Каждому — свое… Ей — к стенке!

[i][b]С фотографии на газетной странице, как из глубин памяти, проступило передо мной это знакомое лицо… [/b]Дом, в котором я живу, находится вблизи Арбата. С детства любил Арбат, такой уютный, приветливый, свой! Сейчас же прогуляться по нему не очень-то и тянет. Не протолкнешься. Для туристов, для приезжих он, конечно, приманка своим броским ярмарочным духом. На каждом шагу тебе подбрасывают крючок с наживкой: ну, клюнь! Вот матрешка русская, вот коньяк французский, пепельница из гжели, книжонка «все о сексе» — ну бери же! Хочешь — за полчаса запечатлеют на ватмане твою физиономию. Гляди: верховая лошадь — изволь, прокатись! Протяни ладонь — цыганка точно предскажет судьбу. Любишь музыку? Пожалуйста, вон у того угла старик с флейтой предлагает тебе грустную мелодию Глюка… Шумит Арбат, живет Арбат, такой свой и такой ныне непривычный.[/i]Все тот же километр его длины, но теперь кажется, что он первый в самом начале дальнего пути в завтра, в еще до конца неведомый нам мир «Купи-продай!».Я не покупаю, не продаю. Иду своей дорогой. Но на стыке Арбата с одним из переулков непременно сдержу шаг, постою минуту. Передо мной старинный жилой дом с высокими окнами, прихотливой лепкой по фасаду. Весь первый этаж занимает богатый магазин сувениров — опять же матрешки, гжель, расшитые национальные платки… Но взгляд тяну не к сверкающим магазинным витринам, а к темным окнам второго этажа. Однажды даже перешагнул порог подъезда, что с переулка, поднялся на второй этаж.Постоял у высокой деревянной двери в коросте потрескавшейся краски, со следами былых табличек с фамилиями тех, кто когда-то за дверью обитал. А вот номер квартиры на двери сохранился: 12. Тот самый! Почти полвека назад студеной полночью дверь эта открылась, и из нее вышла худенькая девушка в сопровождении суровых мужчин и ступила на первую ступеньку лестницы, ведущей вниз, во мрак, в никуда… Вот ведь как бывает порой… Со сколькими чужими судьбами за минувшие годы соприкоснулась твоя собственная судьба, многие судьбы промелькнули мимо, едва замеченные. Но вот эта… А ведь даже не уверен полностью, что именно она, та самая Лена. Память с тех лет сберегла детали: мягкий овал лица, чистый лоб, открытый взгляд светлых глаз, густые каштановые волосы, забранные на затылке в пучок, длинная шея… Как со старинного портрета. Всматриваюсь в крошечную фотографию на газетной полосе… Похожа? Вроде бы… И тоже звали Леной. А вдруг? Сорок четвертый год… Из Свердловска в Москву тащился длинный эшелон теплушек. Враг от столицы отогнан, наверняка окончательно. Эвакуированных на Урал москвичей, женщин и детей, возвращали в их город. С нами в теплушке была Лена. Старше меня — я еще подросток, а она уже девушка. И, конечно же, я по-мальчишески влюбился. Такая красивая, стройная, длинноногая, а ко всему этому — таинственная, печально молчаливая. Возвращалась в Москву одна. Где родители — не говорила. Узнали мы только, что дом ее в самом центре Москвы. И еще то, что бывала много раз в Третьяковке — любит картины. А вот я тогда не был в Третьяковке ни разу.Всю дорогу Лена простояла у полуотодвинутой двери теплушки, опиралась руками на защитную перекладину и часами молча вглядывалась в яркий майский придорожный мир. И о чем-то думала, о своем… На небольшой уральской станции наш шедший на запад эшелон встал бок о бок с другим эшелоном, тоже состоящим из теплушек. Он направился на восток. Вез пленных немцев. На станции эшелоны разделяли всего несколько метров. И мы, эвакуированные, и они, пленные враги, сгрудились у перекладин отодвинутых дверей и молча смотрели друг на друга, глаза в глаза. Запомнились худые, обросшие щетиной лица, тусклые голодные глаза солдат армии, которая принесла нам всем столько беды. Но особенно запомнились глаза молодого светловолосого парня. Он был настолько худ и слаб, что даже не мог подняться с пола, и его угасающее лицо мы разглядели между ногами стоящих у двери его товарищей.И вот тут случилось неожиданное.Такое, что осталось у меня в памяти на всю жизнь. Лена вдруг порывисто вытащила из своей сумки припасенную еще в Свердловске последнюю буханку черного хлеба, разломила, одну половину бросила в сумку, с другой спрыгнула вниз на насыпь, ринулась к противоположному вагону и между ног пленных метнула кусок хлеба в глубь вагона, тому белобрысому.К Лене подбежал солдат из охраны эшелона, низкорослый, в шинели почти до земли, с большой ушастой головой, с длинной, тоже не по росту, винтовкой в руках.— Назад! Назад! — крикнул хлипким голоском. — Нельзя! Буду стре… — Ну и стреляй! Нельзя! А почему нельзя? — возмутилась Лена, отстраняя ствол винтовки. — Человек там умирает. Понимаешь? Спасать надо! Человека! — Не положено… — пробормотал солдатик. Бросил взгляд вдоль эшелона, где вдалеке у паровоза спиной к нам стоял офицер конвоя, махнул рукой: ладно уж.Когда паровоз нашего эшелона дал гудок на отправку, Лена вдруг снова шагнула к двери с оставшейся полбуханкой в руке. Протянула стоявшему недалеко солдатику: — Тебе! Бери! Тот топтался на месте, снова бросил тревожный взгляд вдоль эшелона, опасаясь начальства.— Да не положено… — Положено! Положено! — Лена тянула к нему руку с хлебом: «Бери! Ну!».Он взял. Такой и врезалась в память та сцена: протянутая из двери теплушки рука девушки и ответный короткий оскал зубов в робкой благодарной улыбке на темном голодном солдатском лице. Поезд тронулся, стал набирать скорость, и щуплая фигурка человека с винтовкой становилась все меньше и меньше. А потом мы услышали еще один гудок паровоза. Это отправлялся на восток эшелон с пленными… [b]Несколько лет назад однажды развернул я свежий номер «Вечерней Москвы». [/b]Снова на целую полосу «Расстрельные списки»! Снова с горечью всматривался в крохотные опубликованные в газете фотографии, вчитывался в фамилии и адреса казненных в те страшные годы… И вдруг взгляд задержался на одной фотографии. Чистое, ясное лицо молодой женщины, которая даже перед объективом тюремного фотографа осталась гордой и прекрасной. Под фотокарточкой короткий текст: «Елена Алексеевна Топоркова. 1924 г. рож., урож. Москвы, русская, из дворян, образ. среднее, надомница артели «Заря» промкооперации, прож. Москва, Арбат, дом 27, кв. 12. Арест. 27 апреля 1948 г., расстр. 20 апреля 1950 г. Реабилитирована 27 окт. 1956 г.» …Елена, Лена… Вглядывался в фотокарточку, и мне все больше казалось: это она, наша Лена, та самая, из того эшелона. Неужели она? И по возрасту подходит. Надомница артели «Заря»… Ей было двадцать четыре, когда апрельской ночью забарабанили в ее дверь на втором этаже старого дома. Какую опасность она могла представлять для Отечества? Надомница… Вязала варежки или вышивала русским узором платки. За что ее так? Может, кому-то из страждущих снова протянула кусок хлеба. А ее засекли? Или потому, что из дворян. За три года до своего последнего вздоха диктатор продолжал собирать кровавые урожаи. Отечественная война закончилась, а гражданская, начатая в семнадцатом, продолжалась.Плебей родом, ставший царем плебеев, Сталин особенно не терпел аристократов.Ей было всего двадцать четыре… Жизнь только начиналась. Вышла бы замуж, сделав кого-то счастливым, родила бы красивых детей, растила бы их, красивые платки вышивала, спокойно бы встретила старость… Вот из тех окон на втором этаже поглядывала бы сейчас на свой Арбат, такой теперь бурный, охваченный торговыми страстями, жаждой развлечений. Что ж, справедливо: люди хотят в жизни побольше радостного — женщинам на плечи расшивные платки, мужчинам на руки добротные варежки… И чтоб у каждого был хлеб. И покой! «Ах, Арбат, мой Арбат, ты мое Отечество, ты и радость моя, и моя печаль!»… Для нее, для Лены, писал это поэт! Откуда ему тогда было знать, что с ней случилось? А может, я все-таки обознался? Ведь столько лет прошло! Но не сомневаюсь: Лена Топоркова тоже кому-то протягивала руку помощи. А ее — к стенке! И никто в тот роковой час не решился ей протянуть руку в ответ. И тоже спасти. Вот если бы был рядом тот щуплый ушастый солдатик с винтовкой с уральского полустанка! Он бы наверняка защитил! Хотя и «не положено».А может, мы, теперешние, протянем к ней руку защиты? Через десятилетия, через ту последнюю в ее жизни черту, через сумрак забвения.Ведь кто-то помнит… Все помнит.[b]Театр имени Вахтангова, что на Арбате, справлял свой юбилей.[/b]По сцене медленно-медленно двигался синий московский троллейбус, совсем как настоящий. А из-за кулис тянулся к нам, сидящим в зале, такой знакомый, такой нужный нам всем голос, просил с надеждой: [i]…Последний троллейбус, мне дверь отвори! Я знаю, как в зябкую полночь Твои пассажиры, матросы твои, Приходят на помощь… [/i]И мы, сидящие в зале, вдруг особенно остро чувствовали в эти минуты неотделимость друг от друга. Как матросы на корабле, попавшем в бурю. В тот вечер там, в театре, я рассказал Булату Шалвовичу о том, что вот здесь, на Его Арбате, когда-то жила Лена Топоркова… Слушая меня, он клонил лобастую голову, глядя немигающими глазами в угол вестибюля. Долго молчал. Потом обронил всего несколько слов: «Если мы когда-нибудь забудем такое, нам уже не нужна память. Как одноклеточным».А вскоре опять случилось быть на Арбате. В компании студентов, приятелей моего внука. Возле дома № 27 мы остановились. «Вот здесь она и жила», — пояснил я. Мои спутники притихли. Смотрели на дом, на окна второго этажа.— А может, об этом как-то рассказать? — произнес кто-то. — Чтоб другие знали… Нельзя же так… Будто ничего и не было… — Ребята, есть идея! — вдруг предложила Карина, студентка Архитектурного института. — Давайте установим на стене мемориальную доску! Мол, жила здесь Лена Топоркова… А ее поставили к стенке. Ни за что! Ведь здесь Арбат. Полно людей. Пускай, проходя мимо, взглянут, остановятся, подумают… Было такое, было!Предложение Карины все поддержали. Конечно же, в наше бездуховное время нужны символы добра и справедливости. И пусть один из них будет именно на Арбате, куда со всех сторон идут люди. Карина уверяла: ее сокурсники из института сделают все, как надо. Конечно же, не за деньги. Просто по совести.Только доверьте! Но тут вдруг озадачились: для мемориальной доски нужен соответствующий материал — мрамор, бронза. А где взять? Денег у студентов для такого нет. Может, кто поддержит? Но кто? И вот в другой раз, снова оказавшись на Арбате, я решил заглянуть в тот сувенирный магазин, что в доме № 27. Богатый магазин, процветающий. Еще бы — на самом Арбате! В директорском кабинете меня слушала молодая любезная женщина. Моими вопросами озадачилась. Не сразу нашла нужные слова. Да, конечно, история грустная… Девушку, конечно, очень, очень жалко. Пострадала, бедняга! Но ведь это было так давно! И они вроде бы здесь к этому отношения не имеют. К тому же в смете на такое соответствующей графы нет. Не положено им такое! У них предприятие торговое. Политикой не занимается. Не нужна им политика! Тем более на стене магазина. «Поверьте мне: каждому свое!» Поверил: «Каждому — свое!».Старая библейская мудрость. Вдруг вспомнилось: много лет назад, вскоре после войны, однажды в Польше я подошел к воротам бывшего гитлеровского концлагеря в Майданеке, где нашли свою гибель тысячи таких, как Лена. На арке ворот бросилась в глаза сохранившаяся со времен оккупации надпись крупными буквами: «Каждому — свое!».[b]В реальность студенческой идеи не очень-то верилось. [/b]Мало ли что навыдумывают молодые! Известно: существует незыблемый бюрократический порядок… Попробуй, одолей! И все-таки не удержался. Шел как-то по Петровке и вдруг свернул к порогу некого престижного здания. И в нем сумел добраться до важного начальника, который отвечает решительно за все в Москве памятники, монументы, даже мемориальные доски. Предчувствие не обмануло меня. Он выслушал меня с изумлением: «Странная идея! Никому неведомая Топоркова… И вдруг мемориал! Почему? Таких, как она, были миллионы. Если ставить всем — стен на домах не хватит. И бронзы тоже».Он прав: таких были миллионы. И среди них совсем рядовая Топоркова. Не депутат, не кандидат, не космонавт, не член ЦК. Почему именно ей? Для такого специальное решение правительства Москвы требуется. Понятно? Так что и не пытайтесь.Не положено! Боже, какое знакомое слово «не положено!» Он был откровенен, этот чиновник. Все расставил по местам.И я, седовласый, вдруг почувствовал себя первоклашкой, который не знает самого элементарного. Ведь у каждого — свое место. «Каждому — свое». Так что надо «соблюдать!» Да, да! Надо соблюдать! Такова жизнь наша. А вскоре все ушло на задний план. Умер Булат Окуджава.Прощались с ним все там же, на его Арбате, в Театре имени Вахтангова.По улице тянулась длинная очередь тех, кто был с Окуджавой в одном троллейбусе, «последнем, случайном». Очередь тянулась по притихшему в этот скорбный час Арбату, мимо витрин, реклам, афиш, мимо дома № 27, что на углу Староконюшенного переулка, того дома, откуда уходила когда-то тоже в последний путь Лена Топоркова. Значит, в этот час прощались и с ней. Хотя прошло полвека. Но ведь и тогда, пятьдесят лет назад, все так же кружили по московским бульварам синие троллейбусы и зябкой ночью были среди них последние, случайные, и подбирали всех потерпевших в ночи крушенье. Лена не успела добежать до остановки того самого, самого последнего. И оттуда ей не успели протянуть руку.[b]Мы обратились в Генеральную прокуратуру с просьбой сообщить подробности по «Делу Е. А. Топорковой». [/b]Просьбу восприняли там с пониманием. Вскоре сообщили: подробностей особых нет, дело рядовое, ничем особо не примечательное. Ведь таких дел были миллионы. Видимо, расстреляли юную москвичку просто так. Под руку попалась. Торопились. Там, в доме на площади имени благородного рыцаря революции Феликса Дзержинского, выполняли очередную разнарядку по убийствам. В нынешнем году Елене Топорковой исполнилось бы семьдесят пять лет.