«Выходя на сцену, я выкорчевываю баобаб»

[b]Десять лет назад при поддержке московского правительства и газеты «Вечерняя Москва» небольшой творческий коллектив Елены Камбуровой, существовавший без крыши над головой, получил здание на Большой Пироговке. Так в начале весны 1997 года на карте столицы появился Театр музыки и поэзии под руководством Елены Камбуровой.– Елена Антоновна, вы помните, как все начиналось?[/b]– Начиналось с чудес – на радио. Я тогда не поступила в Щукинское и пошла учиться в Эстрадно-цирковое училище. Там преподавали те же педагоги, что и в Щукинском. В том числе Сергей Андреевич Каштелян. Он-то и принес мне пленочку с песнями Новеллы Матвеевой. Стала их подбирать, записала на магнитофон. И – вот чудо! – радиостанция «Юность» несколько раз выдала их в эфир. В училище нас обучали и сценической речи. Я подготовила монолог горьковской Нунчи из «Сказок об Италии».Опять чудо – и его взяла «Юность»! И третье чудо: Фаина Георгиевна Раневская во время своих гастролей в Ленинграде включила радио и услышала мою Нунчу. Прислала письмо в редакцию. Звонят мне оттуда и говорят: ну-ка срочно приезжай! Прибегаю. «Тебе письмо, да какое!» Письмо начиналось классически: «Я никогда не писала писем на радио…» Но дальше – такие теплые слова![b]– Вы познакомились?[/b]– Мы часто виделись в последние годы жизни Раневской, и это было еще одно чудо, незабываемое. Самой мне неловко было звонить Раневской. Ну что бы я сказала? «Не вы ли мне писали?» Но минуло года два, и – опять абсолютное чудо: один мой знакомый собрался к ней по делу и предложил взять меня с собой. Но то ли они толком не договорились, то ли Фаина Георгиевна не в настроении была, но встретила она нас холодно. Вошли. Оглядела меня. Спрашивает: «А вы кто?» Я чуть не в обмороке: вот, такая-то… было письмо на радио. И тут все чудесно меняется: «Ах, какая девочка!..» Ну, и так далее… В конце разговора Раневская, правда, не удержалась: «У вас такой же недостаток, как и у меня. Нет, не нос, а скромность».Потом я приходила к ней на Южинский. Особенно часто летом: у Фаины Георгиевны не просто не было дачи – не нашлось, куда бы ее пригласили – с условием, что там будет жить и ее собака Мальчик. Но я счастлива, что разделяла это ее летнее одиночество. Приносила записи, мы слушали… Это были 1982–84 годы.[b]– Это правда, что песни Окуджавы прозвучали на радио впервые именно в вашем исполнении?[/b]– Песни Булата принес кто-то из друзей. На бобине. Запись была любительская, ужасная, но интонации показались очень необычными. И композитор Кирилл Акимов, который тогда был моим мужем, аранжировал песню о Леньке Королеве. И ее записали на той же «Юности». Это были последние годы оттепели. Уже в 68-м, когда советские танки вошли в Прагу, из моих записей остались в эфире только «Маленький трубач» и «Гренада». Они считались комсомольскими, и я в те годы имела официальную репутацию комсомольской певицы. Хотя это была полная чушь: ни «Гренада», ни «Трубач» ничего общего с фальшивыми комсомольскими маршами не имели.Вслушайтесь: «Отряд не заметил потери бойца… лишь по небу тихо сползла погодя на бархат заката слезинка дождя». Только природа оплакала героя! Но наши блюстители официальной морали ничего не поняли. И слава богу. А я пела о молодых ребятах, о детях, которые уходили на фронт и не возвращались… «в 16 мальчишеских лет». С «Орленком» вообще интересно: там первые четыре куплета – монолог мальчика, который не хочет умирать, но в конце: «У власти орлиной орлят миллионы, и ими гордится страна». Это спеть невозможно! Я и не пела. Но, представляете, ни один начальник не заметил! В 68-м все закончилось. Я готовила к сдаче сольный концерт с изумительными песнями Таривердиева, Окуджавы, Новеллы Матвеевой. И в качестве «прикрытия» – «орлиные» песни, которые к тому же сама любила: это для меня были песни-плачи. Но на приемке маститый исполнитель патриотического репертуара Иван Суржиков просто кричал: когда молодежь так поет песни, это заканчивается тем, чем закончилось в Чехословакии! В моих старых дневниках есть его отдельные фразы: «Поете – и даже не улыбаетесь», «Такие песни народу не нужны!», «Вы что – в салоне, вы что – Вертинский?»[b]– Как удалось оправиться после той выволочки?[/b]– Тоже чудо. Помог Ролан Быков. Он фактически продавил мне премию московского комсомола.[b]– По тем временам большая поддержка...[/b]– Получились сложности. Я ездила по стране как лауреат. Но люди-то обнаруживали: не то пою, не так. Вскоре мне по-комсомольски откровенно намекнули: или вы наши песни по-нашему поете, или…[b]– С годами ваш зритель менялся?[/b]– В какой-то момент с аудиторией что-то случилось. Мои, в общем-то, недорогие билеты стали не всем по карману. Многие люди не нашли свое место в жизни. Когда я начинала, они были студентами, теперь пенсионеры. Сегодня они унижены: по телевизору показывают какое-то болезненное убожество, на концерт пойти – денег нет.Эмоциональный вакуум. Очень часто по просьбам моих друзей провожу таких людей бесплатно. Мне кажется, если бы у нас было другое общество, то именно такая песня, такое слово в нем были бы поддержаны и востребованы.[b]– Вы знаете такое общество?[/b]– Отчасти это Франция 50–60-х – начала 70-х. К нам приезжали французские шансонье, я бегала на их концерты в Театр эстрады. Но сегодня и Франция уже другая.[b]– Большая часть вашего зрителя – интеллигенция?[/b]– Смотря что понимать под этим словом. Что такое интеллигентный человек? Это человек, у которого совесть идет впереди его поступков. Но сегодня нет культа совести. То, что всегда считалось постыдным, теперь чуть ли не норма жизни.[b]– Обычным стало и манипулирование людьми – их восприятием, их эмоциями. Но ведь искусство всегда этим и занималось – влиянием на души, а значит, манипулированием ими.[/b]– Творчество неизбежно работает на формирование души. Только в гармонии с природой, с Господом Богом или наоборот? Мы все учимся у наших впечатлений. Я вслушиваюсь в песни Жака Бреля – и потрясаюсь его нежным отношением к слабым и беспомощным, к старикам. Возникает импульс сострадания – не только к старым и немощным, но и к детям, к животным. Ко всему живому. Но чтобы сострадание случилось, нужна открытая душа. А вокруг столько роботов – начитанных, но бог знает чем, освоивших кучу технических навыков. А душа – на замке.[b]– И что делать?[/b]– Только сеять – разумное, доброе, вечное. Произошло же чудо – «Маленький принц» Сент-Экзюпери затронул души всех людей. Там сказано: утром встал – прибери свою планету. И выкорчевывай сорняки, чтобы хорошие семена прорастали. Что такое попса? Это баобабы, которые выросли среди цветов. Они вначале маленькие, прелестные, почти не отличаются от настоящих цветов, но вырастают чудовищами. Каждый раз, выходя на сцену, я чувствую, что выкорчевываю баобаб.[b]– А вы зависите от реакции окружающих?[/b]– Переживаю: как же так, вчера меня буквально носили на руках, а назавтра в другом зале абсолютная холодность? И все-таки больше расстраиваюсь, когда сама вижу: мне песня не удалась. Это в живописи: нарисовал картину, а потом можешь делать с нее копию.Исполнителю песен каждый раз надо делать оригинал. И голос – он, как кисточка.[b]– В театре, по сути, так же?[/b]– Да. Но все-таки в театре есть ощущение дома, стен. Долгое время чувствовала себя пустынником. Должна быть элементарная площадка, где можно репетировать, держать аппаратуру. Мы снимали одну базу, другую, нас отовсюду выпихивали. Потом и вовсе оказались на улице. И опять случилось чудо. Встречается как-то Лужков с творческой интеллигенцией. Я, как обычно, сижу, молчу. И тут подходит мой знакомый Лев Сергеевич Шемаев и говорит: «Что сидишь!? Хочешь театр – выходи и доказывай». Я со страху тогда все, что думала, сказала. На следующий день – звонок домой: Юрий Михайлович спрашивает, когда вас записать на прием. Пришла. Сидит мэр, еще несколько начальников. Говорят: мы решили подарить вам зал на 700 мест по адресу Новый Арбат, 15, там, правда, пока «Росуголь», но он освободит. И тут я: «Очень хорошо. Но ведь это – современное здание, а для такого театра очень важен зал старой постройки». Был общий шок. Потом мне тогдашний председатель Комитета по культуре Бугаев объяснил: от подобных подарков не отказываются. Написала заявление, что согласна. Правда, тот зал мы так и не получили – «Росуголь» не отдал.Потом мне предлагали другие адреса. Часто это было что-то заведомо не подходящее. Настоящая игра! Думали, что мне надоест. И вдруг (извините, опять произнесу слово «чудо») этот адрес: Большая Пироговская, 53/55. Подошла, увидела: рядом Новодевичий монастырь, и эти колонны (кинотеатр «Спорт» тогда уже закрылся). В общем, мы все-таки собрались под одной крышей. Начали проводить вечера. Первые спектакли – по Жаку Брелю, по Пушкину… Был 1997 год.[b]– Как возникла софокловская «Антигона»? «Голая» трагедия, обнаженные страсти. Выбор был связан с вашими греческими корнями?[/b]– Меня это и потрясло у Софокла. Мне предлагали соединить две «Антигоны» – Ануйя и Софокла, но я поняла, что это несоединимо.Корни мои? Наверное, повлияли. Мои предки приехали в Россию, когда Екатерина II подарила грекам Крым. Потом были преследования, скитания. Последние, в пределах 150 лет, предки, жили в Макеевке. А я родились в Новокузнецке, куда родителей распределили после учебы в Ленинграде.[b]– Может ли художник – фигура, по определению трагическая, трагически воспринимающая мир, – быть счастлив?[/b]– Жизнь драматична. И художник как никто это чувствует. Но все же он может быть счастлив – в моменты жизни, когда понимает: то, что он хотел выразить, он выразил максимально точно – будь то музыка, стихи, живопись. В эти моменты он говорит – себе: «Ай да Пушкин!..»