[i][b]Джигарханян Армен Борисович[/b]. Набираю номер: «Армен Борисович?» — «О-у?» — за долю секунды понимаю, что встреча состоится. Лечу на служебный вход «Ленкома».Армен Борисович уже там. «Пойдем, солнышко». «Интервью» начинается со взгляда: Джигарханян больше играет, чем рассказывает, разговор с ним, кроме прочего, и зрелищно увлекателен. Поднимаемся на лифте в мужскую гримерку, не спеша идем по коридору, аккуратно здороваясь со всеми, кого встречаем. Удивительная аура у этого человека — с ним очень уютно.[/i]-Когда в наш театр пришел Сергей Газаров [b](сегодняшний режиссер в театре п/р А. Джигарханяна. — А. Щ.), [/b]я понял, как хорошо быть английской королевой.[b]— Понравилось раздавать приказания? [/b]— Понравилось, что ты можешь только подкинуть идею, мысль, а доводить ее до конца будет кто-то другой. Ежедневная же работа вообще делается без твоего ведома. Знаешь, актерская профессия, оказывается, ни с чем не совместима. Ни с чем. Даже с педагогикой.[b]— Это субъективно? [/b]— Я уже в том возрасте, когда все субъективно. Много лет назад я прочел, как Немирович-Данченко, прослушивая одну известную актрису, посоветовал ей отречься от любовников, семьи, общества, если она хочет работать в театре, — «театр не любит делиться». Мудрость этой фразы я понял только сейчас. Аркадий Исакович Райкин называл это «законом сохранения эмоций». Тратиться разрешается только на сцене, в жизни надо только набирать.[b]— Но и в жизни иногда приходится тратиться, хотя бы на...[/b]— Это ваши проблемы. Не женитесь, не влюбляйтесь, не разводитесь, если это вас уводит от сцены.[b]— А вам удается следовать завету театрального мудреца? [/b]— Человек, как известно, слаб. Поэтому мы и не достигаем ошеломляющих актерских высот. Давайте сразу договоримся — не искать контраргументы. Их множество: «Актриса Пиписькина родила восьмерых детей и продолжает пользоваться популярностью у публики...». За других отвечать не берусь, но за свою довольно длинную жизнь убедился: если ты хорошо рассказываешь анекдот, сидя за столом, это не значит, что ты сможешь рассказать его на сцене.[b]— Вы столько всего переиграли, что уж точно знаете, какой эмоции какой жест соответствует. Можете запрограммировать успех? [/b]— Могу. Но думаю, что это не нужно делать актеру.[b]— Почему? [/b]— Чистота пропадает. Как в любви: если возникает потребность кому-то рассказать про свою любовь, значит, она уже ущербна. Если я прихожу к своему другу, а вы к своей подруге и рассказываете, как мы сильно любим друг друга, значит, любви уже нет, она ушла.[b]— А что такое любовь? [/b]— Не знаю. Наверное, это необходимое заполнение пустоты.[b]— ? [/b]— Когда человек рождается, у него есть легкие, которые заполняются кислородом, есть желудок, который должен заполняться какой-то едой, но есть сердце и душа, которые требуют заполнения любовью. Это вещь сложная, потому что очень простая и ясная.[b]— Я поняла: если б вы не стали актером, вы бы были философом.[/b]— Не думаю. Когда уже есть рассуждения Шекспира о любви, вряд ли можно что-то еще к этому добавить. Мы слушаем «Маленькую ночную серенаду» Моцарта и забываем о своих ночных серенадах, а у нас ведь тоже бывают свои «маленькие ночные».Или Леонардо да Винчи: смотришь — и на тебя обрушивается могучая сила таланта, как стихийное бедствие.Гипноз — это и есть искусство.[b]— У вас были провалы? [/b]— Что называть успехом и что провалом? Не знаю.[b]— Тогда скажем так: было ли вам стыдно? [/b]— Было. Когда врешь: я имею в виду сцену. В жизни все иначе: есть ложь во спасение, например. Я не коллекционирую ни провалы, ни успехи. Я двигаюсь вперед. Хочу быть живым, чтобы клетки не отмирали, хочу волноваться, удивляться по-настоящему.[b]— А что вас может удивить? [/b]— Все, если я живой, если я не всезнайка. Удивляют самые примитивные вещи: природа, животные, дети. Их проявления поразительны. Взрослея, мы начинаем убивать в себе природу. Кто-то выдумал некие моральные законы, мы их подхватили. Выстроили систему общения и сами стали ее рабами. В одной пьесе Радзинского есть очень хорошая фраза: «Почему так много принцесс на свете и так мало королев?».[b]— И вы знаете ответ? [/b]— Потому что мы живем в мире условностей.[b]— Но если ты живешь в обществе, а не в бочке, ты должен считаться с его законами, хочешь ты этого или нет.[/b]— И мы придумали разные красивые слова: «имидж», например. Появились профессионалы, которые лучше вас подберут вам ваш образ. Так постепенно человек мертвеет. Это длинный и малозаметный процесс.[b]— Чему вы учите своих ребят в театре? [/b]— Я никого ничему не учу.[b]— А вы знаете, чего они хотят? [/b]— Не знаю.[b]— Зачем же вы создали свой театр? [/b]— Отвечаю на этот вопрос определенно: пережил драму. Я даже не боюсь это сказать: сегодня у меня нет иллюзий по отношению к коллективному творчеству. Понятие «театрасемьи», «театра-дома» сильно пошатнулись в моем представлении. Сильно. А тот же театральный мудрец, о котором мы с вами вспоминали, Немирович-Данченко, говорил о диктатуре в театре. И он был прав. Правда, он, хитрец, прибавил одно слово: «добровольная» диктатура.[b]— Но почему «драма»? [/b]— Потому что я уже очень много лет в театре и, казалось бы, должен знать его законы. Но только недавно понял, что знать и жить — это разные вещи. Все представления об «очаге» оказались наивны.[b]— Если я вас правильно поняла, вернись вы на четыре года назад, не стали бы организовывать свой театр? [/b]— Нет. Пусть мое признание не прозвучит как разочарование. Просто я реальный человек. Можете даже не писать об этом. Скажу так: все гораздо сложнее, чем я думал. Коллективное творчество — очень опасная вещь. Мы вступаем в некие неестественные взаимоотношения, а золотой формулы существования в театре нет. Коллективное творчество держится только на компромиссе. Пока человек молод, он может немножко энергии выделить и на компромисс, а когда человек стареет и у него дефицит не только на энергию — тратиться на компромиссы уже не хочется. Вот тогда и наступает миллион терзаний.[b]— Маяковка держится на компромиссе? [/b]— Да. Компромисс присутствует. Без него не было бы театра.[b]— Вы как-то сказали, что у каждого главного режиссера в театре должны быть свои апостолы.[/b]— Да.[b]— Вы один из них? [/b]— (долгая пауза) Не знаю.[b]— Вам никогда не хотелось изменить Гончарову? [/b]— Это очень сложный вопрос. Это даже гораздо сложнее, чем создание семьи.[b]— Что такое хороший театр? [/b]— Когда его можно сравнить с природой. Природа живет по жесточайшим биологическим правилам, ведь есть львы, есть кролики, есть обезьяны и шакалы, есть естественный отбор. А в наших театрах разве слабый, то есть бездарный, погибает? Наоборот, всевозможные профсоюзы встают на его защиту, выработали целую систему взглядов по этому поводу: нельзя иметь любимчиков, труппа должна равноправно играть спектакль и т. д. и т. п. Я двадцать пять лет в Театре Маяковского, и двадцать пять лет Гончаров не мог уволить одну актрису, которая вообще не актриса. Она «молодой специалист», у нее есть диплом. В нашем маленьком театре такая же актриса проработала один сезон. Всем стало очевидно, что мы «разные люди», но, будучи в штате, она забеременела. Сейчас наш театр второй год платит ей зарплату за то, что она вовремя это сделала. Я вообще не понимаю этого — у нас контрактность и так далее. Не хочу в это вдаваться — не мое дело! Когда начинаются «но» — все естественное заканчивается. [i](Машет руками, брови сгущаются, как тучи, седая голова «уходит» в плечи — удивительно обаятелен даже в гневе. Мой взгляд невольно падает на диктофон, который лежит на столике рядом с рукой Армена Борисовича. Взгляд пойман. Почему-то становится неловко.) [/i][b]— Мы тоже сейчас вступаем в некие не очень естественные отношения — я записываю ваше негодование.[/b]— Оно не кусается. Вот когда одно «но» наслаивается на другое, ваше «но» не устраивает меня, а мое вас, — мы начинаем разве что не кусать друг друга. И то это зависит от степени вашей порядочности. Иногда кусают. Я все это говорю со знаком плюс. Для меня нет ничего плохого в том, что естественно. Я даже за тех людей, которые меня ненавидят или на меня доносят, — это нормальные явления. Я бы сказал — закон природы. Не может шакал любить волка или льва.[b]— Как вы относитесь к критике? [/b]— Не читаю. Я вообще отношусь сомнительно к такому понятию, как театроведение. Даже не знаю, что это такое. Честно говорю.[b]— А чье мнение для вас дорого? [/b]— Кто плачет в зале — вот кто мне интересен. Он единственный. Как любит повторять Гончаров: «Кто беременеет от меня». А рецензии я никогда не читаю, правда. Даже боюсь говорить, скажут, кокетничает. Вот вчера играл спектакль и во время поклона увидел женщину, которая сидела с красными от слез глазами, — больше мне ничего не надо, никаких слов.[b]— Вы чувствуете, когда роль «дошла» до зрителя? [/b]— Нет. Никто не чувствует. Это не пирамидон, это внутривенный укол, который действует через сутки. Вы можете сейчас не аплодировать, а ночью не заснуть. А я, актер, ничего не должен чувствовать.[b]— Хорошо, а как же тогда узнать, удачно сыграна роль или нет? [/b]— Я и не знаю. И не должен ни перед кем отчитываться. Вы отчитываетесь в любви кому-то? [b]— Ни в коем случае.[/b]— Вот и все. Игра — это самоудовлетворение, некий мир, в который я сознательно погружаюсь. Вы всего лишь случайные свидетели и мне совершенно не интересны.[b]— Кажется, я запуталась...[/b]— Мне интересен тот, которого я хочу, которого я люблю или не люблю, имею в виду партнера по спектаклю: ко мне сын приехал из Америки с какой-то бабой [b](последняя премьера театра Джигарханяна «Возвращение домой» Л. Пинтера. — А. Щ.). [/b]А что вы по этому поводу будете думать, какое у вас образование, кто вы по своему содержанию, мне совершенно не интересно. Может, вы лишь любопытная пустышка и пришли в театр, потому что какой-то богатый меценат вас пригласил. У искусства другие взаимоотношения с залом. Истинные.[b]— Человек слаб, вы говорили.[/b]— Поэтому то, что я сказал, совсем не означает, что сам так живу. Конечно, мне интересно, задела моя игра или нет. А вообще истинные проявления только у детей и у животных. В искусстве это, к сожалению, почти невозможно. Мир, как сказал Достоевский, «постоянное самоотравление собственной фантазией».[b]— И часто вы «отравляетесь»? [/b]— Да, каждая минута здесь — это некая фантазия на тему. Каждая минута.[b]— Актерство — врожденная болезнь? [/b]— Должен быть зуд. Да, надо болеть сценой. Я снимался в двух-трех фильмах, связанных с альпинизмом.Во-первых, выяснилось, что я боюсь высоты, и истинный страх, оказывается, очень парализующая вещь. Так вот, эти люди больны высотой, и постоянное преодоление страха дает им остроту жизни. Один великий дрессировщик, которого я очень любил и люблю, честно признался, что каждый день боится заходить в клетку. Вот это и есть страсть, болезнь.[b]— Вы категоричный человек? [/b]— Вообще, я думаю, понятия «черное» и «белое» неверны. Жизнь окрашена в миллиард цветов. Истинная депрессия, истинная радость, горе — не сценичны. Если они по-настоящему живые — никому не хочется о них рассказывать. Как только вы начинаете рассказывать, то обязательно чуть прибавите. Я себя ловил на этом: начинал режиссировать какую-то страшную историю, случившуюся в моей жизни. Прибавлял новую деталь, которой не было, и верил в эту деталь. И сейчас уже сложно сказать, где заканчивалась правда и начинался вымысел. «Над вымыслом слезами обольюсь» — придуманное всегда красочнее. А правда некрасивая. Нефотогеничная.[b]— Боитесь чего-нибудь? [/b]— Думаю, страх вообще самая главная эмоция нашей сегодняшней жизни: за себя, за близких. Хотя по своей натуре я человек плюса, все равно понимаю, что безответственно входить в клетку к разъяренным диким зверям.[b]— Ваше любимое состояние? [/b]— Одиночество.[b]— Были бы деньги, купили бы необитаемый остров? [/b]— Нет. Много бы ездил, где меня не узнают. Я не кокетничаю. Узнавание — приятная вещь, но иногда хочется понаблюдать, посмотреть. Я очень люблю ездить. Очень.[b]— Какая страна самая-самая? [/b]— Не скажу. Слишком много. Очень люблю Америку, причем тихую Америку, не Нью-Йорк, хотя понимаю, что это космос. Я там знаю такие уголки, что можно с ума сойти. Однажды мы с режиссером Владимиром Наумовым были в Нью-Йорке, был какой-то праздник, и по одному из авеню шел огромный поток людей. Наумов был удивлен: «Ты обратил внимание, сколько людей и никто не толкается». Видят другого. Видят. А иногда на меня идет человек и думаешь: сейчас снесет — он ничего не видит.[b]— Жизнь тяжелая.[/b]— Спасибо за объяснение.[b]— У вас нет такого ощущения, что с годами обрастаете мудростью? [/b]— Ни в коем разе. Нет. Бесконечно сомневаюсь. Как актер каждый вечер выхожу на сцену, чтобы сомневаться: что по-настоящему, а что нет, зачем они пришли и смотрят, а давай я сегодня что-то изменю в роли, и так без конца. А если я закостенею от знаний и мудрости, то ничего не получится.[b]— Поэтому вы не ужились во ВГИКе? [/b]— Меня упрекали, что я неверно веду себя. Не удивляйтесь, правда. Однажды у ребят был экзамен сценического движения, и они придумали действительно забавные вещи, смешные. Одна дама с кафедры, наклонившись ко мне, сказала, что педагогам смеяться нельзя.[b]— Почему? [/b]— Оказывается, профессора и студенты находятся по разные стороны баррикад. А когда профессор появляется в конце коридора, студенты должны, как ошпаренные, бежать в аудиторию, обосраться от страха. Не могу понять таких законов. Страх — это насилие, а мы про любовь делаем. Актерство — это же любовь. Мы должны влюбиться друг в друга. А если они будут бежать, как ошпаренные, какой тогда смысл?