Сто лет назад ушел из жизни человек, которого одни считали гениальным писателем, совестью земли Русской и называли великим старцем, другие – матерым человечищем, рядом с которым в Европе некого поставить, третьи – великаном, колеблющим трон Николая II и его династии. Но были и другие – те, которые называли Льва Николаевича не иначе как антихристом и исчадием ада, врагом царя и отечества, а также опаснейшим антиправительственным злоумышленником.[b]…а радости и счастья нет[/b]Так кем же он был, наш великий старец? С кем он воевал всю свою долгую жизнь? Кто посмел встать на его пути и, если так можно выразиться, только и делал, что все эти годы вставлял ему палки в колеса? Имя этому «трехголовому змию» – церковь, жена и жандармерия. Но если церковь и жандармерия преследовали Льва Николаевича по сугубо служебным мотивам, то Софья Андреевна, как ни грустно об этом говорить, из-за денег.Причем не из-за тех, которые есть, но их трудно поделить, а из-за тех, которые, возможно, потекут рекой после смерти престарелого графа.Самое удивительное, что и все благородное семейство во главе с Софьей Андреевной и его ближайшие друзья, не стесняясь, обсуждали этот вопрос в присутствии самого Льва Николаевича. Не трудно представить, как травмировали такие разговоры далеко не молодого человека. Со временем эти с позволения сказать обсуждения приобрели такой скандально-позорный характер, что дочь Александра перестала разговаривать с матерью, а потом вообще уехала из Ясной Поляны, а его ближайший друг Владимир Чертков называл графиню погибшим существом, потерявшим человеческий облик, которое всю жизнь занимается убийством мужа.Формально речь шла о том, в чьих руках после смерти Льва Николаевича окажется право собственности на его произведения и, что особенно важно, кто будет распоряжаться его неизданными дневниками. Когда стало известно, что в соответствии с неписаным договором эти дневники хранятся у Черткова, который, конечно же, даст им ход и позволит напечатать, в Ясной Поляне Толстому объявили войну.Так кто же он такой, этот Владимир Чертков? Происхождения Владимир Григорьевич был самого что ни на есть благородного. По материнской линии он потомок декабристов Чернышевых, а по отцовской – из аристократов, близких к царскому двору. О богатстве рода Чертковых ходили легенды: у них были десятки имений и тысячи крепостных. Одним из крепостных Чертковых, между прочим, был дед Антона Павловича Чехова.Мало кто знал, что Владимир вырос в обстановке острых религиозных дискуссий: побывав в Англии, его мать вернулась в Россию убежденной евангелисткой. А так как отец и все остальные родственники были православными христианами, домашние дискуссии часто перерастали в яростные споры, а споры – в скандалы.Наслушавшись всего этого, Владимир все чаще стал задавать себе вопрос: «В чем моя вера?» И надо же так случиться, что именно в это время таким же вопросом стал задаваться Лев Толстой. Чертков об этом, конечно же, не знал, он шел своим путем. Для начала Владимир оставил военную службу и почти на целый год уехал в Англию.По возвращении он решил стать, как тогда говорили, прогрессивным помещиком и в своем родовом имении основал ремесленную школу: он считал, что, освоив несложные ремесла, крестьяне бросят пить, станут более развитыми. Не тут-то было! Русского мужика заграничными штучками не возьмешь: заниматься резьбой по дереву, чеканкой или гончарным делом в свободное от пахоты время он не станет, а пойдет в кабак.Разочаровавшись в делах просветительских, Чертков с удвоенной силой ударился в изучение глубинных основ религии. В 1883 году он обратился с пространным письмом к Толстому и попал, если так можно выразиться, на свежевспаханную почву: как раз в это время Лев Николаевич работал над рукописью, которая называлась «В чем моя вера?» Через некоторое время они встретились и больше не расставались: никто не понимал Толстого так, как Чертков, никто не разделял его взглядов так преданно и безоглядно, как Чертков, поэтому никто, кроме Черткова, не мог стать его «одноцентренным» другом. По сути дела, Владимир Чертков стал первым истинным толстовцем, а впоследствии руководителем движения, которое получило название толстовства.Самое удивительное, первое время и Софья Андреевна была в полном восторге от Черткова. Толстой не удержался и отметил это в одном из писем: [i]«Чертков мне очень помог в семье. Он имел влияние на весь наш женский персонал. И, может быть, это влияние оставит следы»[/i].Но как только Чертков создал народное издательство «Посредник» и стал там печатать так называемые народные рассказы Толстого, идиллии пришел конец.Причина? Да в деньгах, в чем же еще, если не в деньгах! Раньше все, что выходило из-под пера Толстого, автоматически становилось собственностью Софьи Андреевны, а тут, нет, вы только представьте, в «Посреднике» великому Толстому, рукописи которого с руками оторвет любой издатель, не платят ни копейки.[b]Скандал вышел страшенный[/b]– Ты зверь! – кричала в лицо мужу Софья Андреевна. А потом, накинув халат, выскочила на улицу. Дело было зимой, да не в имении, а в Москве, где масса народу и все графиню знают.– Уеду! – заходилась она. – Куда глаза глядят, лишь бы, тебя, зверя, не видеть!Никуда она, конечно, не уехала, а вот простудилась сильно.– Кликуша! – прячась по углам, шепталась прислуга. – Больной притворяется. И как ее граф терпит?! В деревне бы ее враз вылечили. Как? А вожжами! Ничто так не лечит полоумных баб, как хорошая порка!А тут еще масла в огонь подлил старший сын Сергей, который встал на сторону матери. Тогда-то в тайном дневнике Льва Николаевича появилась полная горечи запись: [i]«Сережа оскорбил меня больно. Такой же он, как мать, злой и не чувствующий. Очень больно было. Хотелось сейчас же уйти… И в самом деле, на что я им нужен? На что все мои мучения?»[/i]Но Лев Николаевич никуда не ушел. Да и куда? В конце концов, он в своем доме, в родном поместье, и с какой стати его надо покидать? А вот на компромисс он пошел и выдал Софье Андреевне доверенность, включающую в себя исключительное право на издание своих сочинений, написанных до 1881 года, и, само собой, на получение доходов от этих изданий.Как ни странно, обстановка в доме от этого лучше не стала. В июне 1884 года в его дневнике появляется еще одна горькая запись. [i]«Сегодня косил, потом купался. Вернулся бодрый, веселый, и вдруг со стороны жены начались бессмысленные упреки. Я ничего не ответил, но мне стало ужасно тяжело. Я ушел и хотел уйти совсем, но ее беременность заставила меня вернуться с половины дороги в Тулу. Ночью родилась дочка – Александра. Казалось бы, живи и радуйся, а радости и счастья нет»[/i].[b]Мать детей или подруга ночей?[/b]Эти бесконечные беременности поначалу сильно смущали, а потом стали раздражать великого старца, ведь его жена рожала тринадцать раз, причем одиннадцать детей выкормила собственной грудью. Вечная возня с пеленками и распашонками, с докторами и повитухами так действовала ему на нервы, что он во всеуслышание начал мечтать о времени, когда все дети подрастут, и он [i]«закажет для Софьи Андреевны гуттаперчевую куклу с вечным поносом»[/i].Справедливости ради надо сказать, что Лев Николаевич тоже был далеко не белым и пушистым, и поводы для скандалов время от времени давал и сам. Скажем, в статьях и книгах он категорически осуждал «плотские утехи», уверял, что [i]«сожитие с чужой по духу женщиной – гадко»[/i], а сам частенько навещал яснополянскую крестьянку Аксинью Базыкину. Потом, поостыв к Аксинье, испытал, как он сам писал, [i]«дьявольский приступ страстной похоти»[/i] к кухарке Домне. Деревня не город, там все на виду, поэтому о жеребячьих выходках графа знали и крестьяне, и обитатели господского дома. Само собой разумеется, знала об этом и Софья Андреевна.Ревностью она воспылала чудовищной и скандал закатила тоже чудовищный! А чуть позже в ее дневнике появилась полная горечи запись: [i]«Как я хотела и часто хочу бросить все, уйти из жизни так или иначе. Боже мой, как я устала жить, бороться и страдать. Как велика бессознательная злоба самых близких людей и как велик эгоизм!»[/i]Постепенно капризы, истерики и кликушеские выходки Софьи Андреевны стали чуть ли не ежедневным «блюдом» в жизни Льва Толстого. Переносил он это со стоической кротостью, но его организм был уже изношен и реагировал на эти стрессы по-своему: один за другим произошли пять обморочных припадков, сопровождавшихся страшными судорогами. Все тело бедного страдальца крутило и корежило, словно корень старого дуба.Графиня же в эти минуты молилась и просила Бога только об одном: «Только бы не сейчас, только бы не на этот раз!» Почему не на этот раз? Да потому, что она не знала, составил ли муж завещание, и если составил, то в чью пользу. Дошло до того, что однажды ночью, когда судороги отпустили Толстого, он приоткрыл глаза и с брезгливым содроганием увидел, как Софья Андреевна воровато роется в его бумагах.– Нет, голубушка, завещание ты не найдешь, – усмехнулся он, – в этом я тебя переиграл. – Во-первых, оно давно составлено, а во-вторых, хранится в надежном месте. Но дрянь ты несусветная! Чего угодно я от тебя ожидал, но только не этого: рыться в чужих бумагах, да еще ночью, да еще воспользовавшись болезнью их владельца – это подло, низко и гадко.Эх, ты, а еще благородных кровей, ведь в твоем роду были и графы, и князья, а отец жил в Кремлевском дворце, имел звание гоф-медика и лечил самого государя. Ой, как больно! – скривился он от судороги. – Господи, или дай силы, или прибери меня в свои чертоги!К утру судорога отпустила, и Лев Николаевич наконец-то заснул.[b]Завещание[/b]А за три месяца до этого Лев Николаевич отправился на своем красавце Делире как бы на прогулку. На самом деле, путая следы, он ехал к условленному месту в двух верстах от Ясной Поляны, где его ждали трое посвященных в дело заговорщиков.В глубине леса, около большого пня, он остановился и поприветствовал «господ конспираторов», которые привезли с собой все необходимое для завершения задуманной акции: большой кусок картона и несколько листов бумаги, а английское резервуарное перо – так тогда называли только что появившиеся авторучки – Лев Николаевич захватил с собой.– Ну что ж, приступим, – сказал он, садясь на пенек и положив на колено картон с чистым листом бумаги. – Начну с даты: сего тысяча девятьсот десятого года, июля дватцать второго дня. Ну вот, – чертыхнулся он, – сгоряча «двадцать» написал через «т». Исправлять? А ну их, – махнул он рукой, – пусть думают, что я был неграмотный.Документ получился довольно пространный, но главное в нем было то, что все, написанное после 1881 года, принадлежит не семье, а Черткову, который должен издавать эти рукописи [i]«на прежних основаниях, то есть не преследуя никаких материальных личных целей»[/i].– Это для того, – добавил Толстой, – чтобы не подумали, что Владимир Григорьевич будет извлекать из этого какуюлибо личную выгоду.После того как на том же пеньке завещание подписали трое свидетелей, оно обрело не только форму, но и силу официального документа и пересмотру не подлежало.Что касается Софьи Андреевны, то, продолжая провоцировать мужа, никаких угрызений совести она не испытывала, так как считала, что борется за интересы семьи, что Лев Николаевич целиком и полностью принадлежит семье, что он кормилец и поилец, что в его годы надо думать не о себе и каких-то призрачных читателях, а о жене, детях и внуках. Больше того, она была убеждена, что в этой, как, впрочем, и всякой другой войне, все средства хороши, иначе говоря, цель оправдывает средства. И она не гнушалась никакими средствами. То кричала на всех углах, что обратится к царю с просьбой признать мужа недееспособным и установить над ним опеку, то грозила покончить с собой и даже стрелялась, правда, из пугача, то намеревалась утопиться и бросалась в пруд, заведомо зная, что воды там по пояс, то прилюдно нюхала какую-то гадость, а потом симулировала потерю сознания.И хотя все эти выходки носили откровенно театрализованный характер, на нервы они действовали: Лев Николаевич все чаще подумывал о том, чтобы послать все к черту и уйти из дома. Уйти навсегда, чтобы не видеть и не слышать поселившегося в Ясной Поляне кошмара. Но тут произошло событие, которое во многом реабилитировало Софью Андреевну: она доказала, что является не только «подругой ночей», но и по-настоящему надежным другом.Дело в том, что как раз в это время Толстой закончил «Крейцерову сонату».В копиях и списках повесть ходила по рукам, у читающей публики она вызвала огромный интерес. Повесть была настолько популярной, что, приветствуя друг друга, вместо: «Как ваше здоровье?», люди спрашивали: «Читали ли вы «Крейцерову сонату»? Даже смертный враг Толстого обер-прокурор Святейшего синода Победоносцев, и тот не то что прочитал, а изучил повесть в три приема и назвал ее «могучим произведением». «Крейцерову сонату» напечатали даже в Женеве, но в России к печати не допускали.И тогда Софья Андреевна, вопреки желанию мужа, отправилась в Петербург, чтобы добиться приема у Александра III и уговорить его дать разрешение на выход в свет «Крейцеровой сонаты». И что вы думаете, она пробилась в Аничков дворец, и, как она позже писала: [i]«Царь встретил меня, стоя в дверях. Государь понравился, приятный, певучий голос, ласковые и очень добрые глаза, конфузливая и добрая улыбка, высок, толст, силен. На переделке повести он не настаивал и довольно быстро согласился на публикацию «Крейцеровой сонаты» в полном собрании сочинений»[/i].Вернувшись в Ясную Поляну, графиня чувствовала себя триумфаторшей! Она даже записала в своем дневнике: [i]«Не могу не чувствовать своего внутреннего торжества, что, помимо всех в мире, было дело у меня с царем, и я, женщина, выпросила то, чего никто другой не мог добиться. И влияние мое, личное, в этом деле, несомненно, играло главную роль»[/i].Но Лев Николаевич этой победы не оценил и даже не на шутку разгневался, когда узнал, что Софья Андреевна просила царя стать добровольным цензором произведений Толстого, и тот с радостью согласился. [i]«Левочка был недоволен моими похождениями и свиданием с государем, – появилась новая запись в ее дневнике. – Он говорил, что теперь мы как будто приняли на себя какие-то обязательства, которые не можем исполнить, что прежде он и государь игнорировали друг друга, теперь все это может повредить нам и вызвать неприятное»[/i].Скандалы закипели с новой силой! Даже дочь Татьяна, и та не выдержала и написала в письме брату Андрею: [i]«Это неслыханно, окружить 82-летнего старика атмосферой ненависти, злобы, лжи, шпионства и даже препятствовать, чтобы он уехал отдохнуть от всего этого. Чего еще нужно от него? В имущественном отношении он дал нам гораздо больше того, что сам получил. И теперь ты не стесняешься обращаться к нему, ненавидимому тобой, с разговорами о его завещании»[/i].Как видите, все снова вернулось на круги своя: все дело в завещании, все дело в том, кому что достанется, иначе говоря, все дело в деньгах пока еще живого великого старца. Он это прекрасно понимал и в отчаянии написал Черткову: «[i]Я путаюсь, желаю умереть, приходят планы убежать или даже воспользоваться своим положением и перевернуть всю жизнь. Неужели так и придется мне умереть, не прожив хоть один год вне того сумасшедшего, безнравственного дома, в котором я теперь принужден страдать каждый час»[/i].[b]Продолжение в «ВМ» от 26 октября 2010 года[/b]