[b]Евгению Евтушенко всегда есть что сказать людям: читателям, слушателям, зрителям. Что и доказывают аншлаги на его творческих вечерах…Сегодня Евгений Евтушенко живет на два дома: в Штатах он – профессор, читает лекции студентам, а в подмосковном Переделкине – «просто поэт». А завтра его выступление в знаменитом зале Чайковского.Накануне нам удалось взять интервью у Евгения Александровича, а точнее – записать его монолог.[/b][b]Я был революционным романтиком[/b]– Что значит для меня этот зал? Его роль в моей жизни огромна! Здесь я впервые слушал настоящую симфоническую музыку; раньше я ее практически не знал, ведь была война… Это уникальный зал, он идеален для любых концертов.Я слушал там Вилли Ферера, знаменитого дирижера, «из вундеркиндов». Он был одним из немногих, кто и в зрелости не потерял пластичности, переходящей от грациозности к монументальности. На него было фантастически интересно смотреть. Тогда у меня и родилось выражение «Лицо дирижера – это спина!» Что еще было замечательно в зале Чайковского? Там никогда не было ничего вульгарного, никакой дешевки: высочайший уровень – они всегда держали марку. И даже если шли эстрадные концерты, легкие жанры – только самое лучшее, что у нас было! А еще зал был центром великой культуры художественного слова, которая не снилась никому. Там выступали Ираклий Андроников, Яков Смоленский – блестящие имена! Яков Смоленский открыл для меня, как и для многих людей, большого поэта Давида Самойлова. И еще многих-многих – всех не перечислить. Горжусь тем, что и мои стихи впервые прозвучали с этой сцены. Это было в феврале 1955-го, стихи «Окно выходит в белые деревья…» только недавно были напечатаны… А прочитал их Всеволод Аксенов. И еще один случай: пришел на творческий вечер Бориса Бабочкина и услышал свое стихотворение, посвященное… Бабочкину! Это были очень романтические, революционные стихи: я вообще был революционным романтиком, идеалистом таким…Здесь же впервые увидел я Дмитрия Шостаковича. Мне его показали издали, на каком-то концерте, и смотрел я на него, как на чудо: ведь он был первый композитор в моей жизни, музыку которого я слушал на станции «Зима». Это было во время войны, я работал на маленькой фабрике, где делали гранаты, а во дворе висела черная «тарелка» на столбе. И вот однажды из нее полились звуки Ленинградской симфонии… А я тогда был влюблен в одну девочку и под эту музыку я ее впервые поцеловал. Я потом рассказывал об этом Шостаковичу – он был так тронут! Попросил меня: «Женя, напишите об этом стихи!» Я эту просьбу выполнил, но, к сожалению, уже после его смерти… А потом появился один актер – Борис Моргунов, которому я очень обязан: он сделал программу по моим стихам в то время, когда меня уже начали активно ругать.Молодежь, возможно, и не знает, что чтецы тогда выступали не только в больших залах, но и в цехах заводов, фабрик, перед рабочими. У нас же была диктатура пролетариата, если помните… Меня начали потихоньку затирать, не давали больших концертов, и что же сделал Моргунов? Он нашел блестящий тактический ход: начал эту программу «обкатывать на рабочих», и везде, где выступал, брал «отзывы трудовых коллективов». А потом собрал эти отзывы и пошел в репертуарный комитет.«О стихах Евтушенко! Им нравится! Почему же нельзя разрешать афишного концерта? Или вы против рабочих?!..» Так и разрешили. Но со странной оговоркой: пусть сам Евтушенко на этих концертах не появляется! А то еще выйдет на сцену и прочитает что-нибудь «не то»… И когда я один раз нарушил это условие – Моргунову запретили программу! А я сидел в зале и не мог не выступить, люди просили – и я не мог не выйти на сцену. В общем, Моргунову крепко за меня попало. Но он все равно ездил по России и читал, читал, читал мои стихи. Я ему благодарен на всю жизнь.[b]Как мы пытались отмыть идею…[/b]Я уже говорил, что мы были революционными романтиками. Мы хотели очистить идею от всего наносного, от грязи, которая налипла на идеалы. И мы верили, что нам удастся…У Риммы Казаковой есть блестящие строки, написанные уже в наши дни:[i]Вы отмываете грязные деньги,Мы отмывали грязное время…[/i]Да! Мы отмывали то, что отмыть было, скорее всего, невозможно. И за это «получали» по полной программе. Я не понимал тогда, что для людей во власти вообще опасны люди, которые во что-то верят! Однажды Шелепин, «Железный Шурик», дал указание выдрать из журнала «Молодая гвардия» уже сверстанную подборку моих стихов, а «проработка» была на уровне ЦК ВЛКСМ. А за что? Я написал «Считайте меня коммунистом»:[i]Им, кто юлит, усердствуя, и врет на собраниях всласть, не важно, что власть советская, а важно им, что – власть…[/i]Испугались! Когда вышел мой «Казанский университет», то Мишу Задорнова – да-да, того самого сатирика – хотели выгнать из института за то, что читал на студенческом вечере эти стихи. А читал он блестяще.Моя сестра Леля очень хорошо читала мои стихи... Она сделала ряд программ, никто, например, лучше нее не читал Друнину. Недавно она мне подарила для моих детей CD-диск, где записала «Детство Темы» – просто блестящая работа! Кстати, это очень перспективное дело – книги на дисках… Теперь артистов, читающих со сцены стихи, прозу, классику и современность, услышишь редко. Чтецкий жанр, к великому сожалению, существует только номинально. Очень тяжело получить залы, это стоит немыслимых денег – это же не попса, а литература! И просто удивительно, что зал Чайковского в этом смысле еще держится, словно последний бастион великой культуры.И еще об этом зале в моей судьбе. Там, в филармонии, работала когда-то моя мама, Зинаида Ермолаевна, она была певицей, незнаменитой, но хорошей, а во время войны сорвала голос – выступала на фронте, между боями, в тяжелейших условиях – холод, снег…Во время обороны Москвы ездила с концертами вместе с Маргаритой Алигер, Константином Симоновым и многими другими… А потеряв голос, мама вынуждена была уйти со сцены, заведовала детским отделом Мосэстрады, была одним из инициаторов проведения новогодних елок для ребят в Кремле, пробивала эту идею, ходила по инстанциям… И сейчас в зале Чайковского работают люди, которые ее еще помнят: в администрации работает прекрасная Валерия Орлова и многие другие люди, беззаветно преданные искусству…[b]Здесь, на Маяковке, прошла эпоха[/b]И вообще это место в Москве – вы понимаете, что для меня значит! Зал Чайковского, площадь Маяковского, 1960-е, и мы читаем стихи там, у памятника – целая эпоха! Здесь – средоточие нашей молодости, надежд, верований, это – намоленное место в Москве, поэтическое. Наряду, разумеется, с Политехническим музеем. И почему бы не проводить здесь, к примеру, всемирные фестивали поэзии? Конечно, для этого нужны средства, но была бы воля, было бы желание…Знаете, я и сейчас готов выйти на площадь и читать свои стихи. А разговоры о том, что поэзия в России умерла – это бред, чушь, она никогда не умрет, это наше национальное достояние, наша гордость, в конце концов, наша национальная идея, наша великая русская поэзия! На наши концерты приходили и приходят тысячи людей, значит, им это нужно?! Приходят и шестидесятники, и их дети, и внуки – совсем юные.Я не так давно вернулся из Армении, где 18 лет не ступала нога русского поэта – залы были переполнены! Был в Киеве – и там огромный интерес! Не совру, если скажу, что побил рекорд книжного магазина «Москва» – пять с половиной часов подписывал читателям свой трехтомник избранной прозы, когда была его презентация – и там тоже было очень много молодых…Завтра я выйду на сцену зала Чайковского, как всегда, с внутренним трепетом. Буду читать стихи. Много новых, но и из старого, по просьбе слушателей. И, как всегда, когда выступаю здесь, буду невольно искать глазами некое место в амфитеатре. Там всегда сидел Дмитрий Дмитриевич Шостакович. Он не любил сидеть близко, а вот так, чуть поодаль от сцены, обычно сидел, когда приходил на мои концерты. И я всегда смотрю туда, в этот ряд…