[b]За минувший год Олег Зайончковский выпустил еще одну книгу и второй раз был номинирован на Букера. На момент открытия ярмарки «Книги России» он один из самых известных и все еще молодых писателей. Зайончковский – не слесарь, который вдруг написал книжку. Он писатель, который может починить печатную машинку. Но до того как стать писателем, успел поработать мастером по ремонту бытовой техники. Раньше сказали бы: «знает жизнь изнутри». Сейчас на эту «жизнь изнутри» нагляделись уже все кому не лень, но писатель Зайончковский сумел ее описать как никто. В аннотации книги «Сергеев и городок» написано, что Олег Зайончковский, «потомок старинного польского дворянского рода, в недавнем прошлом слесарь-испытатель ракетных двигателей, живет в подмосковном городе с древней историей» (правда, в данный момент он живет в Москве).[/b]– «Подмосковный город с древней историей» – это Хотьково. Я переехал туда с родителями из Волгограда, когда мне было 11 лет. То есть в 1970 году. Там был большой город, а тут – деревенские виды… Очень тяжело приживался. Я был занозистый, амбициозный молодой человек, а таких очень не любят, особенно в слежавшихся социумах. Но когда прижился, то стал участником всех «плохих компаний». На равных.[b]– А почему амбициозный молодой человек не окончил никакого института?[/b]– Мне кажется, что я по своему складу не способен учиться «впрок». Кроме того, уже в десятом классе я был накануне женитьбы, и нужно было срочно искать работу. Мы с моей будущей женой познакомились, когда нам было по 12 лет, и все пять лет до свадьбы шли войны с родителями, со всем миром. В конце концов на нас просто плюнули. Родители даже писали какие-то письма в загс, чтобы женить нас поскорее… Мы расписались в 17 лет. Жена, между прочим, моя противоположность в смысле учебы: ей только «неуд» по поведению помешал медаль получить по окончании десятого класса. А «неуд», сами понимаете, за что – наши «аморальные» отношения были известны всей школе.[b]– А сейчас нет желания пойти учиться? В литинститут, например?[/b]– Зачем?[b]– Нет ощущения, что вам не хватает системных знаний?[/b]– Нет. Системные знания нужны при системных занятиях. Писание художественной прозы, по-моему, к таковым не относится.[b]– Мне очень понравился ваш выдуманный городок из книги «Сергеев и городок», даже захотелось так же терпимо относиться к людям, с которыми нос к воротнику езжу в транспорте. Но вот жить там постоянно мне все-таки не хочется…[/b]– И мне тоже.[b]– Как? Разве это не ваши представления об идеальной модели жизни?[/b]– Я пытался смоделировать, озвучить провинциальное мироощущение, которое мне глубоко симпатично. Но оно не мое. Мне было интересно, как бы заговорили эти люди, если бы умели говорить.[b]– Попали?[/b]– Думаю, что попал. По крайней мере, те из моих читателей, которые плоть от плоти персонажей: коллеги по работе в цеху, в «Рембыттехнике», те, кто живет этой жизнью, говорят, что, по их ощущению, все точно. И еще мне кажется, что я попал в некий запрос, существующий у читающей интеллигентной публики, от подобной жизни далекой, – запрос на светлое, жизнеутверждающее, реалистическое искусство.[b]– У вас такой сказочный русский народ…[/b]– У меня нет заблуждений насчет народа. Но если действительность тебя в чем-то не устраивает, ее можно и нужно для себя пересоздать, представить по-другому. Я не идеализирую людей, а пересоздаю их. Да и они видят в героях не самих себя, а тех, кем хотели бы быть.[b]– Если забыть на время, что Сергеев нужен в романе как композиционный прием, хочется понять про этого героя – чем он так хорош, что ему все и обо всем рассказывают?[/b]– Он – свой. И к тому же он не начинает тебя тут же учить. Однако он дает нравственную оценку ситуации одним своим восприятием.[b]– Получается, что даже у ваших «идеальных» людей есть потребность в ком-то или в чем-то, что может дать нравственную оценку их поступкам?[/b]– Да. Есть потребность в таком Сергееве. Может, даже не в персонифицированном.[b]– А отношение к Москве? Все эти «московские плевки и гондоны» или что «москвичи – продукт бесполезный»…[/b]– Такое отношение к Москве и москвичам – одна из характерных черт уездного сознания. Не моего. Я люблю жить там, где живу в данный момент.[b]– Когда читаешь ваши книжки, то возникает ощущение, что вам вообще не важно, какое время на дворе – советское или сегодняшнее. И какой город за окном. Может показаться, что описания нищих наулицах в советское время – это аберрация памяти, абстрактный набор городских картинок[/b]…– Вы уж мне поверьте, я даже фотографии тех советских нищих могу показать. В 1976–77 годах я работал во ВНИИТЭ, Институте технической эстетики, он располагался на территории ВДНХ. Я тогда ездил в Москву из Хотькова, и у меня даже была идея сделать слайд-фильм о нищих. Правда, не о городских, а о побирушках из электричек. Я знал, что они собирались в Софрине. И на дороге от ВДНХ до метро сидели нищие, валялись бомжи… Конечно, их всех гоняли время от времени, а к Олимпиаде Москву вычистили.[b]– Для вас действительно неважны приметы времени?[/b]– Есть достаточно авторов, стремящихся описывать действительность как таковую. Мне как литератору неважна правда историческая или политическая. Если б я мог, то перенес бы действие куда-нибудь еще дальше, в какие-нибудь мифологические времена. Как Шекспир, скажем. Ну кто с него спрашивает правду о датском королевстве? Но драматург может себе такое позволить, для него важны действие и правда характера. А для меня как для прозаика важна еще и фактура, которую нельзя измыслить, которую нужно знать на ощупь. Поэтому я не могу убрать действие в те времена, о которых не имею понятия. Но у меня нет задачи правильно отобразить время. Думаю, лет через сто уже никому не будет важно, правильно ли Зайончковский отобразил «совок» или нет.[b]– А ваше личное отношение к тому времени тоже такое нейтральное?[/b]– Нет. То государство, в котором я тогда жил, я воспринимал как враждебное, я его ненавидел во всем, в мельчайших проявлениях. Оно вызывало во мне не только идейное отторжение, но и эстетическое. Я тогда существовал, как на вражеской территории. И со школьных лет считался идейно неустойчивым. Даже когда работал на заводе, имел массу неприятностей, потому что всегда говорил много лишнего. Разряд не давали из-за того, что в партию не желал вступать… Сейчас мне даже сыну трудно объяснить это отвращение к «совку». Но в книжках я своего отношения стараюсь не показывать.[b]– А принадлежность к «старинному польскому дворянскому роду» сыграла какую-то роль в таком отношении к советской власти?[/b]– Думаю, что нет. Отец мой, человек леволиберальных убеждений, никогда не придавал важности вопросам происхождения. Свои генеалогические разыскания я вел самостоятельно и уже тогда, когда сам был сформировавшимся антисоветчиком.[b]– У вас в разных книгах встречаются одинаковые эпизоды. Например, Генрих в «Петровиче» играет в шахматы по переписке и отказывается играть с датским полицейским, предпочтя шахматное поражение поражению в принципах, и то же самое случается с Петром Александровичем Лурье в главе «Травкин» из «Сергеева…». Любимых собак персонажей разных книг зовут одинаково – Карл, да и Сергеев встречается и в «Городке», и в «Люде»…[/b]– У композиторов тоже бывает так, что одна и та же тема звучит в разных произведениях. А у Льва Толстого сколько было Нехлюдовых? Важнее, что у меня во всех вещах разный угол зрения. Я покамест рассматриваю свои тексты как эскизы. И если что-то из одного текста перекочует в другой – ничего страшного. Я – начинающий писатель.[b]– Шекспир, Толстой… Это имена из литературного контекста, в котором вы существуете? Или тот ряд, в котором себя видите?[/b]– Это люди, авторитетные в профессии.[b]– И все-таки, что должно было произойти в жизни, чтобы слесарь из «Рембыттехники» вдруг сел и написал одну за другой книги, которые сразу попали в списки Букеровской премии?[/b]– Не знаю… Случилось, наверное, то, что случается со многими в моем возрасте. Я добрался до такой точки, до перевала, с которого вдруг увидел весь предстоящий мне жизненный путь, вернее, его остаток. Мне стало очень скучно; я подумал: «А вот не пойду вниз», – и полез на другую гору. Я мог бы, как один мой знакомый, начать рисовать… из чувства протеста. Чтобы доказать, что жизнь не кончена, даже если ты отставной полковник шестидесяти с лишним лет. Он не нашел в доме кисточки, отрезал у себя клок волос, намотал на палочку, взял у ребенка окаменевшие акварельки… и стал известным примитивистом. Со мной произошло примерно то же. А писать начал потому, что для этого даже кисточки не нужно. Ни системного образования, ни аппаратуры – просто садись и пиши. Хотя аппаратура все-таки понадобилась. Я нашел у себя в гараже старую сломанную пишущую машинку (немецкую «Олимпию», мы ихкогда-то получали по репарации), починил – и начал на ней выстукивать. «Сергеева» года полтора писал, еще полтора года – «Петровича». Отнес, пардон – жена отнесла, в издательство О.Г.И. И обе рукописи сразу взяли.[b]– А сильно вас редактируют?[/b]– Совсем чуть-чуть и очень осторожно. Я в какой-то степени перфекционист. Стараюсь отдавать только хорошие тексты.