Бремя любви

[b]Шла я однажды подземным переходом. Сквозь гул и шум близкого метро пробивался романс. Старая женщина в очках стояла и пела. «А любовь, – пела она, – все живет в моем сердце больном». И так это было несвоевременно, так щемяще, чужеродно и безнадежно... И захотелось мне, друзья мои, обратиться к вам с заявлением о ликах любви.[/b]Тем более что в Москве недавно прошел одноименный кинофестиваль. А то что все о политике да о политике. Не радуйтесь, однако, не «про это» буду я вам петь сквозь грохот подземки. Тут у нас есть непревзойденный Владимир Шахиджанян, а также доктор Лабковский на радио (чей излюбленный совет сменить партнера укрепил не одну семью).Любовь к ближнему, а вернее – ее дефицит глубоко ранит и мучает мое сердце, изглоданное иронией и пустой глумливостью.Взять приемщицу из приемного пункта прачечной № 50, что на улице Правды, у нас во дворе. Как люблю я звонить ей в минуты душевной невзгоды! Иначе как «золотуленька» она к клиентам вообще не обращается. «Вы сегодня до каких?» – «До пяти, золотуленька!» – «Без четверти, не успею...» – «Да чего ты, золотой, давай подожду, куда торопиться-то? Только шибко не бежи, скользко, расшибешься еще». И вот скачешь по сугробам со своей поклажей, кое-как распиханной по сумкам, а она стоит, чисто Арина Родионовна, у заднего крыльца, караулит, чтоб ты, не дай бог, не подумал, что ушла, не дождавшись тебя, нерадивого. Вечная розовая шапчонка с цветочками, халат поверх старой куртки, ручками машет на тебя: «Хоссподи, сказала, не бежи, рази ж я тебя когда обижала?» Верно, не обижала. Сама все разложит, перепишет, еще и номерки пришьет. А в углу, за горой белья, сидит девочка, смирно читает.— Учи, учи, котя моя, а то будешь, как бабка, неученая, в чужом бельишке копаться... А ты, золотуля, не жди. Пока мы с малой уроки сделаем, я и переберу.— Внучка? А мама-то? На работе что ли?— Эх, золотой! Иде та мамка... Ну, ступай, золотуля. Эй! Слышь, не упади Христа ради, угорелая...Грея душу возле этой сказочной бабуси, я неизменно вспоминаю отделение милиции, где моя дочка получала паспорт. Вернее, получала его я, потому что сама юная гражданка достигла совершеннолетия в больнице после тяжелой травмы и передвигалась на коляске.Отстояв положенные часы за всеми справками, еще часа три я вычеркнула из жизни в паспортном столе милиции. Когда подошла моя очередь, из комнаты вышел бравый мусорок и запер дверь.«Куда же вы, товарищ лейтенант!» – за«Обед», — отрезал милиционер и ушел навсегда.Спустя многие дни я все же проникла в этот «стол», и уже другой дежурный, очень симпатичный товарищ с пшеничными усиками, читал мои справки долго и увлеченно, как романы Акунина. Ласково глянув на меня по прочтении, велел прийти за паспортом «непосредственно с получателем» через две недели.Ровно через две недели привожу дочку, всю в шинах и корсете, и толпа прекрасных армян пропускает нас, почтительно гомоня: иди, сестра, о чем речь! Очередной сотрудник этого великолепного отделения извлекает нашу документацию и погружается в чтение, всем строгим обликом символизируя повышенную бдительность.«Та-ак... — в обветренном лице капитана проступает нечто, заставляющее меня припомнить стихи, которые с большим чувством декламировал знакомый артист обычно после третьего стакана: «Предгубчека. Луна. Окурки. Трезвонят мухи о стекло. Три года в кожаной тужурке Пахом упрямо морщит лоб...» — та-ак... «А где справка о гражданстве?» – «О каком гражданстве?» — «У нас с вами одно гражданство, мадам. (Убийственная ирония.) Российское». И вновь череда кабинетов, «мы рождены, чтоб Кафку сделать жизнью»...На финише — обитель паспортисток с такими задами, что представить себе этих дам стоящими просто страшно. «Через месяц», — промалиновых губ. На мои вопли примчался тучный бровастый начальник отделения и лично отпаивал меня желтой водой из графина. «И нечего орать, — барышня злобно выудила наш паспорт из стопки красных книжечек. — Ишь, истерики мне тут закатывать! Ну, чего смотрите? Время — деньги». От такого откровенного апофеоза любви к ближнему я буквально обомлела. «Сколько?» «Сколько хотите». Не глядя, она сбросила в ящик мои полсотни, шлепнула печать, дочка загипсованной рукой коряво расписалась...И вот мы катим сквозь тополиную пургу родного Зюзина, полноправные граждане России... Лишь спустя полгода, при переезде на новую квартиру, мы обнаружили, что в дочкином паспорте нет штампа о прописке. Вообще не надо путать бюрократию с законностью. Задача бюрократа — уничтожить вас как личность. Превратить в букашку и полюбоваться на дело своих рук, словно в перевернутый бинокль, утверждая тем самым свое величие. Где-то там, на краешке стула, копошится бывший гражданин, ныне инфузория, а над ним утесом нависает огромный Делопроизводитель. Секретарь.Паспортистка. Инспектор. Он косит под законника, но я научу вас, как отличить врага рода человеческого — бюрократа — от редкого в нашей жизни природного явления: истинного поборника закона и права. У бюрократа тусклые оловянные глаза и вялое сизое сердчишко, в котому.Законник же прекрасен. Он — высокий, крепкий мужик с большими руками, большими внимательными ушами и огромным загорелым лбом, изборожденным морщинами. У него большое сердце и голубые, представьте себе, глаза. Сейчас ему под восемьдесят, и эти его пронзительные глаза сильно выцвели, и зоркость их притупилась. Но любовь все живет в его сердце больном.Звать его Павел Тимофеевич Соловьев. Он бывший следователь московской прокуратуры. Уволился, когда по одному из его дел крупный чин прокуратуры СССР, прельщенный и обольщенный чем следует, отпустил с богом компанию завзятого жулья.Павел Тимофеевич тридцать шесть лет проживает в деревне Лужки Тверской губернии. Летом с женой, внучкой и правнучкой, а зимой — один. Как есть один во всей деревне. На двери грозная фанера: «Дверь не ломать. Стреляю без предупреждения». Я когда-то написала о нем очерк, не слишком большой, скорее, ничтожный по сравнению с грузом чести и доброты, который нес (и, слава богу, все еще несет) этот бывший следователь.Что же он делает там, в глухомани, — москвич, выросший в суете актерского дома, среди знаменитых маминых друзей и книжных утесов ученого отца, которого запомнил уходящим ночью из разоренной квартиры в сопровождении черно-кожаных людей со словами: «Не давай ребятам шахматы...»Что делает? В стремлении служить Закону неустанно обходит он лестницы и галереи Замка, соскребая, рукавом счищая, сковыривая ногтями грибок низкого мздоимства и бесчестия с его стен...Первым его делом в Лужках были хлопоты за бабу Сашу, у которой убили на фронте шестерых сыновей,и пенсию она получала 9 (девять) рублей. А потом пошли дела покруче.Указ президента, бюджетная стройка: поселок ветеранов с Крайнего Севера. Подрядчик — НПО «Северный мигрант». Рядом — акционерное общество «Большая Медведица» (бывший колхоз «Победа», куда входит и деревня Лужки).«Северный мигрант» щедро делится с тогдашним председателем АО Можаевым миллиардными кредитами. Строительство заброшено, все расхищено и пропито, подрядчик ликвидирован. В довершение ко всему лихой Можаев предъявляет дикий иск председателю колхоза Шаталову о взыскании 200 миллионов рублей и ставит его «на счетчик». Милиция, суд, прокуратура — у Можаева на прочном содержании. И Соловьев — один против всех берется защитить Шаталова и выиграть эту дремучую и страшную игру. И, расшвыривая сапожищами местную мафию, он доходит до верхов. И добивается возбуждения уголовного дела о хищении северных миллионов и можаевском рэкете.И о Литваке из Одессы я писала. О Борисе Давидовиче, футбольном тренере, построившем реабилитационный центр для детей-инвалидов. На фасаде этого дома — золотой ангел, и Боря — впереди, на лихом коне, с инфарктом, под капельницей, и ни копейки для себя, и такая любовь в его сердце больном...Одной Лены Ватан, бабочки с обрубками вместо рук и ног, которой Боря дал полноценную жизнь, работу, крышу, друзей, — одной ее хватило бы,чтоб гордо отчитаться в земных делах. А этих Лен у него — сотни.А еще я знаю дядьку одного, немолодого и довольно-таки пьющего. У него в паспорте, как и у моей дочки, нет штампа о прописке. Впрочем, у него и паспорта нет. Жив он тем, что дачи зимой караулит за харчи. Этот дядька собирает со всей округи собак, самых убогих и жалких. И ходит за ними, как за малыми детьми. А они потом ходят за ним. Гурьбой, как детсадовцы.И все это — любовь. К ближнему: о двух он ногах или о четырех, или вообще без ног. И на этот раз обойдемся без иронии. Потому что дело-то вообще тяжкое.Бремя.