Интимный альбом

[b]Мы — утопленники Утопии.Изучая ленинский текст, выражение «двоежопие» мной прочитывается как тест.Вылезает из круглых скобок перископный глаз как циклоп.Раздвоение душ прискорбно, но страшней — раздвоенье жоп. [/b][i][b]Из поэмы «Лонжюмо» 35 лет назад эти строки были вычеркнуты цензорами из ЦК КПСС [/b][/i][i]Нет смысла докладывать, что такое Вознесенский в нашей словесности. Кому надо — в курсе, кому нет — уже не объяснишь. Его не все любят, но все знают. Кто любит — счастливо, как в романе.Так повелось у нас, что жизнь заметного поэта сама по себе — роман, перипетии которого на устах внимательной публики.Роман душещипательный, скандальный, авантюрный, амурный и далее по жанрам.Наш герой, самый знаменитый поэт современной России, притом, что тоже, разумеется, не обошелся без шлейфа слухов, легенд и анекдотов, сумел счастливо избежать «ауры» романсового демонизма в его бульварной ипостаси.[/i][b]Душа народа — В своих беседах с журналистами вы, как правило, уходите от разговоров «о клубничке». Это своеобразная полемика с обывательским восприятием поэзии или просто вы такой человек «в себе», Андрей Андреевич? [/b]— Я думаю, это от воспитания. Как человек и поэт я воспитывался у Пастернака. Уверен, что никакому сегодняшнему, даже самому разудалому репортеру не пришло бы в голову спросить у Пастернака: а как вы трахали такую-то свою возлюбленную? Даже скандально-легендарный Есенин написал: остальное — в моих стихах. Один из озабоченных товарищей признал, что делает это ради рекламы. Моя же поэзия в рекламе не нуждается.[b]— Наверное, «озабоченные товарищи» задумаются, читать ли им дальше: давайте попытаемся их не до конца разочаровывать, а? Вопрос мой как раз о товарищах — без кавычек. Не поколенческая и не цеховая, а просто мужская дружба для вас существенна? [/b]— Мне не нравится слово «цеховая». Ведь поэт — это не профессия — образ жизни. Это внутри тебя, а не на поверхности, как у других людей. Я что, искал себе друзей в Союзе писателей? Нет.Мои близкие друзья не из «цеха»: Родион Щедрин, поставивший меня на водные лыжи, элегантный гуляка Дмитрий Айрапетов и Виктор Жак. Под конец жизни он был ректором политехнического университета, фанат поэзии, совершенно сумасшедший и при этом удивительно светлый и деликатный человек. Я каждое лето и зимы тоже пропадал у него в Беловежской пуще... Чтобы запомнить его телефон — 24-53-17, — я написал четверостишие: [i]Вам телефон поставили как тайную мечту: смерть Ленина и Сталина в семнадцатом году.[/i]Эти стихи гуляли в самиздате… А вообще-то поэт одинок.[b]— А если говорить о вашем поколении, поэтической плеяде, чьи звездные имена нет нужды перечислять, насколько уместно здесь слово «дружба»? [/b]— Когда умер Окуджава, Андрей Битов подошел к Белле и мрачно пошутил: «Ну что, вас теперь только двое осталось...»* В этом что-то есть.[b]— Наверное... Скажите, а «шестидесятником» вы себя ощущаете? [/b]— Конечно, нет. Поэт не может быть «шестидесятником» или «восьмидесятником». Если ты только «поэт поколения», значит, ты не поэт. Какого поколения Блок или Пастернак? Термин «шестидесятники» придумал Феликс Кузнецов, который когда-то был левым критиком, потом стал правым, потом опять левым. И словцо пошло гулять. Хрущев на меня орал на встрече с интеллигенцией в 63-м году: почему? Я с трибуны пытался объяснить этим «образованным» людям: есть горизонтальное поколение и есть вертикальное поколение. Я сказал: Лермонтов, Пастернак и Ахмадулина для меня люди одного поколения — вертикального. Поколения уходят, поэзия остается.[b]— При всем том «шестидесятые» для многих почти синоним слова «ренессанс».[/b]— Конечно, это было время волшебное — пик столетия. Может быть, какое-то особое излучение солнца. Расцвет поэзии во всем мире — и у нас. Но люди, расцветшие там, не остаются в этом поколении. Если ты художник, то для всех поколений.[b]— Я думал, вы скажете про либерализацию, а вы — про излучение солнца.[/b]— Была романтика, вера в свободу, которая, видите, к чему привела.[b]— Вы разочаровались в свободе? [/b]— Мы думали, если будет свобода — будет все. Такой авантюрный романтизм. Мы не знали своей страны, не знали всех темных сторон своего народа. Взять хотя бы разгул криминала.[b]— Вы сами каким-либо образом соприкасались с людьми криминала? [/b]— На вечере памяти Высоцкого подошел ко мне некий высокий человек. Оказалось, один из вождей московской мафии. И говорит: «Андрей, пригласи меня к себе чай пить. Все узнают, что я у тебя был, и ты будешь под моей крышей». Я не стал его звать на чай, но обратите внимание, как все перепутано: ведь «авторитет» пришел на вечер памяти Высоцкого! Или в Париже: другой известный «авторитет» посетил мой концерт. Возьмите вот Брежнева: тоже по психологии «авторитет», а любил Есенина. Слушал дома Высоцкого, может быть, запершись. В России поэзия — душа народа. Кстати, если раньше Брежнев не сам книги писал, то теперь наши лидеры сами пишут, некоторые даже и стихи... Между прочим, сейчас в грузинских школах опять преподают два стихотворения Сталина — грузины говорят, что это хорошие стихи.[b]— Андрей Андреевич, а «новые русские» не вызывают у вас изжоги? [/b]— Отнюдь. У нас принято считать, что «новые русские» — это золотые цепи, это хамство... «Идеалист, новейший русский» — это я об убиенном Диме Холодове написал. «Новые русские» для меня — компьютерщики, интернетчики. Это очень богатые люди — и с университетским образованием. Профессора. Большей частью молодые. Впервые в истории России молодость и богатство совпали в таком масштабе. Несколько лет назад один банк купил себе «Квадрат» Малевича — один из, кажется, четырех. Могли ведь купить футбольную команду, могли купить баб для гарема...[b]— А вы, кстати, владеете компьютером? [/b]— Я работаю на компьютере, но — боюсь его. Боюсь, что компьютер нарушит мою связь с этим миром.[b]Со словом, с языком и с Пастернаком — Вернемся к началу. Стать известным — помимо того, что это давало практические дивиденды, — было важно для вас? [/b]— Что значит важно? Это же не пост, который ты занимаешь. Известность сама пришла. Конечно, приятно, когда твои стихи знают, но слава ведь — это и страшная зависть коллег, и вообще на нервы очень действует. Помню, в молодости я разговаривал с одной актрисой: она сказала, что боится выходить на улицу, у нее началась шизофрения — она в лес по грибы, а к ней и там лезут с автографами.Тогда я принял это за капризы звезды... Известность — тяжкая участь. Хотя, конечно, и наркотик.Может быть, если бы я не стал... то огорчился бы... Я не могу писать дома, я брожу по улицам: иногда бормочешь строчки какие-то, а на тебя люди глядят — все пропадает. Понимаете? К тому же у меня был Пастернак, мне до лампочки были все эти союзы писателей, пресса, кумиры моих сверстников — Симонов, Смеляков и даже Эренбург: я понимал, что рядом с Пастернаком никого нет. Это когда у тебя внутри не хватает, тогда ты начинаешь выпендриваться, цепляешь разноцветные пиджаки... А когда ты со словом, с языком и с Пастернаком — тебе хватает для честолюбия... для всего.[b]— Для критики вы всегда были большей частью автором «антимиров» и «парабол», а для меня, давнего вашего почитателя, скорее, поэтом лирическим. Скажу даже так — есенинским, хотя вы и числитесь по другому «ведомству».Всегда было ощущение, что ваша «социальность» наносная, чужеродная, поколенческая. Ведь один из кумиров Политехнического просто не мог не быть «социальным».[/b]— Когда ты читаешь, скажем, в «Лужниках» и тебе стадион хлопает или не хлопает — это, конечно, влияет. Но влияет опосредованно, а не прямо — через голову.Тогда все воспринималось как политика. Система уничтожала тебя, ты уничтожал Систему. Между тем я был дневниковым поэтом и остаюсь дневниковым поэтом.Если я пишу о Чечне, то это не «социальный заказ». Тебя трогает — и ты пишешь. Так же, как тебя трогает любовь женщины.[b]— Вас называли «поэтом научно-технической революции». А легко ли вы научились, к примеру, водить автомобиль? [/b]— Я сдал экзамен на водительские права, еще когда был студентом второго курса Архитектурного. С другой стороны, техника со мной за это расплачивалась.Вот я с вами разговариваю, а башка у меня пуста: у меня было шесть сотрясений мозга — и все вследствие автомобильных катастроф.[b]— Вы такой лихач? [/b]— Да не лихач я, просто — судьба. Два раза я сам был за рулем, в другой раз московский таксист, водитель первого класса по фамилии Бревно, еще — Олжас Сулейменов, казахский поэт... Наверное, с тех пор у меня абстракционизм в башке остался...[b]— Дилемма «художник и власть» как-то преломилась для вас в новом времени? [/b]— Я думаю, что на мне закончилась русская традиция противостояния «поэт и царь», когда Никита на меня орал и грозился выгнать из страны. С тех пор, помоему, цари больше не прикасались к поэзии. Слава богу, сегодня никому в голову не придет, что власть думает о поэзии. К тому же это противостояние — какой-то дьявольский магнит: ведь не только Сталина влекло к Мандельштаму и Пастернаку, но и их к нему. Такая фрейдовская любовь-ненависть.[b]— Можно предположить, что и вас, поэта, тянуло к царю? [/b]— Для моего поколения Хрущев был кумиром — с его либеральными идеями. Я же хорошо знал Пастернака, и он мне сказал: «Раньше нами правил фанатик-убийца, теперь — дурак и свинья». Притом, что Пастернак не знал самого страшного о Хрущеве; это мы потом узнали, как он бросил атомную бомбу на своих — на крестьян и солдат в Сибири. Так что думаю, что от любви к власти я излечился раньше, чем другие.[b]— Власть не думает о поэзии, а поэт — о власти? [/b]— Во всем, даже в отношении к Ленину, я следовал Пастернаку. Он считал его гением. Известно, что у гроба Ленина встретились Мандельштам и Пастернак — и не для того, чтобы плюнуть на этот гроб. Что касается моей поэмы о Ленине, о которой некоторые люди думают, что она гладко проходила, — то они заблуждаются.Одну из глав, например, категорически не хотели печатать. Тогда я нашел телефон секретаря ЦК по идеологии, позвонил и сказал: «Что за дела? Не печатают ленинскую цитату!» Трубка грозно прогромыхала: «Кто не печатает?! Почему?» Затем трубка настороженно поинтересовалась: «А что, собственно, за цитата?» Я прочитал ему эту главку**: [i]Мы — утопленники Утопии.Изучая ленинский текст, выражение «двоежопие» мной прочитывается как тест.Вылезает из круглых скобок перископный глаз как циклоп.Раздвоение душ прискорбно, но страшней — раздвоенье жоп.Удивительная новинка — человек с четырьмя половинками.Амортизирован, чтоб лежать — непонятно, куда лизать.Многоженство антизаконно.К многожопству теперь пришли, как упругие шампиньоны их выращивает Дали.Но, увы, еще до Потопа от рождения нам дана: одна Родина, одна жопа и, увы, голова одна.[/i]Трубка минуты две молчала — может, он осмысливал услышанное или просил секретаря найти нужную цитату. Наверное, так, потому что наконец трубка ответила: «Действительно, у Владимира Ильича встречается это слово — трижды, в разных стенограммах. Но читатели нас не поймут. Кстати, как там у вас: «увы, одна голова»?» Я услышал угрозу: то ли мне, то ли он о своей голове задумался.[b]Неудобный человек — Что вы любите в этой жизни помимо сочинительства? Есть вещи более важные, чем творчество? [/b]— То, что вы называете «сочинительством», — та же жизнь и судьба. Самый высокий кайф — это когда ты пишешь стихи. Помню, у Пастернака за столом (были Ахматова и Рихтер) зашел спор.Ахматова сказала, что вдохновение — это чувство, с которым сравнить ничего нельзя. Но ты никогда не знаешь, когда оно появится, когда пропадет. Можешь месяцами ждать, вдруг нахлынет и — пошло, пошло, пошло. И говорит молодому Славе Рихтеру: у вас, музыкантов, разыграешься — вот и вдохновение. У поэтов же своего пианино нет. Слава обиделся: нет, Анна Андреевна, я тоже могу месяцами не подходить к роялю!.. В то же время с вдохновением неудобно жить. Допустим, ты назначил какую-то встречу (не с вами), и тут пошла рифма — ты опаздываешь. Получается, ты очень неудобный человек для общества.[b]— Вы живете на даче. Случается вам, скажем, копаться на грядках? [/b]— Грядок у меня нет. Все хочу завести клумбу: иногда я привожу какие-то цветочки из разных поездок...[b]— В надежде посадить? [/b]— И сажаю. Но так — клочками. Вы знаете, что есть две садовые формы — английская и французская? Английская — естественная, неухоженная, французская — аккуратная, подстриженная. Поэтому я сторонник английской — ею не надо заниматься.[b]— Вы заканчивали архитектурный институт, стали поэтом. А кем бы вы никогда не могли быть? Наверное, военным или депутатом? [/b]— Депутатом точно нет. А что касается армии, в свое время я был на сборах во Львове, мы крепко подружились — молодые лейтенанты уходили вечером в ресторанные гульбы: все — в штатском, а я обязательно надевал форму с погонами. Мне это так дико нравилось! Мне казалось, что я Лермонтов или Гумилев. Я хочу написать прозу — офицерскую. Ведь это были шестидесятые годы, а значит — вольнолюбие, декабризм, заговор, революция молодых лейтенантов! Так что, если бы я стал военным, то тогда.[b]— Андрей Андреевич, а что важнее: демократия или когда любимая дышит в щеку? [/b]— (Почти не раздумывая.) Когда любимая... Конечно. Когда дышит, это прекрасно.[b]— В какой степени творческие импульсы в ваших любовных стихах обусловлены, скажем так, ситуацией? Стихи ведь «не пишутся — рождаются». Как рождаются стихи о любви? [/b]— Просто нельзя врать — иначе стихи не получатся. Все это дневниковые вещи, но, к сожалению, ты должен их печатать. Просто потому, что так принято. Трудно.[b]— Когда вы хотите понравиться женщине, вы читаете ей свои стихи? [/b]— Когда я хочу понравиться, я что-то другое делаю... Бывает, ты пригласил женщину, которая тебе нравится, на свое выступление. Она в зале — и ты вдруг видишь, что она дура дурой. Это открывается сразу. Когда ты читаешь, то вроде бы зал не видишь, и в то же время ты видишь все.Восприятие обостряется невероятно. Кстати, женский зал всегда лучше, чем мужской — в смысле встречного восприятия. Женщина, она даже по утрам понимает стихи лучше, чем мужчина.[b]Я никому не отвечаю — Какое время в большей степени «ваше»: когда вы начинали или сейчас? [/b]— Я в каком-то смысле человек заколдованный, все время смотрю на какой-то таймер, что ли: ты не знаешь, что такое счастье, что такое любовь... Если пишутся стихи, значит, это любовь. Если пишется, значит, ты правильно живешь. Скажем, поэма «Оза» повернула мою жизнь. Так же, как и «Авось». Так и время: если тебе пишется — это сильное время. Так было в молодости и сейчас так.Сейчас очень много энергии выделяется — темной, страшной.Может, потому что перелом веков. Жуткое время. Но пока Бог посылает тебе сигналы, значит, ты правильно живешь.[b]— Поэт в России — всегда пророк, и вы, конечно, не исключение.[/b]— Пророк и шут — это две стороны одной медали. Начнем с того, что, погадав на моей книге, Алла Пугачева напророчила себе свадьбу с Киркоровым. В свое время у меня была строчка «а лебедь не умеет хором». Тогда нельзя было вообразить, что появится одинокий волк генерал Лебедь.Десять лет назад я написал стихи о реставрации картины «Явление Христа народу». Мне казалось, что Христос похож на актера Леонида Филатова. Там была строчка «спускался человек, похожий на Филатова» — рефрен стихотворения.Весь прошлый год у нас прошел под рефрен «человек, похожий на Скуратова». А если говорить серьезно, одна из главных вещей, предсказанных мною, — симметрия времени. К примеру, девятьсот пятый и девятьсот семнадцатый годы — русские революции, которые саданули по всему миру.И за пять лет до конца столетия — антиреволюция в России. По-моему, симметрия сработала. Или вот: за пять лет до кремлевской аферы с облигациями государственного займа я написал видеому в виде Кремля, а на зубчиках кремлевской стены — «М–М–М...».[b]— Вы напророчили большое будущее многим нашим, теперь уже седовласым, маститым поэтам. Можете назвать кого-нибудь из молодых, кого стоит запомнить? Хотя бы одно имя.[/b]— Одно? Вы его и так помните — Земфира.[b]— Помню и ваши стихи, написанные тогда, когда о девушке еще мало кто слышал: «Дитя эфира — поэт Земфира...» [/b]— У нее очень сжатые и интересные стихи, это личность. Вспомните хотя бы «Синоптик» — прекрасное стихотворение! Или строчку «У тебя СПИД, и скоро мы умрем» — здесь целая психология поколения. Не так, как раньше: рвали на себе волосы, узнав, что у тебя СПИД — теперь это просто часть любви.[b]— Андрей Андреевич, вам знакомо чувство профессиональной ревности? Задумываетесь ли вы над таким сакраментальным вопросом: мое место в поэзии там-то и там-то? [/b]— Абсолютно нет. И не потому, что я такой святой. Чему завидовать? Что я не написал «Евгения Онегина» или «Теркина на том свете»? Это ведь не мое! Каждый поэт — первый или говно. Так же, как никто, кроме меня, не смог бы написать, скажем, «Юнону» и «Авось». Потому что это — только мое. Нет у меня ни черной зависти, ни белой, тем более что зависть в любом случае — зависть.[b]— А мстительным вы быть умеете? Если крепко обидят.[/b]— «Не отвечаю никому, достойных нет, но вам отвечу». Вообще-то, у меня нет времени читать статьи глупцов. Слава богу, меня до сих пор много ругают. В основном на тему «он раньше писал хорошо, а теперь плохо». Те самые критики, для которых я раньше писал «плохо». Но не все же критики замшелые пни: есть Константин Кедров — Иван Калита российского поставангарда. Или Михаил Эпштейн. Правда, он за океаном.[b]— Вы можете послать человека матом? [/b]— (Решительно.) Ни х... не могу.[b]— Вас волнует, что о вас говорят? [/b]— Раньше очень сильно волновало. Теперь отношусь к этому спокойнее. В прошлом году вот в журнале «Караван» какая-то дамочка опубликовала мемуары, где, в частности, «вспоминала», как Андрей Вознесенский, «лунноликий» (это слово запало мне в душу!), в Риге такого-то числа такого-то года занимался на сцене любовью с актрисой при широком стечении публики. Другая газета написала, что у меня вилла на Багамах. Это когда у тебя пятисот рублей нету, чтобы заплатить за телефон, и его отключают. Я не отвечаю никому — улыбаюсь, хожу... Я не посягаю на свободу прессы. Ну вы понимаете, да? [b]— Чего вы боитесь в этой жизни, кроме компьютера? [/b]— (Сурово.) Черных кошек.[b]* В 60-е годы А.Вознесенский написал знаменитые стихи: «Нас мало, нас, может быть, четверо...» ** Публикуется впервые [/b]