ВЕЛИКИЙ ИЗГНАННИК

[i]Мы попросили писателя [b]Виктора Ерофеева [/b]написать «что-нибудь о Набокове» ввиду двух обстоятельств.Во-первых, Ерофеев, пожалуй, самый неистовый «пропагандист» Набокова в России в посткоммунистическую эпоху. Во-вторых, Ерофеев, можно сказать, классик того направления современной литературы, к которому ревнители незамутненной чистоты жанра причисляют и Набокова — «модернизма».«Написать?» — призадумался Виктор. И предложил о Набокове... поговорить. Почему бы и нет, ответили мы. [/i][b]Мне впервые в жизни не подали руки! — Если мне не изменяет память, вы автор предисловия к первому изданию Набокова в СССР? [/b]— Верно. К тому же я фактически выпустил первую советскую «Лолиту» в 1988 году. Моя статья о Набокове «В поисках утраченного рая» растиражировалась по предисловиям и официальным, и пиратским. «Огоньковский» тираж четырехтомника Набокова в миллион семьсот экземпляров, который я составил и прокомментировал, разошелся за две недели. Вы не ошибетесь, если напишете, что я произвел «набоковизацию» всей страны. Помню, когда вышла «Лолита», пришел адъютант от Горбачева и взял два экземпляра...[b]— Для себя и Раисы Максимовны? [/b]— «Лолита», можно сказать, вошла в президентский дом с моей помощью (смеется). В то время я очень бурно помогал сделать имя Набокова в России общезначимым: ведь в интеллигентских домах Набоков уже присутствовал где-то с конца 60-х годов, тогда как для большинства он был писатель-невидимка. Его российской карьере, конечно, сильно поспособствовал эффект «запретности плода», столь притягательный — особенно для интеллигенции. Он сначала как бы жарился на медленном огне, хорошо протушился, а когда подошла эпоха реформ, был подан в качестве основного литературного блюда на стол миллионов читателей. Имело место настоящее гастрономическое мероприятие — косточек не оставили. К «огоньковскому» четырехтомнику какие-то шустрые люди «приделали» пятый том и поместили туда «Лолиту». Уж не знаю, сколько они денег заработали, а я получил за свою адову двухлетнюю работу стандартный «огоньковский» гонорар типа три рубля.[b]— А что это за история с обидой на вас семьи Набоковых? [/b]— Была совершенно дикая обида. Мне впервые в жизни не подали руки! На «набоковской» конференции в Париже меня познакомили с симпатичной женщиной, как оказалось, троюродной, что ли, племянницей Набокова: я протянул руку — она нет. Что случилось? Вы не соблюдали авторские права! Как будто я издатель и обогатился на Набокове. Я так искренне и наивно удивился этому демаршу, что в конце концов рукопожатие все-таки состоялось.[b]— По-моему, имел место еще некий симпатичный инцидент? [/b]— Когда вышла «Лолита», я был в Швейцарии. Позвонил в отель в Монтре, где жила вдова Набокова, и сказал ей: «Вы знаете, ваш муж в своей жизни сделал одну ошибку: предсказал, что «Лолита» никогда не будет напечатана в России». Она пригласила меня к себе. В отеле я узнал, что чета Набоковых всегда жила в номере «64». И сразу догадался о его значении: на шахматной доске — шестьдесят четыре клетки. У него, очевидно, все было продумано... Я сидел внизу и ждал, когда Вера Евсеевна меня пригласит.Наконец является важный лакей и сообщает, что госпожа Набокова плохо себя чувствует и принять меня не сможет. Но книжку я передал... Вообще, что до «авторских прав», семья Набоковых болезненно и, разумеется, корыстно щепетильна. Сын Дмитрий запрещал (не знаю как сейчас) исследователям Набокова цитировать отца больше, чем, скажем, в пять строк. Если шесть — то плати. Бедные американские исследователи тщательно выверяют количество слов, чтобы, не дай бог, не стать жертвами судебного преследования.[b]Ход конем — Было ли творчество Набокова вызовом традициям русской классической литературы, как это ему иногда приписывают? [/b]— Пограничное произведение всегда более радикально, чем сам создатель этого произведения. Набоков как человек, который и продолжает, и разрывает традицию (а в литературе только так и можно действовать!), менее радикален, чем его книги. Хотя и славен своими крайне радикальными формулировками. Но это потом. А когда начинал, то явно выходил из шинели символистов. Символизму он обрубил голову метафизики, а так — вполне «оттуда». Вплоть до своего американского творчества. А вообще Набоков сделал то, на что не осмелился ни один русский автор — подчинил роман целиком эстетическому восприятию. Он заткнул идеологическую трубу и в этом смысле, конечно, встал в контры традиции.[b]— Говорил: для меня литература только эстетическое наслаждение, остальное — журналистская дребедень.[/b]— И был последователен в этом своем убеждении, в чемто ограничивая себя и загоняя в угол. Ощущение отсутствия Бога у него есть. А писатель, не верующий в Бога, идет по очень скользкой дороге.[b]— А вы, Виктор, веруете в Бога? [/b]— Скажу так: не знаю, что бы со мной произошло, если бы я не писал. Но когда сочинял свой роман «Русская красавица», вдруг понял, что это не я пишу! Нет, не для журналистов, не для славы... Я понял, что так не могу писать! Я так не знаю женщин, я так не чувствую стиль, я так не владею материалом. Меня вдруг нагнала интонация — и поволокла. Я писал страниц по сорок в день! Это было не вдохновение, а какая-то другая энергия. После чего, сделав несколько логических шагов, я понял, откуда это. И пришел к определенному выводу.[b]— Вернемся к Набокову. Вот некоторые его отзывы о собратьях по перу: «Фолкнер и Сартр — ничтожные баловни западной буржуазии», «Гемингвей (транскрипция В. Набокова. — В.Г.) — современный заместитель Майн Рида».[/b]— Тут разборки с современниками. Когда он мучительно становился американским писателем, то понимал, что он хорош, и одновременно вокруг него были писатели-кумиры, те же Хемингуэй и Фолкнер, которые, если теперь поставить на гамбургский счет, не думаю, что окажутся сильнее Набокова. Он, подлец, поразительно скуп на комплименты почти ко всем: жаба ревности, конечно, грызла его здорово. Опять, кстати, знак не очень большой душевной щедрости. В «Защите Лужина», если вчитаться, тоже страх: придут молодые и обгонят! Он жил этими страхами. Этих страхов не ведал Пушкин.[b]— Набоков презирал «злобу дня». Под его пером неприятие «злободневности» подчас напоминает просто злобу. Был ли он вообще злым? [/b]— Я думаю, что он не был добрым человеком. Перечитывая его письма, я только один раз — в письме к сестре — уловил нотку тепла, когда он говорит о затравленных еврейских мальчиках и девочках в концлагерях.Письма его очень сухи, хотя здесь есть подвох: писатель в письмах всегда очень скован, он может создать любую форму письма, нарядиться, как актер, в любой стиль, и сухость, которую порой выбираешь, — не для того, чтобы спрятать душу, а — обуздать свой стиль.[b]— Вы полагаете, что это проблема стилистическая? Вообще в наших пенатах слово «стилист» нередко ассоциируется со словом «холодность», а то и «цинизм».[/b]— Конечно, набоковская формула «единственное, что у меня есть, — это стиль» отпугивает нашего читателя. У нас вперед идут «искренность», «нравственность», «не могу молчать»... Поскольку я не принадлежу к этому двору и в этом смысле Набоков мне очень близок, то полагаю, что «стилист» — понятие внешнее по отношению к писателю. Большим стилем овладеть невозможно. Или он есть, или его нет. И в этом смысле стиль — это действительно человек. Тут совершенно неправ Булгаков. Даже в названии своем — «Мастер и Маргарита». Писатель не может быть «мастером». Мастер — это плотник или каменщик, или даже политик.Писатель — не мастер, он медиум.Едва Набоков возомнил себя «мастером», он провалился. Его роман «Ада» настолько плох, что не веришь, что это всерьез... Булгаков внес в литературу «мастерство», писательские—гуманистические ценности. Не будь Советской власти, не было бы и Булгакова. Потому что все идеи «Мастера и Маргариты» очень уж поверхностны. А Набоков сказал: литература — это ход конем, в литературе прямолинейных движений нет. И был абсолютно прав.[b]Я — другой — Он исключал «души высокие порывы». Презирал общественный пафос и проповедничество. У него, если подвижник-идеалист, то непременно бездарь и полудурок. Как, например, Чернышевский в «Даре», «пасквиле на русскую интеллигенцию». Белинский, Добролюбов, Писарев — «такое же препятствие для русской литературы, как правительство».[/b]— Он сам был идеалист! Яростно воевал с Советской властью. В начале пятидесятых он абсолютный фанат борьбы с Советами. Говорил американцам: только «холодная война» заставила вас понять, что такое советский режим. Там такая железобетонная политическая позиция, что дальше некуда. Он был человеком безукоризненной антисоветской складки. Скажем, «Приглашение на казнь» как роман идеологически расшифровывается именно так: если даже казнь, то все равно я не с вами. Я — другой, и если шагну к вам, мое «я» разрушится.Позиция прямо-таки Александра Матросова! Набоков часто играл.Что, кстати, тоже отличает его от русской литературы: был вполне идеологичен, но при этом укрывался за «игрой». Что касается его нападок на Достоевского, Горького...то здесь он как раз до конца не дошел. Именно эта литература в конечном счете привела к большевистской революции.[b]— Литература «больших идей»? [/b]— Именно. Литература, когда «завтра должно быть лучше, чем сегодня». Набоков все это недоосмыслил, просто все время бранился по поводу каких-то «больших идей».При том, что «идеи» были направлены против него, его детства, вынужденной эмиграции, ругань эта была какой-то не очень внятной. Все сводилось к одному: дайте мне побольше эстетики, возьмите ваши идеологические игрушки! Ради этого пускался на подлоги: эссе о Гоголе написано великолепно, но это не Гоголь! Совершенно напрасно просмотрел значимость Достоевского.Я недавно через много лет перечитал «Бесы»: очень мощный юмористический писатель! У него по-настоящему сильное отношение к слову, как и у самого Набокова: хочет сделать что-то «идеологическое», но его несет и видно — он абсолютно наш! Вообще чем больше мы увидим Набокова человеческой фигурой — с ошибками, с кокетством, с промахами, со слабостями, тем лучше поймем его как писателя.[b]— А промахи — это что? [/b]— У него два промаха: его поэзия и его каламбуры. Каламбуры — третьеразрядные, на уровне каких-нибудь Загоскина или Марлинского. Впрочем, требовать от писателя, чтобы он соответствовал всем «критериям», невозможно. У него есть целый ряд произведений, которые его делают классиком этого века, и этого достаточно.[b]— А слабости? [/b]— Самая большая — снобизм аристократа. Что само по себе противоречие. Он, как известно, в самом деле аристократ, а снобизм — желание не будучи аристократом выдать себя за аристократа. Я много занимался Набоковым, но это его качество у меня никогда не вызывало сочувствия: отношение к людям или, скажем, отношение к журналистам, которые должны были передавать ему вопросы в письменном виде, как английской королеве.[b]Мы все — на чужбине — Ощущение, что «человеков» он не очень любил. Пародировал, окарикатуривал. Или, может быть, скорее, не «человеков», а человеческую пошлость? [/b]— Да, он любил бабочек больше, чем людей. В этом, пожалуй, тоже была реакция на великую русскую литературу. Потому что великая русская литература, как добродушный пес, который всех людей облизал. Они даже отмахиваются: отстань! А он все равно лижет. Набоков здесь — баланс: когда литература перегибает в одну сторону, то сама же как бы инстинктивно начинает распрямляться в другую. Я думаю, что эмигрантское бытие с убийством отца и прочим мало способствовало большой любви к человечеству. Подвиг Набокова в том, что он показал: эмиграция это не просто чужбина, не просто изгнание из страны — это подлинная форма человеческого существования. Мы все изгнанники, мы все на чужбине.[b]— Я где-то прочитал, что он любил только одного человека на этом свете — своего сына.[/b]— Он обожал его. Мы все заложники любви к детям. Об этом мало кто писал тонко и откровенно. Набоков настолько обожал Дмитрия, что с Дмитрием не могло не случиться того, что случилось. Он ощутил себя супер-Набоковым. И оперные экзерсисы, и гоночные автомобили — все ему свалилось с неба.Парадокс, который мы все в какой-то степени переживаем. Здесь есть какая-то игра природы — не скажу «ловушка», это было бы слишком пессимистично — мы все вкладываемся в детей для того, чтобы однажды понять: детям это меньше всего интересно.[b]— Читатель не простит нам, если мы обойдем вниманием «Лолиту». Насколько, по-вашему, силен там элемент эпатажа? [/b]— Это абсолютно замечательная, продуманная и четко выстроенная книга. Ее слава абсолютно заслуженна и совершенно не связана ни с какими запретами или там сексуальными играми. Это книга об уникальном эстетическом одиночестве. «Лолита» — это выбор другой, нежели общепринятая, красоты. Все любят сисястых-жопастых, а я люблю худенькую...другую. Вы меня никогда не поймете, вы меня за это в тюрьму посадите, сгноите и уничтожите, но я не отдам эту свою красоту за вашу красоту! «Лолита» — гениальная песнь утверждения себя в одиночестве эмигрантском, одиночестве художника, потому что художник действительно всегда одинок.[b]— Ну вот и прозвучало слово «гениальность». Вообще у нас не очень-то юбилейная беседа вырисовывается...[/b]— Вот все это прочтут и скажут: Ерофеев разочаровался в Набокове. Да, я в 80-е годы писал о нем и как-то все это меньше видел. Да, я более восторженно к нему относился. Но сейчас, когда я смотрю на Набокова, я твердо знаю: это классик двадцатого века, и если судить его строго, то по самому высшему счету. И по этому счету он все равно оказывается в первом ряду писателей. Я хочу, чтобы мы избавились от вредных привычек: если любимый — значит солнце, и за ним ничего не видно; а если закатился — совершенно не замечаем. Вот с неба скатился Мандельштам, для нас он на сегодняшний день — ноль.Мандельштам очень сильный поэт, и скатился он для кого-то или не скатился — он силен. Так и Набоков. Надо искать другие отношения с писателями: уметь ценить тот дар, который ему дан. Иначе мы просто будем заложниками моды, мелких страстей и, конечно, страшноватого человеческого желания увидеть большого писателя «маленьким человеком». Чтобы иметь возможность растрогаться: боже мой, все мы такие! [b]Библиография романов НАБОКОВА [i](Указан год первой публикации) [/b]Машенька. Берлин, 1926 Король, дама, валет. Берлин, 1928 Защита Лужина. Берлин, 1930 Соглядатай. Париж, 1930 Подвиг. Париж, 1932 Камера Обскура. Париж, 1933 Отчаянье. Берлин, 1936 Приглашение на казнь. Париж, 1938 Дар. Париж, 1937—1938 Solus Rex. Париж, 1940 Ultima Thule. Нью-Йорк, 1942 Подлинная жизнь Себастьяна Найта. Норфолк, 1941 Bend Sinister. Нью-Йорк, 1947 Lolita. Париж, 1955 (в Нью-Йорке вышла только в 1967-м) Pnin. Нью-Йорк, 1957 Pale Fire. Нью-Йорк, 1962 Ada. Нью-Йорк, 1969 Transparent Tings. Нью-Йорк, 1972 Посмотри на Арлекинов. Нью-Йорк, 1974 (Книга воспоминаний «Другие берега» вышла в Нью-Йорке в 1954-м) [/i][b]Досье "ВМ"[i]Владимир НАБОКОВ [/b]родился в 1899 году в Санкт-Петербурге. Отец писателя, В. Д. Набоков, один из лидеров кадетской партии, в 1917 году был членом Временного правительства.После революции Набоковы оказались в Крыму, а в 1919году семья эмигрировала. Образование Набоковпродолжил в Кембридже. После окончания университетапереехал в Берлин и прожил там больше пятнадцати лет.В 1922-м в Берлине его отца убили монархисты. В первыеберлинские годы Набоков зарабатывал на жизньчастными уроками, преподавая английский ифранцузский языки, бокс, теннис и стихосложение. Сначала 20-х годов под псевдонимом Сирин публикуетстихи, а затем и романы. Дважды изгнанник, бежавший отбольшевиков из России и от Гитлера из Германии, в 1937году он уезжает во Францию, в 1940-м — в Америку. С 40-х годов начинается англоязычный период творчестваНабокова. Вплоть до выхода «Лолиты» основнымисточником его дохода продолжало оставатьсяпреподавание. Он совмещал две академическиедолжности, деля свою любовь между литературой ибабочками. С 1961 года и до последних дней Набоковжил в Швейцарии в курортном городе Монтре на берегуЖеневского озера в гостинице «Палас».Умер в 1977 году. Похоронен близ Монтре.[/i]