На пределе эмоций

[b]«Неелова встревожила меня какой-то своей душевной незащищенностью, и, как мне показалось, талант владеет ею в большей степени, чем она им», – говорила Фаина Раневская.[/b]Ей везло на партнеров, на режиссеров (в кино – чаще), на роли, на публику. Но чувство обидного и досадного несоответствия запросов нынешнего кино и возможностей грандиозной актрисы только усиливается. Последним конгениальным совпадением был телевизионный «Граф Нулин» Камы Гинкаса в моноисполнении Марины Нееловой – лучшее антиюбилейное подношение Пушкину, снятое в год помпезного 200-летия поэта.Кино открыло Марину Неелову еще на третьем курсе ЛГИТМИКа («Старая, старая сказка»). Кино научило ценить ее крупные планы. Слава богу, остался на пленке спектакль «Спешите делать добро» и глаза нееловской Оли – девочки, в момент постаревшей от боли, причиненной предательством взрослых, которую она впускает в себя целиком и сразу, так и не научившись защищаться.Кино же изменяет ей сегодня с преступной недальновидностью. На нынешних сверхточных цифровых носителях сегодняшняя Неелова – мудрая, спокойная, восхитительно несуетная – почти не останется.Театр оказался надежнее и дальновиднее. По нынешним меркам Неелова редко выпускает премьеры, но каждая новая ее роль – сгусток невероятной плотности и бездонности. От былых времен ей осталась Евгения Гинзбург из «Крутого маршрута», а вместе с ней – весь страшный опыт прошлого века. А также Любовь Раневская – усталая бабочка, не перестающая обжигаться и снова лететь на огонь. Никита Михалков обещал поставить всего Чехова и в каждой его пьесе центральную роль отдать Нееловой. Жаль, что репертуарный театр не пошел по этому пути.Зато «варяги» не могут пройти мимо возможности поработать с примой «Современника». Можно по-разному относиться к Кириллу Серебренникову, но ему стоит сказать большое человеческое спасибо за одну только «Сладкоголосую птицу юности» с двумя ролями Марины Нееловой – молоденькой, навсегда бездетной девушкой на нелепых пуантах и с невыносимой мукой в глазах, и стареющей примы, которая жадно цепляется за остатки женственности, таланта, жизни.Сегодня она с абсолютным бесстрашием играет бесполость, будь то королева Елизавета в черной шинели с военной выправкой – одинокая женщина, вынужденная существовать по мужским законам, быть заложницей их страхов и подлостей («Играем... Шиллера!» Римаса Туминаса). Или трогательное лысенькое существо Башмачкин с угрозой обиженного ребенка в жалобном голоске, для которого шинель стала домом (даже ноги вытираются при «входе»), а красавецПетербург – убийцей.Про себя пятилетнюю Марина Мстиславовна говорит: «Я была актриса с репертуаром». Когда матери не с кем было оставить дочку, она брала ее с собой на работу и оставляла с кем-нибудь из сослуживцев. Закончив дела, она приходила за дочкой и находила ее стоящей на столе и декламирующей стихи. «И давно она так?» – «Часа полтора». Вот и не верь после этого в призвание от Бога.«Талант, как прыщ, – шутила великая Раневская, – может вскочить где угодно». В случае с Нееловой талант «вскочил», взошел, расцвел на благодатной и благодарной почве. Это завораживающее сочетание истового, исповедального проживания и пугающей техничности ставило в оторопь даже партнеров: «Если режиссер скажет ей, что на третьем шаге у нее из левого глаза должна покатиться слеза, она покатится именно на третьем шаге, именно из левого глаза, и столько раз, сколько нужно». И это отнюдь не преувеличение.Когда Илья Авербах снимал свой знаменитый «Монолог», ключевую сцену, где нееловская Нина выгоняет своего деда, он понимал, что играть здесь пробы нельзя – слишком страшного напряжения требует роль. Во время съемок вся съемочная группа не могла удержаться от слез, а оператор, засмотревшись, допустил грубую техническую оплошность.Гениальные дубли были запороты, а когда это выяснилось, декорации квартиры Сретенского, обжитые актерами, как дом родной, были уже разрушены. И сцену пришлось переснимать в наспех собранной декорации. То, что осталось в фильме, – результат экстремальной пересъемки.Ее первым «театральным ожогом» был балет (романтические мамины пристрастия), но кажется, будто все искусства ссудили ей без процентов самые лучшие свои свойства. Опера – повышенный градус существования, поднимающий над бытом и над миром, балет – хрупкость и идеальную точность линий, цирк – бесстрашие сальто-мортале и вечное клоунское начало. Марина Неелова заставляет поверить, что театр – не зеркало жизни, не пародия на нее, не фантазия не ее тему, не повод для лицедейства или что-нибудь еще. Театр – квинтэссенция жизни, сжатая до такой максимальной плотности, какую не выдержит простой смертный.