[i]70 лет назад Борис Владимирович Щукин помогал своему коллеге Михаилу Степановичу Державину встретить супругу с сыном из знаменитого роддома им. Грауэрмана. Роддом этот московский был известен высокой рождаемостью, необычайно голосистыми младенцами и большим процентом знаменитостей на душу появившегося здесь на свет населения. Сегодня народный артист России и заслуженный деятель культуры Польши Михаил Михайлович Державин является председателем экзаменационной комиссии Театрального института им. Щукина и взрывается, когда сей храм театральной науки в его присутствии называют «Щукой». А так, кажется, ничто не способно вывести всеобщего кумира из состояния тихой радости и гармонии с миром и собой. Он точно поправляет классика: «Мир спасет юмор».[/i][i][b]В шикарном пальто на шикарную площадь[/b][/i][b]– Михаил Михайлович, вы начинали у Анатолия Эфроса, имя которого сейчас окружено таким ореолом. Трудно представить, что от него можно было уйти по собственному желанию...[/b]– Когда Анатолия Васильевича переводили из «Ленкома» на Бронную, то причину сформулировали так: репертуарная политика не соответствует названию театра, а вот Театр на Малой Бронной предоставляет более широкий выбор. И разрешили взять с собой актеров-соратников. Я счастлив, что попал в их число. Но на Бронной на меня моментально налетели «местные» артисты: «Мишенька, хорошо бы вам сыграть в этом спектакле и в том». Пока Анатолий Васильевич присматривался и решал, что ставить, я стал играть огромное количество вводов в старые спектакли. В это время Андрей Миронов и Марк Захаров (Маркуша) обратили внимание, что я маюсь не у дел.[b]– Ничего себе не у дел![/b]– Ну, не у тех дел. И позвали меня в Театр сатиры, с которым у меня уже был небольшой опыт сотрудничества. Еще в «Ленкоме» я сыграл в спектакле Георгия Зелинского «Центр нападения умрет на заре» комментатора вроде Вадима Синявского. Потом Зелинский ушел на телевидение делать «Кабачок «13 стульев», а из «Кабачка» впоследствии ушел Александр Белявский ради съемок у Гайдая. Белявский-то эту передачу и придумал, точнее, подсмотрел где-то в Польше. И, уходя, он предложил Андрею Миронову заменить его в роли Ведущего. Но Андрей с его темпераментом не очень подошел. И Зелинский предложил мне вести «Кабачок», где в основном играли артисты Театра сатиры. Я еще год продержался на двух стульях – неудобно было уходить от Эфроса. Но в 1967-м окончательно перешел в Сатиру. Эфрос сказал мне тогда: «Ну что ж, Миня, будешь выходить после спектакля в шикарном пальто из шикарного театра да на шикарную площадь». На что один артист с Малой Бронной, будучи не в восторге от спектаклей Эфроса, парировал: «Ну, это лучше, чем выходить из задрипанного подъезда на темную Бронную». Эфрос расхохотался. А через год за мной перешел и Ширвиндт.[b]– А вы потом не жалели об уходе, когда смотрели постановки Эфроса?[/b]– Не жалел – восхищался. И играл премьеры у Плучека и Захарова.[i][b]Щучья пасть[/i]– Для вас, потомственного артиста, театр всегда был центром жизни. А можете вспомнить свое первое столкновение с грубой реальностью?[/b]– Мой дед Иван Алексеевич Дроздов был начальником Первого водопроводного участка Москвы. (Кстати, он налаживал первую водную феерию в цирке Никитиных, приятельствовал с Гиляровским). Участок его располагался сначала в Большом Левшинском, а затем переехал на Лесную. Однажды я застал в его кабинете двух рабочих-умельцев. Они предлагали разом покончить с карманниками, которые орудовали в районе Белорусского вокзала. Мы, говорят, изобрели один приборчик, но у нарушителей могут быть повреждения – нам, мол, Иван Алексеевич, нужно ваше добро. Приборчик назывался «щучья пасть» (у щуки зубы повернуты внутрь, жертве не вырваться) – и карманник, засунув руку, не мог вынуть ее обратно. Дед взял на себя ответственность, и тех карманников довольно быстро переловили.[b]– Ваш родной Арбат ведь славился не только интеллигенцией, но и своей шпаной.[/b]– На Арбате была замечательная шпана. Бандитики с моей улицы носили пальтишки черные, белые шелковые шарфики и малокозырочки с пуговкой. Кстати, примерно так одевался замечательный артист и тоже арбатский парень Саша Збруев. На самом Арбате был относительный порядок – по нему товарищ Сталин ехал на ближнюю дачу. И вдоль дороги стояли сотрудники МГБ в пальто с котиковыми или бобриковыми воротниками. А вот в районе Собачьей площадки или на Молчановке могли и подойти ночью... Был такой артист Петр Петрович Репнин (это к нему Раневская обращалась в «Подкидыше»: «Муля, не нервируй меня»), который не мог снять с пальца перстень с драгоценным камнем. Так вот, я помню, как он этот самый перстень поворачивал камнем внутрь и замазывал гримом, если засиживался в гостях.Но меня не трогали – я был сыном знаменитого артиста, а тогда артист, даже если он снялся только в эпизоде, становился известен. Картины-то в «Художественном» по месяцу шли. Мне было 15 лет, когда умер отец, и я подрабатывал – снимался по ночам на «Мосфильме». Играл униформиста в «Арене смелых» с молодым Олегом Поповым и школьника, то есть себя, в «Аттестате зрелости» с Васей Лановым. Так вот, даже этих эпизодов было достаточно, чтобы меня узнавали.[i][b]Штамповщик из «Ленкома»[/i]– У вас были довольно серьезные перерывы в кино…[/b]– Я был очень занят в театре, хотя и успел посниматься. Но главное – меня захватило телевидение. В кино очень ревностно относились к участникам «Кабачка», а я ведь много лет принимал участие в бесконечных телепрограммах. Кстати, американских сериальных актеров тоже не берут в Голливуд.[b]– То есть вы сознательно принесли себя в жертву?[/b]– Ничего себе жертва! Вся страна смотрела, а в театр ломились на пани Монику и пана Директора.[b]– Какая дискредитация театра![/b]– Плучек недолюбливал эту передачу, а нас называл «кабачкистами». Представляете, играю я начальника штаба американской армии («Бремя решения»), а из зала несется: «О, пан Ведущий!» И в кино приходилось отказываться от многих предложений.[b]– Представляете, позвал бы вас Тарковский…[/b]– Ну, Тарковский не звал, а Михаил Ромм звал меня в «Убийство на улице Данте». Он выбирал между двумя троицами: Козырева – Козаков – Плятт или Токарская – Бернес и я. Михаил Ильич нас с Ширвиндтом очень любил, но в кино я тогда не попал, хотя мне было очень лестно, что он меня пригласил.[b]– «Кабачок «13 стульев» был одним из первых телесериалов. Стало быть, у вас колоссальный опыт совмещения театра и съемок сериала. Что бы вы посоветовали сегодня молодым актерам, которые вынуждены разрываться?[/b]– У нас был редкий случай – почти все участники «Кабачка» работали в Сатире. Нас не надо было собирать по разным театрам. И выходной у нас у всех был один, вот тогда мы и снимались. А потом, раньше не было такого безумного количества сериалов. Было много живых эфиров. Например, очень популярны были концерты, которые вел какой-нибудь артист на пару с каким-нибудь ударником производства.И вот объявляют: сегодня вечер ведут шлифовщица завода «Красный пролетарий» такая-то и...» – «Штамповщик Театра «Ленком» Михаил Державин», – крикнул из зала Володя Васильев, замечательный артист из Ермоловского. А эфирто живой, и все хохочут.[b]– Бобчинский, Скалозуб, Епиходов, Тартюф – вы играли много классики. А сейчас нет ощущения, что вы чего-то не доигрываете?[/b]– Плучек выстраивал нам очень разноплановый репертуар. Сейчас классику стремятся рядить в современные одежды. Но мы-то играли по-настоящему, не приближая к сегодняшнему времени, хотя и допускали, что такое может случиться… Вот уже несколько лет мы с колоссальным удовольствием играем «Счастливцева – Несчастливцева». Пьесу написал для нас Гриша Горин; и это почти наша биография.– Неудивительно, что вы Счастливцев в вашем альянсе. А как получилось, что вы играете Американца в «Привете от Цюрупы», а вальяжный Ширвиндт – нашего деклассированного соотечественника?– Фазиль Искандер видел наши капустники, в частности, номер, где я говорил на английской тарабарщине, а Шура «переводил». Это я могу часами делать. Играли мы как-то этот номер в МИДе. Среди гостей – наш друг Виктор Суходрев, переводчик Хрущева и Брежнева, с группой англичан и американцев. И когда я заговорил «фару-эстейт-ин-де-хач-маак-тувор-порсент-айт-Смолэнски», американцы напряглись: «А из какой он страны?!» «Это провинция Дании», – не моргнув, ответил Суходрев. Я думаю, этот капустный номер на Искандера повлиял. Потом мы и сами много придумывали с режиссером Сергеем Коковкиным, который и сам владеет пером. Фазиль Абдулович был одним из первых зрителей и хохотал своим низким смехом: «Хох-ох-ох».На елке у Рихтера – И у Станиславского, и у Немировича было право вето на их совместную деятельность. Чтото похожее существует в вашем тандеме? – В нашем тандеме Ширвиндт – главный режиссер, а я у него главный артист. А потом я все-таки молод – он старше меня на целых... два года.Сказать-то я, конечно, могу, но Шура и сам все быстро соображает. Мы много импровизируем, а если наши импровизации принимаются тепло, то закрепляем. Мы ведь работаем не просто с драматургами, а с друзьями. У меня хранится трогательная авторская страничка из «Счастливцева»: «102-й вариант такой-то сцены – твой Гриша Горин». Правда, среди живых авторов есть и очень обидчивые.[b]– Почему худрук Театра сатиры не ставит сегодня на своего главного артиста?[/b]– Я и так играю в шести спектаклях. Чаще сам говорю, что устал или что это я уже играл. Но буквально сегодня он предупредил меня, что с нового сезона будут две работы с молодыми режиссерами: прелестной дамой и пишущим парнем. Остальное пока не скажу.[b]– Как совместить дружбу с работой?[/b]– Дружбу с работой совмещать все же проще, чем любовь с работой. Еще в детстве я видел, как Ромео и Джульетту играли два известных актера, в жизни которых после бурного романа настал момент расставания. Представляю, как им было трудно! Конечно, без взаимопонимания наша профессия уязвима. Это главному инженеру можно что-то доказать по чертежу, но в театре, если на тебя будет с ненавистью смотреть режиссер, ничего не выйдет. А наши с Шурой отношения остались такими же, как в детстве.[b]– Тоже искусство.[/b]– Скорее характер.[b]– А в кого у вас такой характер?[/b]– В кого? Очень хороший характер был у мамы. Каким в работе был отец, я не знаю. Но он хотел, чтобы я был художником. Я неплохо рисовал и даже ходил в художественную школу напротив Третьяковки. Кстати, ее окончил Василий Борисович Ливанов и стал блестящим художником. А сейчас у меня растут двое внуков. Старший, Петр, на первом курсе журфака МГУ. А вот младшего, Павла, я то и дело спрашиваю: ну что, артистом будешь? «К чертовой матери!» – отвечает он, но через минуту появляется с какой-то шпагой и плащом: «Так что ты, дед, говорил про артистов?»[b]– Наверное, нельзя не вспомнить ваш арбатский дом…[/b]– Рядом с нами жил Дмитрий Дорлиак, брат Нины Львовны, супруги Рихтера. На первом этаже жил Дмитрий Николаевич Журавлев с дочками Машей и Наташей. Самым главным праздником была елка. Помню, дядя Слава Рихтер садился за рояль и играл какую-нибудь мелодию, а мы должны были по характеру догадаться – кто это? А-а, это Машка Журавлева, а это Мишка Державин! Потом шли розыгрыши уже среди взрослых. Однажды, например, Слава (Ростропович попросил меня так его называть) имел колоссальный успех, когда вполз в комнату в костюме крокодила, сделанном из марли, покрашенной зеленкой, с пастью из дерева.[i][b]А почему я?[/i]– Михаил Михайлович, можете ли вы «помочь лицом» какой-нибудь партии? Или вы вне политики?[/b]– Ну, как это… Я был членом партии. Вызвал меня однажды Плучек: «Михал Михалыч (я сразу понял, что разговор будет неприятный, обычно я был для него Мишей), вы должны… вступить в партию». Я тут же: «А почему не Шура? Или не Андрей?» – «Ну, во-первых, вы единственный русский в театре». – «Как, а Анатолий Дмитриевич?» – «Анатолий Дмитриевич признался мне, что может выпить и потерять партбилет». В конце концов, я все же вступил. У нас была хорошая парторганизация, не карьерная – Менглет, Захаров, Аросева, Васильева. Мы отстаивали спектакли на всяких райкомовских комиссиях. Бывало, какой-нибудь молодой артист уходил из театра по причине невостребованности и шел в райком руководить культурой. Но и там он ведь не становился талантливее. И мы, м-м-м, помогали ему разобраться.[b]– А сегодня?[/b]– Я член «Единой России».[b]– Зачем вам это понадобилось?[/b]– Очень серьезные люди, которых я уважаю, сказали мне – хорошо бы вас видеть в наших рядах. Я почитал программу (я вообще слежу за тем, что вокруг – увлекательное занятие) и согласился. В конце концов, выступать перед людьми (что меня иногда просят) – моя профессия.[b]– Вы были зятем Аркадия Райкина и Семена Буденного. Как вам удалось вписаться в столь разные семьи?[/b]– Когда главы семей замечательные люди, практически нет разницы. Аркадия Исааковича я обожал как артиста. Он, в свою очередь, знал моего папу как артиста да и меня видел в студенческих спектаклях и в кино «Они были первыми». Я совершенно перед ним не робел.Семен Михайлович тоже был совсем не прост. Помимо того, что он был трижды Героем Советского Союза, он еще был и полным георгиевским кавалером. Членов царской фамилии верховой езде обучал. И вообще, хоть и «вышли мы все из народа», люди, которые руководили государством, совсем не были простенькими.[b]Расколоть Миронова– Грех не спросить Михаила Державина о его любимом розыгрыше.[/b]– Я на сцене ухитрялся разыгрывать Андрея Миронова – он был патологически смешливым человеком. Спектакль «У времени в плену» мы сыграли 150 раз. И все 150 раз я раскалывал Андрея новым гримом. Он играл Вишневского, а я одного из офицеров на допросе. Миронов рапортовал, а я, поставив ногу на табурет, слушал его и должен был подтвердить подлинность рапорта. Чего я только ни делал – клеил длинные ресницы, горбинку на нос, золотой острый ноготь на мизинец, оттопыренные уши, козлиную бородку, разные усы. Зрителю эти ухищрения были не видны, но Миронов просто умирал. Перед последним спектаклем он специально пришел ко мне: «Ну я тебя умоляю, придут люди, последний спектакль все-таки, не надо, а?» Следил за мной весь первый акт, как бы я чего не нацепил. Но у меня все было готово – гримерный цех был начеку. И вот Миронов выходит на сцену, удостоверившись, что я «чист». У меня остается полторы минуты: ко мне бросаются гримеры и лепят мне лысину с шишкой из спектакля «Пеппи Длинныйчулок». Весь театр, включая пожарников, следит за этой сценой. И во время рапорта я снимаю фуражку, чтобы промокнуть лысину. С Андреем истерика. «Ты понимаешь, сволочь, я успокоиться не могу – это же сколько же энергии надо тратить, чтобы каждый раз что-то изобретать!»[b]– Если актер подбадривает себя розыгрышами, не говорит ли это о его творческой неудовлетворенности?[/b]– Я мог вчера играть Городничего, а завтра Тартюфа, но если сегодня Плучек просил нас, «первачей», выйти в массовке для создания атмосферы, для нас это был закон. Уважение к профессии. Попробуй сегодня какую-нибудь «звезду» заставить выйти в массовке!