Оправдание Ричарда

[b]Он родился с зубами, и собственная мать возненавидела его. Природа наделила его горбом, и он поверил в свою отдельность, которая давала ему абсолютную свободу. И тогда он бросил вызов людям, миру, небу… В расхожем представлении шекспировский Ричард III – чуть ли не главный злодей в мировой драматургии. С чем совершенно не согласен Юрий Бутусов, один из лучших режиссеров Питера и любимец Москвы. Говорят, он репетирует мучительно и трудно, а спектакли выпускает стремительные и легкие, где философия растворена в лирике, абсурд очеловечен, а смех печален. Ричарда сыграет Константин Райкин, который примеривался к этой роли еще со студенческой скамьи. 26 февраля «Сатирикон» выпускает премьеру.[/b][b]– Юрий Николаевич, первый вопрос – «из-за такта». Недавно вы встречались с Олегом Табаковым. Что, московские худруки с легкой руки Константина Райкина выстраиваются в очередь к вам?[/b]– Да так, идут переговоры.[b]– Известно, что Константин Аркадьевич давно нацеливался на роль Ричарда III, даже работу о ней написал еще в театральном училище. А какие у вас были отношения с этой пьесой?[/b]– Никаких. Просто он мне сказал: «Юра, предлагаю вам сделать у меня «Ричарда III» со мной в главной роли». Мне этого было достаточно.[b]– Когда вы ставили здесь «Макбетта» – гиньоль Ионеско о борьбе за власть – вы буквально ошарашили всех своим анонсом, что это будет спектакль о любви. «Ричард» – тоже о любви?[/b]– Нет, не о любви. Я дал себе слово не говорить о спектакле. Когда меня спрашивают так впрямую, мне сразу как-то грустно становится.[b]– Ну что ж, пойдем в обход. У вас в жизни был опыт общения с калеками?[/b]– С калеками? Нет, только через литературу. Мы с Константином Аркадьевичам долго обсуждали эту тему, разумеется, и какие-то подпорки в литературе находили, естественно. Достоевский всплывал (его Парадоксалист – пусть не физический калека, но нравственный), Мисима много писал об этом.[b]– Я спросила потому, что многие актеры, репетируя роль Ричарда, нуждались в таком чувственном опыте. Лоуренс Оливье, например, ходил смотреть, как делают хирургические операции – изучал свой порог восприятия. Энтони Шер интересовался психологией изгоев – от панков до калек и серийный убийц.[/b]– Психология человека ущербного, обделенного, обиженного очень важна в спектакле. Поэтому мы часто вспоминали Достоевского. Психология убийцы – наверное. Но надо помнить, что каждый человек, абсолютно каждый, бывает в ситуации изгойства, отверженности. Это начинается в раннем детстве, когда нас ставят в угол, не сажают за стол со взрослыми и так далее. Все сконцентрировано в детстве. Все, что произрастает в нас потом, заложено там. Мне так кажется.[b]– В угол, условно говоря, ставят всех, опыт, о котором вы говорите, есть у каждого. Но не все становятся… Ричардами.[/b]– Все зависит от силы удара, от глубины раны. И от способности воспринимать этот удар. Эта способность воспринимать и чувствовать и есть талант.[b]– То есть жизненный путь шекспировского Ричарда – это обратная сторона его таланта?[/b]– Можно и так сказать. Он, безусловно, талантливый человек. Возможно даже, что между внешними недостатками, уродством и способностью обостренно воспринимать окружающий мир есть прямая зависимость. Но мне бы все-таки хотелось, чтобы в восприятии этого образа внешнее уродство отступало на второй план (хотя это важный момент). Грубо говоря, такой человек может быть и без горба. Горб – это еще и театральная форма, условность. Недаром же в истории театра были попытки играть Ричарда красавцем.[b]– Известный шекспировед Ян Котт в своей книге «Шекспир – наш современник» пишет, что шекспировские хроники строятся примерно по одной схеме. Узурпатор рвется к высшей власти, оставляя позади горы трупов (причем ему не обязательно убивать самому – достаточно разрешить это своим излишне усердным помощникам). А, достигнув ее, оказывается свергнутым другим узурпатором (якобы хорошим). И постепенно перед нами встает образ Большого Механизма истории, участники которой – ее заложники.[/b]– В нашем спектакле герои – заложники своего детства. Я не собираюсь спорить с Коттом – он замечательный мыслитель, мне даже переводили кусок из этой книги. Просто мне кажется, что исторические хроники – вообще довольно условное и стереотипное определение для этих пьес Шекспира. А «Ричард III» вообще стоит особняком. Тут я совсем не понимаю, что значит «историческая хроника». Уже доказано-передоказано, что никого Ричард не убивал, что все в пьесе фальсифицировано, а если и есть какие-то исторические совпадения, то нужны они были только для того, чтобы разбудить фантазию драматурга. У меня «Ричард III» ну никак не ассоциируется с историей Англии, как «Гамлет» не ассоциируется с Данией, а пьесы Вампилова – с советской действительностью 50–60-х годов.–[b] А что это за история про недавнее оправдание Ричарда III?[/b]– Есть в Англии какое-то общество защитников Ричарда, члены которого устроили немножко, конечно, театрализованный, но все же настоящий суд – с прокурором, адвокатом, сбором данных и следствием по делу Ричарда. И выяснилось, что ни одно из преступлений, в которых Ричарда обвиняет Шекспир, доказать невозможно. Во всяком случае, реального Ричарда III, который правил всего три года, очень любили. Кстати, он был очень красивый мужчина, судя по портретам и воспоминаниям современников.[b]– И даже без горба?[/b]– Противный горбун – вымысел Шекспира. Разве что на каком-то портрете у реального Ричарда одно плечо чуть выше другого, а вообще – статный красавец. Словом, «Ричард III» – сложное художественное произведение, а не хроника. Я долго не мог включиться в работу, пока мы с Константином Аркадьевичем не нашли одно совпадение в наших взглядах на этот образ. Если читать пьесу по-честному, то возникает странная штука – чувство симпатии к этому человеку. Это ощущают почти все. Гений Шекспира распорядился так, что ты парадоксальным образом начинаешь любить Ричарда. И мне страшно захотелось разобраться в этом не объяснимом логикой парадоксе.[b]– А чем объяснить, что женщины уступают Ричарду – уроду, убийце их мужей? По-моему, это гипноз какой-то – не в медицинском смысле, разумеется.[/b]– Ну вот я и говорю – талантливый человек. Есть какая-то предельная страшная правда в сцене, где Ричард овладевает душой леди Анны на могиле ее… ммм…[b]– …мужа.[/b]– Вот-вот, и вы туда же! Нет, это поразительно! Почти все, даже театроведы, у которых пьеса должна от зубов отскакивать, убеждены, что она принимает его предложение на могиле мужа, что выглядит просто чудовищным. Не мужа, убитого Ричардом давно, а отца мужа. Просто гений Шекспир настолько обострил эту ситуацию, что даже в нашем сознании она обостряется. Нам кажется, что это невозможно, а Шекспир доказывает, что и это возможно. Я сам попадался в эту ловушку, пока не стал заниматься пьесой.[b]– Неискушенному зрителю очень трудно удержать в голове, кто тут Йорк, кто Ланкастер и вообще кто кому тетя…[/b]– Да и искушенному тоже.[b]– У вас актеры играют по несколько персонажей. Будут ли какие-то рифмы и параллели между персонажами, которых играет один и тот же актер, или здесь просто лежит принцип шекспировского театра – актер играет несколько ролей и должен успевать переодеваться?[/b]– Конечно, будут параллели. Сначала я нахожу эту параллель эмоционально, потом ищу ей образное воплощение.[b]– Последнее время наметилась тенденция делать компиляции из разных переводов (и Штайн, и Стуруа использовали целых шесть переводов «Гамлета») – дескать, ни один из них нельзя назвать абсолютно точным.[/b]– Ни один из них нельзя назвать абсолютно точным, потому что каждое слово имеет столько оттенков, столько смыслов. Язык устаревает, какие-то слова уходят из обихода, а значит, устаревает и перевод. Есть более академические переводы, наиболее точные по степени накала страстей, а есть более фарсовые, живые, полные юмора. Мне кажется, переводы Георгия Бена и Александра Дружинина, которые мы взяли, это, на сегодняшний день, две крайности, которые прекрасно дополняют друг друга. А дальше мы сочиняем свое произведение – переставляем сцены, убираем какие-то реплики. Но театр только так и делается – на сцене, а не за столом драматурга или переводчика.[b]– Если бы вы были Гамлетом, кому из нынешних политиков вы бы показали свой спектакль-«мышеловку»?[/b]– Меня совсем не волновали бы политики и политические аллюзии. Хотя, конечно, есть какие-то обстоятельства пьесы, которые я бы не смог обойти.[b]– Но вы неоднократно ставили пьесы с подобной фабулой – борьба за власть. Тот же «Макбетт» здесь, «Калигула» в театре Ленсовета.[/b]– Просто мне интересно заниматься Личностью – талантливой и очень сложной. И разобраться в этом парадоксе – человек борется за власть, убивает, а ты его почти любишь. Что же это, думаешь, я такой ненормальный, что ли? А оказывается, с другими то же самое происходит.[b]– За две недели до премьеры есть ощущение, что «Пилат летит к концу»?[/b]– Не знаю.