[i]Так отозвался директор штуттгартского театра «Гросес Хауз» Рид Андерсон о Владимире Малахове — нашем бывшем соотечественнике, а ныне гражданине Австрии и мира, обладателе Гран-при на конкурсах в Варне, Москве и Париже. Помимо штуттгартской труппы, он является ведущим солистом Венской оперы и Нью-Йоркского балета (Эй-Би-Ти), гастролируя при этом по всему миру: от Лондона до Токио.Многие хореографы мира ставят спектакли именно на него, а число версий классических балетов, которые перетанцевал, он и сам затрудняется подсчитать. Что-то вроде пяти «Лебединых озер», девяти «Жизелей» и так далее. То же самое в свое время выбрал Рудольф Нуреев, который сбежал не столько от советской системы, сколько от консерватизма великого русского балета. Кстати, Малахова сегодня называют вторым Нуреевым. Газета «Нью-Йорк Таймс» недавно посвятила ему первую полосу и разворот — из всех танцовщиков мира такого внимания удостаивались только Барышников и Нуреев.В России его не видели уже много лет.[/i][b]— Володя, как вы пришли в балет? [/b]— У меня мама занималась художественной гимнастикой, а балет был ее несбывшейся мечтой. И она сказала себе, что ее первый ребенок будет танцовщиком. В балетной студии Кривого Рога, где я танцевал положенных зайчиков и мышек, педагог посоветовал мне поступать в профессиональное училище. Мама повезла меня в Москву — из четырехсот человек в тот день приняли троих... Мама, конечно, летала от счастья, но когда она отдавала меня в интернат 1 сентября и видела, как я махал на прощание, поняла, что нужно уходить, не оборачиваясь, иначе она просто заберет меня обратно. Так что без родителей я уже лет двадцать. Сейчас я уже с ними вместе больше десяти дней выдержать не могу — у нас разные ритмы.[b]— А есть ли сегодня на земле место, которое вы могли бы назвать своим Домом? [/b]— У меня дом везде, где у меня есть квартира, — в Нью-Йорке, Штуттгарте и Вене. А лучше всего я себя чувствую там, где мне лучше работается — работу ставлю выше личной жизни. Сцены люблю плоские, без наклона, как в Большом, — в Европе они в основном плоские, кроме Франции и Италии. Что касается размера, то я танцевал и на маленьких, и на больших и могу сказать, что мне никогда не хватало сцены, никогда! Конечно, ужасно надоело таскаться с чемоданами, хочется, чтобы в одной маленькой сумочке в миниатюре умещался весь твой дом, а потом можно было ударом волшебной палочки возвращать ему реальные размеры. Не могу я уже эти чемоданы таскать! [i]Когда хореограф Ренато Занелла задумал поставить номер для Владимира Малахова, он постепенно пришел к выводу, что образ этого танцовщика — это образ артистастранника, пустившегося в бесконечное путешествие, на которое он сам себя обрек. Здесь все привязанности остры и недолговечны, а разлуки неизбежны, здесь для тебя открыт весь мир, но ты в этом мире бесконечно одинок. Этот образ как будто возвращает к истокам профессии, когда артист (актер, жонглер, танцор, клоун), покорив очередной город, снова собирался в дорогу. Так родился один из самых красивых номеров в репертуаре Малахова — «Вояж» на музыку Моцарта.[/i][b]— После училища вы попали в Кремлевский балет, который у нас традиционно уступает Большому. Там не сумели разглядеть будущую звезду? [/b]— Конечно, я хотел в Большой. Но поскольку Большой относительно меня такого же сильного желания не испытывал, Касаткина тут же за меня схватилась. Я сразу стал ведущим солистом. Она на меня ставила балеты и отпускала на любые гастроли. А в Большом бы я застрял в кордебалете, а чтобы там выбиться на ведущие роли, нужно столько всего вынести! После училища Григорович меня не взял. Когда я получил золото в Варне, он сказал: «О-о, растем, ну что ж, будем думать». Когда я получил золото на Всесоюзном конкурсе, он ничего не сказал. Когда я получил золото на Международном конкурсе в Москве, он сказал: «Сейчас самое время перейти в Большой». И я ответил: «Спасибо, Юрий Николаевич, поздно». Касаткина очень боялась, что я уйду в Большой, но я ее заверил, что для меня Большой — это ее компания.[b]— Она еще не знала, что самая страшная опасность — не Большой.[/b]— Я сначала не эмигрировал, просто решил поработать на Западе. Там танцевал-танцевал и как-то под Новый год, 9 лет назад, подумал: а почему бы мне не остаться поработать. Я позвонил маме, и она сказала: «Делай, как лучше для твоей карьеры». Я тогда жил в Лос-Анджелесе в одной семье, которая меня знала еще с наших первых гастролей в Америке. И там мне помогли с Грин-картой. Потом приехал сюда в Штуттгарт с маленьким чемоданчиком и какими-то подарками — меня пригласили танцевать «Спящую красавицу».[b]— К чему вам сложнее всего было здесь привыкнуть? [/b]— Я не знал ни одного языка.[b]— А сейчас? [/b]— Русский знаю [b](без всякой иронии. — О.Ф.). [/b]Чуть-чуть украинский.Английский, немного немецкий, японский, понимаю по-итальянски, ну и, конечно, французский.[b]— Вам приходилось танцевать модерн и в России. С тех пор как вы работаете на Западе, сильно ли изменилось ваше представление об этом направлении? [/b]— В России мне удалось потанцевать только «Тему с вариациями» Баланчина. А такого модерна, как Форсайт, Бежар, Килиан, я не танцевал. Уже тогда вошло в силу эксклюзивное право, а советские компании не имели денег, чтобы оплачивать авторские права. И о модерне забыли.[b]— Вы перетанцевали столько балетов, что, наверное, представляете, как сложится балетный мейнстрим в ХХI веке.[/b]— Я думаю, сохранится и классика, и модерн. Сейчас осталось уже немного танцовщиков, способных по-настоящему танцевать классику. А все началось именно с нее. Что самое интересное, из классики уйти в модерн — никаких проблем, а из модерна вернуться в классику — большая проблема, это просто никому не удавалось. Потому что мышцы уже не так работают. Сегодня все гонятся за количеством, а не за качеством. А мне не обязательно во что бы то ни стало показать какой-нибудь трюк, сложный элемент, мне важно показать чистоту танца, которая уходит, забывается.[b]— Я слышала, вы решили попробовать себя в качестве хореографа? [/b]— Я ставлю «Баядерку». Нормальные люди начинают с миниатюр на десять—пятнадцать минут, а я вот сразу трехчасовой балет. Конечно, там многое останется в первозданном виде — Петипа, тени, оригинальные танцы. Но процентов тридцать будет нового. Я не хочу все менять кардинально, чтобы ничего нельзя было узнать. Если классический балет переделывает какой-нибудь Матс Эк (у которого Жизель из психушки, Аврора из «Спящей» — не хорошенькая девушка, а наркоманка), какая-нибудь Пина Бауш или другой гений — это иное дело. Я решил поставить этот балет именно в Венской опере, во-первых, потому что он там никогда не шел, а во-вторых, потому что Минкус — австрийский композитор. Я и музыку немного «отредактировал» — добавил из других балетов. Хотя в «Дон Кихоте» она все-таки немножко вульгарная.[b]— Часто бывает, что выдающийся танцовщик в хореографии достигает гораздо более скромных результатов. Не боитесь? [/b]— Лучше попробовать, чем отказываться сразу. Лучше пусть поругают, чем сочтут трусом. А директор мне сказал, что для него неважно, будет ли это успех или провал. Он уже заказал мне следующий балет на 2001 год.[b]— А до какого года вы расписаны? [/b]— До 2002-го. Как-то меня приглашали в Москву, но я сказал, что мой приезд нужно обговаривать заранее. Кто-то обиделся. Ходят слухи, что я уже закончился, не могу прыгать, как раньше. Конечно, обидно...[b]— Этот вопрос сейчас для вас не актуален, но вы наверняка задумывались над тем, сколько будете танцевать.[/b]— Буду танцевать, пока танцуется, но если почувствую, что стал, как тряпка, я уйду, чтобы надо мной не смеялись, не сравнивали с моим прошлым. В отличие от Майи Плисецкой или Алисии Алонсе, которые только балетом живут, я могу делать что-то другое. Преподавать, например, — я ведь ГИТИС окончил.[b]— А как вы относитесь к «щадящей» хореографии Иржи Килиана, который создал труппу для танцовщиков «от сорока до смерти, но ближе к сорока» и ставит для них с учетом того, что они много знают, но уже не все могут? [/b]— Надо учитывать, что это не просто танцовщики, а люди, на которых ставили ведущие хореографы мира — Бежар, Ноймайер. И все было рассчитано именно на их индивидуальности.[b]— Если у вас случится травма во время спектакля, вы будете дотягивать его до конца или предпочтете уйти и не усложнять себе будущее? [/b]— Серьезных травм у меня не было, и я даже думать не хочу об этом. Бывали маленькие вывихи, растяжения. В Нью-Йорке у меня дважды заклинивало спину — и дважды в «Баядерке». Три недели назад у меня из-за пола мышца в ноге не туда зашла — я дико испугался, потому что впереди был целый спектакль.Но я был разогрет, и все обошлось, а если бы вышел холодный, неподготовленный — конец. Но вообще жертвы театру не нужны. Как-то я пошел танцевать с температурой — у меня было пять спектаклей за три дня. В итоге получил осложнение на сердце и попал в больницу на три недели, пропустив все намеченные спектакли. Нельзя себя постоянно загонять. Когда я ухожу в отпуск — просто не шевелю ни одним пальцем. Стараюсь уехать куда-нибудь, где меня никто не знает.[b]— А в мире есть такое место? [/b]— Разве что Антарктида. В этом году я поехал отдыхать на остров Ибица. Думаю — ну кто меня узнает? А там даже по радио объявили, что сейчас здесь отдыхает знаменитый танцовщик Малахов.[b]— Вас тяготит звездность? [/b]— Я не чувствую себя звездой. В жизни человек не должен вести себя, как звезда, и принимать какие-то меры, чтобы оградиться от всех.На сцене ты можешь кричать, показывать характер, настаивать на своем. Но вне театра ты должен быть нормальным. Поэтому меня все и любят — они не понимают, как можно быть таким принцем на сцене, а потом запросто фотографироваться, обниматься, смеяться. Но для своих поклонников я всегда найду минутку. У меня есть три японки, которые меня знают уже больше десяти лет, — сейчас приехали сюда. Хотя вырваться в Японии с работы фактически невозможно — они ведь работают по 24 часа в сутки 8 дней в неделю.[b]Штуттгарт-Москва [/b]