Нафантазирую невероятное и оно случается

[b]Его выгоняли отовсюду – от детского сада (за поведение) до институтов (за профнепригодность). Своей «точкой отсчета» Иосиф Райхельгауз в шутку называет тот момент, когда, будучи газосварщиком, лежал на раскаленном одесском асфальте и приваривал одну трубу к другой. Оттуда действительно очень хотелось взлететь высоко и далеко. Он и взлетел – в свои 60 лет ставит в разных странах, 19-й год ведет корабль под названием «Школа современной пьесы», входит в редколлегии многих журналов, руководит собственной мастерской во ВГИКе и конкурсом современной драматургии, участвует в экстремальных гонках и… строит дома.– Иосиф Леонидович, ваш день рождения совпал с Днем независимости. Что для вас независимость? Возможна ли она вообще и какую цену за нее надо заплатить?[/b]– Большую часть жизни я прожил в той стране, меньшую в этой. При всех несовершенствах, эта мне очень близка. Для меня День независимости – больший праздник, чем мой собственный день рождения. В 90-х годах, когда все началось в стране, и у меня жизнь началась.[b]– Ничего себе! Вы ведь и до реформ работали в замечательных театрах…[/b]– Да, но при этом как раз чувствовал абсолютную зависимость. Я собой практически не распоряжался – все, что я делал, диктовалось контекстом. В отличие от моих гениальных современников (например, Толи Васильева, моего сокурсника), которые могли от этого контекста освободиться. Идти в райком и отвечать на вопросы, чтобы поехать ставить в тихий венгерский театрик, – для меня это были жуткие травмы и нервы. Словом, ту жизнь я жил начерно, а эту набело.Я довольно много общался с членами первого демократического правительства, которое народ наш в основном проклинает. А я... Сказали бы: дай денег им на памятник – все бы отдал! Абрамовичи и Березовские, которых они породили, – это отходы производства, но производство-то есть! Для меня Чубайс – человек номер один в стране.Сегодня я решаю – куда мне ехать, что ставить, что писать, какой строить себе дом. И я буду во всем виноват. Я живу чуть выше бедного и чуть ниже среднего уровня, но это мой выбор. Совершенно убежден – сегодня каждый может заработать. Я бы на спор, если бы у меня была вторая жизнь, стал бы сегодня крупным бизнесменом. Просто мне это не нужно. А Чубайс, я уверен, мог бы стать и хорошим писателем, и хорошим режиссером.[b]– Он давал вам повод так думать?[/b]– Давал. Однажды он на спор за пару минут написал такой стихотворный экспромт, что я решил – он стихи пишет. Оказалось, нет. Просто он талантливый человек.[b]– Когда вы назвали свой театр «Школа современной пьесы», вы сознательно отсекли всю классику и возможность когда-нибудь своего «Гамлета» поставить...[/b]– Да, сознательно. Во-первых, у меня с самых первых проб всегда была тяга к написанному только что. Арбузов ли напишет новую пьесу, Шукшин – мне сразу интересно. Во-вторых, зная историю мирового театра, я как-то сообразил, что вся история мирового театра – это школа современной пьесы. Античные авторы писали и тут же несли на свои Дионисии. Шекспир из-под пера играл. И Малый когда-то был школой современной пьесы, когда Островский для него писал, и МХТ. А потом, я всегда испытываю чувство неловкости в момент трактовки. В Москве идет 10 «Гамлетов» и 20 «Чаек», и почему зритель должен смотреть одиннадцатого, моего. В этом нет ни подвига, ни новизны, ни поступка художественного, если я еще раз поставлю «Чайку».[b]– Тем не менее ее-то вы и поставили.[/b]– Единственная за 18 лет жизни театра постановка классической пьесы. Произошло это случайно: ставил «Чайку» в Америке и показал нашим артистам видеозапись. Они загорелись – как хочется сыграть! Я сначала не знал, как это оправдать, но когда возник Акунин со своим детективом, я понял, что классическая «Чайка» может стать частью большой затеи. А потом Журбин шел мимо – почему, мол, мне все заказывают музыку, а ты нет? Ну я и брякнул довольно безответственно – напиши «Чайку». Зная, что Журбина часто упрекают в... узнаваемости, я решил с этим не бороться. Напиши, говорю, как будто Оффенбах написал.[b]– И все же, у вас играет столько выдающихся артистов. Не кажется ли вам, что они достойны классики, бездонных ролей?[/b]– Они достойны, но это их право решать, жить здесь или нет. Большинство из них – и Филозов, и Шульга, и Алферова, и другие – штатные артисты этого театра. Может, я и самообманываюсь, но, по-моему, я смог их этим заразить.[b]– Вы как-то вывели убийственную формулу: хороший артист не может быть хорошим человеком. По какому принципу вы формируете труппу – баланс соблюдаете между хорошими людьми и хорошими артистами?[/b]– Вы правы, пытаюсь соблюсти баланс. К счастью, этот театр лишен многих жутких проявлений, присущих не только театрам, но и другим организмам. Я знаю, почему – я сознательно так его строил.Я работал в замечательных театрах и видел огромные труппы – артистов там не увольняют. Такие же огромные, кстати, и цеха. И потому, когда появляется работа, на нее претендует сразу несколько человек. Если в театре, предположим, 10 молодых героинь, а роль получает одна, то остальные 9 спровоцированы на разные нелицеприятные проявления. У нас же труппа в 23 человека держит репертуар на двух сценах! Или должно работать 12 монтировщиков, а работают четверо. Все 18 лет. Надрываются, но пятого не берут. В итоге зав. монтировочным цехом получил в прошлом месяце больше, чем худрук. И держится за работу мертвой хваткой. И еще я как-то сообразил, что артисты сразу чувствуют по деньгам – хорошо или плохо они работали. У них есть гарантированная зарплата, но любой творческий или человеческий подвиг сразу цинично оплачивается.А если отвлечься от театральной экономики... Наша профессия требует постоянного самокопания. Ведь врач, прежде чем резать, изучает анализы всяких нехороших выделений. Нечто похожее делают артисты, только с собой. Поэтому люди, которые сознательно отказались от актерства, режиссуры, вызывают у меня колоссальное уважение, хотя бывает очень печально.Я часто замечаю – чем профессиональнее человек, тем он античеловечнее (представляю, сколько коллег на меня обрушится). Ведь главное качество хорошего артиста – неудовлетворенность во всем. Артист всегда хочет ехать на гастроли, хочет новых зрелищ, контактов, связей. Он все время неудовлетворен. А от этого он зачастую не видит рядом своего ребенка, мужа, жену. И получается, что эта условная жизнь, сочиненная (хотя внутри-то она безусловная), становится главной. И это очень горько.Я не случайно много лет занимаюсь чем-то, что никак не соотносится с театром – гонками, строительством. Я всю жизнь строю дома – придумываю их, строю, продаю, строю новые. В последнее время не могу отделаться от какого-то чувства стыда. А когда веду джип, квадроцикл, мотоцикл, когда строю, заливаю бетон, не стыдно.[b]– Может, стоит поменять жизнь?[/b]– Может, и стоит. Вот прочтет вашу газету какой-нибудь солидный предприниматель и предложит серьезную работу за соответствующую зарплату – я об этом подумаю.[b]– Честно говоря, сложно вас представить гонщиком.[/b]– Серьезно? Я вожу все, что движется. С детства спортом занимаюсь. Если вы сюда прикоснетесь ([i]показывает на плечо [/i]– [b]О. Ф.[/b]), там одно железо.[b]– Наверное, адреналина столько![/b]– Два года назад у нас были гонки в Узбекистане. И я свалился в ущелье. Доли секунды я летел вместе со своим квадроциклом, а потом оттолкнул его ногами и вылетел на склон. Разумеется, разбил себе все ребра. Но те секунды, пока я смотрел, как он падает на дно... сильные ощущения. Хотя я не ради них участвую в гонках. В марте этого года мы на снегоходах перешли Байкал с севера на юг.Там тоже бывают сильные ощущения – когда какие-то участки проходишь буквально подо льдом, хотя это ужасные ощущения.Вот отец мой был настоящий мужчина. Всю войну прошел до Рейхстага – вся грудь в орденах.Был чемпионом Вооруженных сил по мотогонкам. Настоящий герой! Понимаете, мне нравится все, что можно удержать в своих руках и объяснить слабой своей головой. Может, поэтому я и не верю в Бога. Верю, что есть некий грандиозный закон этого пространства, который не подвластен мне никак. Но когда мне рассказывают – вот здесь Иисус вознесся на небеса, для меня это очередная литература.[b]– Вас выгоняли из разных институтов за профнепригодность…[/b]– Я был неприятным мальчиком – наглым, любящим нарываться. Не понимал, например, зачем заниматься всякими этюдами на беспредметное действие (а давайте-ка умоемся без мыла и воды). Мне казалось это показухой. Почему без воды, давайте с водой! А потому, что театр – это ненастоящее. Этого я понимать не хотел, меня выгоняли, хотя я успел поучиться у выдающегося педагога Бориса Зона. Тогда приехала моя наивная мама из Одессы – просить за «своего мальчика». «Знаете, у вас такой мальчик, – сказал ей Борис Вульфович, – что мне надо либо всех выгнать, а его оставить, либо наоборот. Я все-таки выбрал всех, хоть и не уверен, что это правильно». И тогда я сказал маме – через несколько лет они устроят тут со мной творческую встречу. Через пять лет «Современник» привез в Ленинград три моих спектакля и была творческая встреча с Галиной Борисовной и со мной. Есть у меня такое качество – нафантазирую себе что-то невероятное, и оно случается.[b]– Не страшно?[/b]– Разные бывают ситуации. Когда папа умер, я купил место на маленьком сельском кладбище. И сейчас, когда прихожу туда, ясно осознаю, что пройдет сколько-то лет, и мои дети будут так же приходить сюда ко мне, подкрашивать оградку, сидеть вот на этой скамеечке, и там будет тот же лес и озеро. Мне это понятно и не очень-то страшно.Бывает и другое. Поставил я в Женеве спектакль «Поженимся? Да? Нет?» по пьесе Семена Злотникова. И он вдруг очень хорошо прошел. И я себе нафантазировал, что идет он где-нибудь в Париже, да в самом престижном театре со знаменитыми артистами. А сегодня это все уже оформлено в проект с театром Пьера Кардена.