.[b]– Почти ничего не известно о вашем босоногом детстве. Думаю, что я не одна такая, неосведомленная.[/b]– Оно не было босоногим. Я рос в Подмосковье в профессорской семье. Наш двор был райским уголком – сосны, гамак...[b]– Подмосковье – оно большое. А точнее? Где находится этот кусочек рая?[/b]– В поселке Быково. Не там, где аэропорт, а на другой стороне. Двор утопал в соснах. Там жила техническая интеллигенция. Точнее, дома принадлежали Министерству геологии, а жили там геологи и геофизики.[b]– Так-так, понятно тогда, откуда взялся такой нешуточный интерес к Тунгусскому метеориту. Я имею в виду ваш последний роман «Путь Бро».[/b]– Все детство прошло под рассказы бабушки и мамы об экспедициях.[b]– А сами на Угрюм-реке не были?[/b]– Только во сне.[b]– Кем были ваши родители?[/b]– Отец занимался металловедением, мама была экономистом. В нашем дворе было четыре одноэтажных дома и один двухэтажный. Там мы и жили.[b]– В коммуналке?[/b]– Нет, в отдельной квартире, но стихия коммунальной кухни мне знакома с детства. Тогда все так жили.[b]– Были друзья, компании, казаки-разбойники?[/b]– Все было. Штандер, двенадцать палочек. Летний кинотеатр, пруд с лодками, девчонки, поцелуи в бузине. Но весь этот рай продолжался, к сожалению, недолго. Работа отца требовала переездов. Поездив по Подмосковью, семья в конце концов осела в Москве, на Ленинском проспекте. Из-за переездов я отучился в четырех школах.[b]– А по высшему образованию вы вроде бы технарь?[/b]– Мой дипломный проект был посвящен проектированию задвижки нефтепровода.[b]– Очень актуальная тема! К тому же, оказывается, человек, проживающий на улице Губкина, окончил Институт имени того же Губкина! Проще говоря, «Керосинку». А откуда взялась тяга к писанию?[/b]– Как и положено, ниоткуда.[b]– Может, в школе сочинения удавались лучше всех прочих контрольных работ?[/b]– Да, литература шла у меня всегда хорошо. Так хорошо, что в какой-то момент стало неинтересно и я занялся рисованием. Всерьез подумывал о профессии художника. Когда я был уже на последнем курсе института, в издательстве «Московский рабочий» вышла книга с моими иллюстрациями.[b]– Но – с чужими текстами. А хотелось, небось, чтобы со своими? Пусть даже и художником будет кто-то другой?[/b]– Году в 1975 я попал в круг московского андерграунда. Илья Кабаков, Эрик Булатов, да и Пригов там тоже был – как художник. Я туда пришел тоже сначала как художник, но все эти люди стимулировали меня именно к занятиям литературой. Первый мой рассказ «Заплыв» появился ровно 25 лет назад, в 1980 году.[b]– Еще один юбилей![/b]– Позднее он целиком вошел в роман «Голубое сало». А тогда он очень приветствовался старшими товарищами по андерграунду.[b]– Вы сразу поняли, что путь в литературе, мягко говоря, не будет усыпан розами?[/b]– Я не хотел быть официальным писателем, это было скучно. В литературе мне интересно не учить, а экспериментировать. Для меня это, скорее, лаборатория, чем храм или музей. Это ощущение сохранилось до сих пор. И, видимо, сохранится в будущем, пока я могу нормально работать, пока мне не мешают.[b]– Что же, вас никогда не волновало количество ваших читателей? Не хотелось, чтобы узнавали на улице? Сейчас-то, конечно, узнают, но – как лицо из телевизора.[/b]– Я об этом не думал. Меня всегда волновало лишь качество текста. У меня сейчас достаточно много читателей. А когда узнают на улице, это довольно беспокойно: подходит человек, начинает заговаривать, спрашивать. Надо отвечать, стараться быть деликатным.[b]– Зигмунд Фрейд, живи он сегодня, сказал бы: писатель Сорокин в своих произведениях изживает некие комплексы…[/b]– Я не очень верю Фрейду. Мне кажется, он гораздо больше литератор, чем доктор. А комплексы… Почему я должен их изживать? У кого их нет? Вообще, от всей этой фрейдистской терминологии разит нафталином. Я бы взглянул на проблему проще: человеку, который записывает на бумаге собственные фантазии, чего-то не хватает в мире. И он достраивает несовершенный мир до целого.[b]– В своих последних романах вы достроили наш несовершенный мир до того, что при благоприятном развитии событий человечество исчезнет – вместе с Землей.[/b]– Но я же не на стороне этих братьев ([i]носители Света, члены братства Льда[/i]. – [b]Ю.Р.[/b]). Я просто им сочувствую.[b]– Не знаю, получились-то они у вас куда симпатичнее, чем мясные машины[/b] ([i]простые люди, не умеющие говорить сердцем[/i]. – [b]Ю.Р.[/b]).– Мясные машины тоже нуждаются в сочувствии. Подождите третьей части ([i]первая часть – «Лед», вторая – «Путь Бро», но она, как это сейчас называют, приквел[/i]. – [b]Ю. Р.[/b]).[b]– А в каком, кстати, она состоянии?[/b]– Пишется. Надеюсь, в этом году выйдет.[b]– «Из какого сора» вырос замысел трилогии?[/b]– Окончательно это случилось в Японии. Меня давно преследовала идея несовершенства мира слов. Животным он не нужен, они чувствуют. А люди слишком от него зависят. Кто-то сказал, что язык – это вирус, залетевший из космоса. Но пока мы без него не можем обойтись. Я думал обо всем этом, бредя по узкой японской улочке. Темнело, было душно и жарко. И вдруг распахнулась дверь черного хода одного из баров, официант вытряхнул мне под ноги ведро льда, после чего дверь снова захлопнулась. Лед захрустел под ногами, и в этот момент у меня возник образ ледяного молота.[b]– Вопрос немного из другой оперы. Вот у вас жена – музыкант, одна из дочерей окончила консерваторию, в «30-й любви Марины» вы выступили не только как соцреалист и «порнограф», но и как высокопрофессиональный музыкальный критик, замечены вместе с семейством на Декабрьских вечерах… Очевидно, у вас с музыкой имеются некие свои отношения?[/b]– Очень теплые! Я довольно рано, в шесть лет, начал заниматься музыкой. И довольно быстро закончил – мне раздробили палец, и я уже не мог полноценно играть на фортепиано. Хотя для себя играл и потом… Музыка притягивала, завораживала, оказывала мистическое воздействие. Она всегда занимала гораздо большее место в моей жизни, чем литература и живопись. Да и сейчас я утром пишу час-два, а потом включаю музыку. И просто плаваю в этой совершенной стихии.[b]– Надо ли спрашивать, чью музыку вы слушаете, или имена ваших любимых композиторов совпадают с именами героев оперы «Дети Розенталя»[/b] ([i]там действуют, напомню, клоны Моцарта, Верди, Вагнера, Чайковского и Мусоргского[/i]. – [b]Ю. Р.[/b])[b]?[/b]– Герои оперы выбирались по другому принципу: все они авторы оперной музыки. А я очень люблю романтиков. Всех на «Ш» – Шопена, Шуберта, Шумана. И Вагнера. Но в начале 1970-х я открыл для себя и рок-музыку. Это было сильно! «Whole lotta love» Led Zeppelin – незабываемое потрясение! 1972 год.[b]– Вот так: или романтики, или уж рок-музыка. А как вы относитесь к академической музыке ХХ века?[/b]– Считаю, что она сильно проигрывает более ранним векам. Я люблю, например, «Ночь просветления» Шенберга, но каждый день слушать не могу. А Шопена – могу.[b]– А из рок-музыки кого?[/b]– На меня сильно повлиял тяжелый рок начала семидесятых. «Битлз», конечно, люблю, но иногда они очень приторные. Поэтому предпочитал «Роллинг Стоунз». И все это было связано с юностью, с портвейном в парке, с духом подполья, с «Голосом Америки», с какими-то надеждами… Но я могу слушать и кич.[b]– ?! Что вы имеете в виду?![/b]– Вот Вадим Козин – это что такое?[b]– Вопрос сложный, но я не уверена, что это кич. А из современных?[/b]– Могу получить сиюминутное удовольствие от «Блестящих».[b]– Ну, для этого, боюсь, портвейна недостаточно, нужны более тяжелые напитки![/b]– Это вы зря. Гармония музыки разлита везде.[b]– В «Пути Бро» есть очень смешное место. Герои сидят в Большом театре, слушают «Пиковую даму». А там одни мясные машины изображают страсти других мясных машин для третьих мясных машин, сидящих в зале. Возникает ощущение того, что вы к самому жанру оперы относитесь не всерьез, с иронией. Как же получилось, что вы дали согласие стать оперным либреттистом?[/b]– Я никогда не относился к опере с иронией, напротив, очень ее любил. И не только Вагнера, но и, к примеру, Беллини. Из русских композиторов – Мусоргского, Чайковского. Опера – великий, героический жанр. И классический балет я тоже люблю.[b]– Все время, пока «Дети Розенталя» писались, готовились к постановке, казалось, что все закончится ничем. А у вас не было такого ощущения?[/b]– Хорошо помню, как Десятников ([i]Леонид Десятников, композитор, автор оперы[/i]. – [b]Ю. Р.[/b]) сыграл мне первое действие у себя в квартире в Питере. Он играл и пел дребезжащим голосом, но я дважды прослезился. И понял: это не может не быть поставлено![b]– А какие чувства испытали при виде толпы с транспарантами в день премьеры?[/b]– Я это воспринимал как раму для нашей оперы. Как ни странно, но все происходившее тогда доказало, что жанр оперы – жив. Ни театральная постановка, ни книга, ни фильм не могли вызвать такую бурную реакцию. Все разговоры о том, что опера умерла, что это не более чем музей, – чушь собачья. Опера соединяет в себе несколько стихий, что очень хорошо почувствовал Вагнер. Она современна![b]– Многим моим знакомым, как, кстати, и мне, так и не удалось попасть на «Детей Розенталя» – не было билетов.[/b]– В октябре она пойдет снова, сходите обязательно, получите удовольствие. Будут гастроли на сцене Мариинки, а через год – и в «Метрополитен-опера».[b]– Что происходит с фильмом «4»?[/b]– Это вопрос к режиссеру, Илье Хржановскому. Знаю, что фильм только что вышел в Америке, еще в десяти странах. А здесь к нему имеются претензии этического характера. Но он уже получил на Западе кучу призов, и запретить его нельзя.[b]– Предполагаете ли продолжить карьеру оперного либреттиста и киносценариста?[/b]– Надеюсь. Это помогает мне время от времени выползать из писательской шкуры. А потом я возвращаюсь, как…[b]– Из командировки?[/b]– Нет, как в сентябре в Москву из Крыма. Новые запахи, новые надежды!