Одесская скамейка

[b]В эти дни в Одессе проходит «Юморина». Как и положено, она завершается торжественной церемонией вручения призов фестиваля телевизионных юмористических программ «Мастер Гамбс». Победители получают 12 стульев знаменитого краснодеревщика, воспетого Ильфом и Петровым. Один из раритетных стульев полагается Оскару Борисовичу Фельцману.[/b]Приезд в родной город — всегда воспоминания… Сравнения… Как было? Когда лучше было? Не знаю, что со мной произошло, но самое сильное мое ощущение в этот раз — встреча на Пушкинской улице со знаменитыми одесскими платанами.Они были еще при Пушкине. Повидав бог знает что в своей жизни, они сплелись верхушками своих крон над мостовой, по которой когда-то ездили на дрожках, а нынче по правилам одностороннего движения — на автомобилях разных марок, отмеряя маленькие кварталы один за другим. Один за другим… А мы пешком, не торопясь, пойдем по городу… Невдалеке от вокзала был и теперь есть скверик. Небольшой и не очень уютный… А рядом Куликово поле… Совсем не величественное, но для меня памятное. Пересекая его, я попадал в школу, которую не любил… Она мешала мне жить… Жить в музыке… Но сейчас не в этом дело… Дедушка мой в царское время был коммивояжером. И не то чтобы знаменитым. Просто рядовым. Разъезжал по городам и весям, предлагая разные немудреные товары. Квартира на Малой Арнаутской была хорошая. Четыре комнаты, балкон, а во дворе синагога. Дочь и два сына учились в гимназии.Прачка Прасковья стирала белье, а ее племянница Вера, которую чаще звали Вероничкой, помогала по хозяйству. Как я написал выше, в маленьком скверике у вокзала не было уюта, зато была скамейка, с которой дальше будет связано многое. Короче! Если бы не было скамейки, не было бы этого рассказа. Но я отвлекся.Однажды поздним вечером прачка Прасковья принесла пахнущее свежестью потрясающе отглаженное белье и сказала почему-то корявую, но мудрую фразу: «Дело не в деньгах, но у моей Веры сильно болит живот, но не от отравления». Моей бабушке это очень не понравилось, и когда дети легли спать, она дедушке сказала: «То, что Прасковья сказала про Вероничку, мне очень не понравилось. Наша соседка Соня сказала, что она видела ее с каким-то матросом… И даже неудобно говорить, но на скамейке в любовной позе».Это было начало. Потом, конечно, продолжение. Потом она скрывала. Потом уже вся дедушкина семья не знала, как поступить. В результате Вероничка уехала рожать в деревню… Матрос не уехал, а уплыл, поскольку он моряк, а маленький Коля — здоровенький блондинчик — появился на свет точно в срок.А скамейка в сквере у вокзала даже не представляла себе, в какую историю она попала и началом каких страданий стала для девушки, приехавшей в город в поисках лучшей доли, а может быть, даже счастья. Вообще скамейки многое в жизни знают. И никогда ни о чем не рассказывают. Их создавали для тайн.Время шло. И, как по вселенскому расписанию, грянула Великая Октябрьская революция. У богатых все забрали. Бедным все раздали. Богатые поняли все сразу. Бедные — разбираются до сих пор.Изменилась жизнь и нашей скамейки. Совсем редко можно было услышать в вечерней тишине слова любви. В страну и в маленький скверик у Куликова поля пришла тревога.Прошел месяц, и как-то вечером в квартире дедушки появилась снова прачка Прасковья.На этот раз она не принесла выстиранного белья, пахнущего свежестью. Ее ставшие от многолетней стирки какими-то белыми руки дрожали. А глаза смотрели куда-то вдаль. Она сказала: «Я иду из порта. Моя племянница Вероника с сыном Колей только что на пароходе уплыла в Турцию. Их взял с собой один богатый немолодой человек. На прощание пароход загудел. Я не могу избавиться от этого звука! Скажите, это пройдет… или навсегда?» Тем временем в Одессе началось «уплотнение». Дедушке с бабушкой оставили одну самую маленькую комнату без удобств. «Пойдем посидим в скверике, — сказала бабушка. — Ты помнишь? Мы обследовали ту знаменитую скамейку, благодаря которой забеременела наша работница Вероничка и, возможно даже из-за нее, этой скамеечки, теперь уехала в Константинополь». — «Оденься потеплее. Тепла от этой скамейки теперь не дождешься», — сказал дедушка.Когда настал НЭП, скамейку покрасили в зеленый цвет, и любовные встречи возобновились со страшной силой. В шестнадцать лет меня в городе знали многие. Я был известным вундеркиндом. Сам Шостакович сказал моему отцу: «Доктор Фельцман, ваш сын будет композитором. Ему нужно жить и учиться в Москве». Хочешь не хочешь — наступали два прощания. Одно — с Черным морем. Другое — с девушкой, в которую был влюблен.Короче, первый поцелуй состоялся в сквере на знакомой вам скамейке. Как и мои концерты, первое посвящение в царство любви прошло с большимуспехом. А начало определяет многое.Отечественная война застала меня в Москве. Я уже учился в консерватории. В Одессе остались мои любимые старики — дед да баба.Тысячи людей погибли там. О чем рассказывать? И так все понятно! Родственница профессора Коха (немца по национальности) приносила еду дедушке и бабушке, так как они оказались без всяких средств. В дом на Малой Арнаутской Амалия приходить боялась.Встречи были у заветной скамейки. В один из дней в сквер у вокзала пришла, держа в руках узелок с продуктами, только родственница Коха… А тех, кому предназначалась посылка, уже не стало на свете… После окончания войны в Одессе начали наводить порядок. Жизнь — везде жизнь. А в Одессе — одесская жизнь. Подмели тропинки, остатки вооружения сдали на металлолом. И конечно, поставили на привычные места скамейки.Над нашей «знаменитой» теперь склонилась развесистая крона каштана. Она особенно посещаема. Днем — укрывая от солнца, а по вечерам, и особенно ночью, — создавая большие возможности для любви.Скамейки… Бог знает о чем они могут рассказать! Бог знает…