Смертельное напряжение

[i]О своей актрисе [b]Оксане Мысиной [/b]режиссер Борис Львов-Анохин сказал, что у нее столько таланта, что кажется, будто у нее много рук и ног.Впрочем, «своей» ее могут назвать и Гинкас, и Врагова, и Мирзоев, и Абдрашитов.Недавно во МХАТе Оксана ввелась на главную роль в спектакле «Тойбеле и ее демон» после гибели Елены Майоровой. Она играет на арфе, скрипке и гитаре — перед Щепкинским училищем закончила Гнесинку. С гинкасовским спектаклем по Достоевскому «К.И. из «Преступления» она объехала полмира, а в Авиньоне, самом театральном городе на земле, все газеты, не скромничая, называли ее «великой русской актрисой».[/i][b]— Оксана, я часто вижу вас с мужем в театрах как зрительницу, что для актеров большая редкость. На ваш профессиональный взгляд, наши последние театральные сезоны действительно так унылы, как это часто говорят? [/b]— Ну ничего себе, унылы! На днях я посмотрела «Королеву-мать» в филиале Маяковки. Там играет грандиозная актриса Татьяна Карпова — подруга Бабановой, любимица Охлопкова. Я только в книгах о ней читала, а сейчас смотрю и пытаюсь у нее учиться, хотя это и невозможно. Она много лет не играла, а потом пришла к Гончарову и сказала: «Не дадите мне роль — повешусь на этой лампе». Я понимаю, почему она это сказала. А «Гамлет» у Стуруа! Грандиозная работа Райкина. Вдовина, как всегда, на высоте, я очень ее люблю, и Филиппенко, и весь ансамбль. Прекрасная Гертруда — я впервые увидела эту актрису (Лика Нифонтова. — Ред). Сразу два потрясающих спектакля выпустил Гинкас — «Комнату смеха» и «Золотого петушка» — такой странный и тонкий, импрессионистский спектакль, как ожившая картина Пикассо или Модильяни. «Горе от ума» Меньшикова я считаю очень достойным. Хотя, конечно, не Стуруа.[b]— Интересно, вашему мужу было сложно вписаться в нашу действительность (напомним, Джон Фридман — театральный обозреватель «Moscow Times»)? По американским ценностям не тоскует? [/b]— Джон в Москве почти десять лет. Это он настоял, чтобы мы остались здесь, потому что я русская актриса, и чужой язык бы меня сильно ограничил. А если говорить о ностальгии, то он тоскует по пустыне, в которой родился, хотя и любит русскую зиму, не мерзнет и в любые морозы ходит без шапки. Обожает дождь в пустыне после засухи. Там есть такие кусты — грейсвудз, — которые в дождь издают совершенно особенный запах. Он слегка похож только на запах степи, когда по сухой земле начинают бить первые капли дождя. Я ведь родилась в Донбасской степи.[b]— Надо же, два вольных «дикаря» нашли друг друга в Москве. А вы что вспоминаете из своего детства? [/b]— Мама говорила, что я все время рисовала терриконы — такие кучи угольной породы. Все мое детство — это степь, терриконы, пыльные заносы, снежные бури, когда черным от угля снегом наш дом заносило по самые окна. Утром встаешь — и темно.Я была в детстве совершенно неуправляема — с другом змей ловили палками в степи, листья курили, словом, вели такой томсойеровский образ жизни.[b]— А вы шахтеров понимаете, когда они бастуют? [/b]— Головой понимаю, что их уголь не нужен, и держаться за эту работу глупо. Но я вспоминаю, что у нас в поселке каждую неделю хоронили человек по пять. Мой папа, спасатель, потом главный инженер, много раз бывал в завалах, спасал шахтеров. И до сих пор ему снится, как они там ползали с отбойными молотками и черными лицами — у него жуткая ностальгия. И я понимаю, что эти люди настолько любят риск, эту романтику, выражающую суть их мужской натуры, что, бедные, даже не хотят понять, что их уголь никому не нужен.[b]— А как отнеслись родители к желанию дочери стать актрисой? [/b]— Я с самого детства устраивала всякие штучки. В девять лет сыграла в пионерлагере Бабу-Ягу. На спектакле у меня был седой парик, черный грим, красные брюки-клеш, горб, какие-то фонарики над глазами, в руках шарики и зонтик. Дело было в Анапе, вечером, сияли звезды, в двух шагах море. И я в экстазе влезла на фонарный столб и оттуда продолжала свою роль. И поныне, приезжая туда, смотрю на этот столб и не понимаю, как я залезла, ведь в руках у меня были шарики и зонтик. Но этот экстаз помню до сих пор.[b]— А когда приходит профессионализм, когда вся роль просчитана, остается место для такого экстаза? [/b]— Все расчеты относительны. На спектакле чего только не бывает. Однажды нас всех вообще электричество било на сцене. Причем фактически смертельное напряжение. На одном спектакле я выходила с микрофоном в одной руке, а другой взялась за железную ручку. И меня заколотило так, что я увидела белый коридор.Мой партнер Витя Матвиенко все понял и буквально вышиб у меня микрофон. А потом так било всех по очереди. Последним был Саша Головко — но он из Сибири, так и допел под напряжением. А зрители ничего не поняли. Рядом с Джоном, который был ни жив ни мертв, сидела одна знаменитая критикесса и восхищалась нашей темпераментной игрой.[b]— Как вам кажется, Елена Майорова не против того, что вы играете роль Тойбеле? [/b]— Мы были с Леной знакомы, она тоже играла у Гинкаса и однажды пришла на «К.И.». Она рассказывала мне, как трудно и мучительно репетируются «Три сестры». Я считаю, что самая мощная работа там — у нее.Она там безумно красивая, с огнем в глазах. Когда ее Маша, в элегантном синем платье, начинала кричать, рычать, меня охватывала дрожь. Она была не просто исполнительницей роли, она как будто была на связи с чем-то высшим.Если честно, год после смерти Лены, когда я ввелась на эту роль, оказался для меня очень трудным.И меня не покидают мысли о том, как она ушла... Каждое свое движение на этой сцене я посвящаю ей. И конечно, в эту роль надо было войти так, чтобы не сойти с ума, чего я всегда очень боюсь. А мне настолько быстро приходилось вводиться в спектакль, что роль начала брать верх надо мной, как-то влиять на мою жизнь. И тут мне очень помог Джон, который сказал: «Хватит со мной репетировать. Я ведь живой человек. У тебя получится гораздо лучше, если ты будешь все воспринимать на расстоянии». Поскольку режиссер мне таких слов не говорил, эта фраза мне очень помогла. Мне удалось не стать Тойбеле, а как бы состоять с ней в диалоге.[b]— Мне кажется, спектакль «К.И. из «Преступления» каждый раз очень страшно начинать — эти зрительские лица в двух шагах от тебя, эта необходимость кого-то втаскивать в действие. А нас ведь приучили к понятию четвертой стены.[/b]— Правильно кажется. В «К.И.» я вхожу, как в клетку с тиграми. Но я обожаю эту клетку. Этот страх — на грани радости. Ты не знаешь, что сегодня произойдет, но что бы ни произошло — другого не будет. Все зависит только от тебя и от зрителей.Ты раскрываешься перед ними, ты впускаешь их в себя, и начинается процесс или созидания, или борьбы, или отрицания.[b]— Вы не могли бы немного рассказать о судьбе этого спектакля. Он ведь покорил много стран, хотя там и языка не знают, и Достоевского не все читали.[/b]— Не все. В Европе я играю так называемый английский вариант — процентов двадцать текста по-английски. Тем более что Катерина Ивановна щеголяет своим высоким происхождением, так что ее владение языками оправдано. Первой страной была Финляндия. Меня убеждали, что финны холодные и вряд ли вообще способны на какие-то эмоции. А там рыдал весь зал. На спектакль ломились так, что из минкульта Финляндии попросили сыграть дополнительно. Затем дважды была Швеция, а потом центр Гротовского в Польше. Там первую часть я играла на улице: мостовая, готический собор сзади, какая-то живописная польская помойка и жилой дом, падал снег. Некоторые фразы я произносила по-польски. На первое представление пришла какая-то толстенькая полька, уселась посреди мостовой и стала меня перебивать буквально на каждой фразе: «Я не понимай по-русску». В результате она стала у меня Амалией Ивановной, и моя задача была не дать ей играть за меня и перебивать, ловить ее еще на вдохе. До конца спектакля у нас шла борьба, и зрители, конечно, все поняли. В финале она плакала, Гинкас выводил ее на поклоны, как звезду спектакля. Потом она призналась, что пришла специально, чтобы испоганить спектакль. Но мы в ней что-то перевернули.В Авиньоне я сыграла 10 спектаклей подряд — французский вариант.Нет более откликающейся публики, чем там. Все мои провокации встречались на ура, они хохотали, готовы были на все, лишь бы их включили в действие, ходили за мной веревочкой, садились на пол. Словом, это была совершенно неуправляемая толпа, которая жаждала общения.Недавно мы возили «К.И.» в Грузию. Для меня это было совершенно особое событие — я обожаю Стуруа, считаю его театр лучшей труппой в мире, а грузины такие талантливые зрители! Мне после спектакля один режиссер подарил фонарик, с которым прошел всю войну. Он сказал: «Вы — свет, и должны это знать».Мы жили в семьях (гостиницы забиты беженцами). Из окна были видны потрясающей красоты горы. Когдато они были зеленые, но все деревья обрубили, чтобы чем-то топить, и теперь горы лысенькие, хотя все равно красиво...[b]— Вы прошли через столько режиссерских рук, поработали со многими нашими экспериментаторами и «провокаторами»: Гинкас, Мирзоев, Абдрашитов...[/b]— У каждого режиссера свой жанр, и я должна его освоить. Гинкас, если сравнивать его с композитором, — Шостакович или Шнитке, его «музыка» идет вразрез с каноном. Мирзоев — это скорее сочетание какой-то восточной мистической ритуальной музыки с древнерусским языческим пением. Львов-Анохин, наверное, Гайдн — у него есть стремление к гармонии, он не признает пошлости, фальши, любит чистоту и простоту.Абдрашитов — это такой шестидесятник, интеллектуал-физик, очень честный человек. Я не знаю, насколько сегодняшнее время его, но он очень искренне его слушает. Правда, у него получаются немножко многозначительные акценты, я бы их стирала, давая зрителю больше свободы. Но я пока не режиссер.