Лев Разгон: «Это будет трудный век, потому что ему предстоит избавиться от одичания и озверения, в которые впало человечество XX века»

[i]На табло, установленных во многих странах мира, идет отсчет дней до генерального события века — встречи 2001 года. Впрочем, зачем смотреть на табло? Каждый может прикинуть: 365 плюс 100 дней 1998 года. Уже кто-то заказывает место в отелях, чтобы первыми встретить 2001 год, а с ним и разменять новое столетие. Готовятся яркие шоу-программы у египетских пирамид, приглашаются именитые гости. И все же, вероятно, не это главное. А что мы оставим в прошедшем столетии, что прихватим с собой в новое? Россия опять на перепутье — продолжать рыночные реформы или повернуть вспять, к рыночному хозяйству? Паника, пустеют полки магазинов… А где же наша необыкновенная, только россиянам присущая духовность? Не хлебом единым жив человек.Об этом как-то все разом подзабыли. Но неужели самым важным на пороге нового столетия стали мешки с мукой и крупой под кроватью! Где мудрость, интеллигентность? Вот об этом мы и беседуем с писателем [b]Львом Эммануиловичем Разгоном.[/b]Он почти ровесник века, родился в 1908 году. Герои его произведений — писатели, ученые, просветители, педагоги — аккумуляторы знаний, истинных человеческих ценностей, духовной культуры. Да и сам писатель прошел в жизни испытание на прочность и не сломался.Десять лет ГУЛАГа — это вмещает две жизни.Лев Разгон — член Комиссии по помилованию при президенте России.[/i]–Что такое интеллигентность? По этому поводу существуют разные представления, — раздумчиво говорит он. — Ведь интеллигенция определяется не образованием — есть образованные, но совершенно не интеллигентные люди, а есть не имеющие образования, но по своей сути интеллигенты. Я имею в виду людей, у которых есть представление о нравственных нормах и которые эти нравственные нормы соблюдают. Интеллигенты существовали даже в самые страшные времена тоталитарного режима. Как их ни уничтожали (их уничтожали со страшной силой), тем не менее они сохранились. Как только их перестали убивать, они стали размножаться.И, конечно, люди этой категории, а они существуют, перейдут в XXI век, а вот станет их меньше или больше — это зависит от нас с вами. Я надеюсь, что их больше и они будут иметь решающую роль в главной задаче нового столетия — ликвидации того озверения и дикости, в которые впало человечество XX века.[b]— Нравственная сила, она, как нам кажется, и дает ощущение свободы в любых условиях существования, а это значит и возможности выживания.[/b]— Я не очень люблю Солженицына — за мессианство и пророчество. А кроме того, мне его откровенно жалко, поскольку это — писатель с неудачной литературной судьбой. Он посвятил 20 лет жизни созданию произведения, которое он считает главным в нашей жизни, но это произведение читать невозможно. Я говорю о «Красном колесе». Но у него есть абсолютный шедевр — «Один день Ивана Денисовича». И там, между прочим, сказано, как можно выжить в лагере: не копаться в отбросах в поисках чего-нибудь съестного, не бегать к куму (значит не стучать) и не бояться работы.Главным было в лагере — существование определенных нравственных рамок — то же, что и на воле.[b]— Но что-то же спасало многих от разрушения души? [/b]— Были семьи, которые сплотились, держались. Вот справочник «Система исправительно-трудовых лагерей в СССР», который содержит сухое статистическое описание гулаговской державы.Имейте в виду, что в это страшное время была задушена мысль. Но существовали великие поэты и писатели, которых не было даже в век, который называется Золотым веком поэзии. Был Пушкин, а рядом поэты просто хорошие. Вторым после Пушкина — Баратынский. А у нас — Пастернак, Мандельштам... Преследовали Платонова. Существовали великие писатели — невзирая ни на что, например, Зощенко. Это к тому, можно ли все уничтожить и что останется? Останется русская литература, не та, которая есть сейчас — модернистская, немодернистская, — эта литература не останется, просто ее читать не будут. А Трифонов останется. Задача литературы — отражать взгляды, нравственные представления художника. Писатель сам по себе — целый мир.[b]Марина: [/b]Тема ГУЛАГа мне очень близка. Мой папа прошел все ужасы советского концлагеря, там погиб дед. Я потрясена тем, как силен и крепок отец внутри себя. Меня всегда поражает в нем доброта, он лишен ненависти к тем, кто его держал за решеткой. На что отец обычно говорит: «Те люди, у которых появлялась озверелость, погибали быстрее, они просто ломались». Папу спасло то, что он прекрасный музыкант, и своей игрой на мандолине мог задеть какие-то струны в душе этих нелюдей. А недавно мы узнали, что мой дед погиб в лагере, но в реабилитационной справке было указано: отсидел полный срок и вышел. Таким образом, кто-то из палачей получал довольствие на человека, давно уже умершего, у них там даже не было строгого учета погибших узников.— Это и есть безнравственность. Трудно ждать от них нравственных поступков. У нас миллион беспризорных детей и миллион заключенных. Это то, с чем можно и нужно справиться. Сколько было беспризорных после гражданской войны, кошмар! Я помню, но ведь справились.Безнравственность нашего общества, безнравственность экономики... Коллапс в нашей экономике состоит в том, что государство ведет себя безнравственно. Это государство — прямой наследник сталинского государства. Советская власть не исчезла. Безнравственность заключается еще и в безответственной трате денег. В последнее время непрерывно возводим храмы, дворцы, офисы. Но не строим детские дома, больницы, тюрьмы. Получается, что наша новая идеологическая взвинченность основана на том же равнодушии к человеку. На той же нравственной тупости и жестокости. Между тем Чехов полагал, что устройство тюрем не менее важно, чем школ и больниц. Ведь тюрьма — это отражение общества. И жестокость, царящая в местах заключения, — наша жесткость. До революции к арестантам относились как к людям, с которыми приключилась беда. Душу спасали, подавая заключенным гроши и бублики. В праздники богатые отправляли в тюрьмы корзины со всякой снедью. А кто сейчас подаст заключенному? Конечно, это следствие многолетнего страха перед государством, которое принуждало видеть во всяком узнике врага народа, карало за сочувствие к осужденным.Постепенно страх кары превратился в душевную черствость. Ныне власть за сострадание к узнику никого карать не намерена, но милосердие сходит на нет. Войны и массовые репрессии приучили нас ни во что ставить жизнь отдельного человека. Все одинаково ничтожны. И уж тем более те, кто перед обществом провинился. Виноват — дави его до конца. Я попал в Бутырки в апреле 1938 года. И мне казалось, что более ужасных условий нет: камера рассчитана на 20 человек, а в ней — 70. Уже как члену Комиссии по помилованию мне снова довелось побывать в тех же камерах — и теперь там по 150 человек. Тогда мы спали, прислонившись друг к другу, а сейчас — сесть негде. Мы миримся со смертной казнью и нечеловеческим содержанием узников по одной и той же причине. Мы забываем, что ценен всякий человек.Власть — особенно в нашей стране с ее жуткой историей — обязана сочетать силу с гуманностью.[b]— И вы считаете, что гуманность — кстати, это слово стало редким в употреблении — восторжествует в новом столетии? [/b]— В силу естественных причин все должно утрястись. И сейчас по естественным законам, законам о выживании должны прийти к власти молодые. Я всегда цитирую слова Нильса Бора, когда он был в Москве и выступал в Доме литератора. Ему задали вопрос: «А могут ли старые почтенные ученые освоить новую физику, квантовую механику?». На что он сказал: «Нет, не смогут». Тогда кто-то спросил: «Как же будет наука развиваться?». Бор ответил: «Так они же умрут!». В физике так и произошло. Старые ученые не смогли принять квантовую механику, биологи — генетику. Появились молодые ученые. Я смотрю на тех, кто управляет страной, — на Совет Федерации, на Думу — и с удовольствием думаю: они все умрут. Появятся новые! [b]— Сейчас часто слышишь, что стране нужна крепкая рука правителя типа Сталина.[/b]— Народ действительно скучает по плетке. Творится беспредел. И Ельцин, который по существу является авторитарным правителем, ничего не делает, чтобы подавить баркашовцев, остановить коррупцию. А у власти ведь по сути коммунисты. Ельцин, который победил в 1991 году, не сделал главного — не запретил деятельность коммунистической партии. Потом этот фарсовый суд, где я полтора месяца выступал свидетелем.Конституционный суд заседал — тоже чистый фарс, судили же коммунисты, это ведь коммунисты и есть — Дума, Совет Федерации, губернаторы.[b]— Но те ли они коммунисты? У нас вообще, кажется, никогда не было коммунистической партии. А просто так решили назваться коммунистами, и все тут. А ведь поведение, их жизнь совсем не входят в рамки общепринятого понятия — коммунист.[/b]— Они жаждут прошлого, а прошлое для них — распределение.Как сказано об этом у Булгакова в «Собачьем сердце»: все отнять, а потом все раздать соответственно иерархии. Гораздо строже у нас сейчас иерархия, чем даже в царское время.И все же главное, что мы получили в конце двадцатого столетия, — это свобода. Но мы ее почему-то мало ценим. И когда начинается всеобщее наступление на Ельцина, а грехов у него хватает, и в том числе одно преступление — война в Чечне, не надо забывать, что при нем нет ни одного политзаключенного и есть полная свобода слова!