Плаха с топорами

Николай Коляда – человек-оркестр, сам себе театр. В театре любит делать все: мыть сцену («Она же нас кормит!»), придумывать декорации и костюмы (за идеями часто отправляется на местный рынок). Писать пьесы (их у него около сотни). Учить молодежь писать пьесы (то ли промышленный воздух Урала, то ли присутствие самого Николая Коляды сильно повышает плотность хороших драматургов в отдельно взятом уральском регионе). «Жюрить» драматургический фестиваль «Евразия». Ставить спектакли, которые идут в режиме нон-стоп, по два-три в день в его маленьком, но известном далеко за пределами России «Коляда-театре».[b]От Москвы до Австралии[/b]– Я написал 98 пьес, 60 из них поставлено – от Москвы до Австралии. (Я, как человек организованный, всегда все считаю.) Поставлено везде, даже в Австралии и Америке.В июне на фестиваль «Коляда-plays» приехало 23 театра. Что-то давал Прохоров, Министерство культуры, но основные деньги от нашего театра. Вот провел я фестиваль, со всеми расплатился, 250 человек накормил, напоил, на свою дачу в Логинове свозил, все уехали счастливые, пьяные. Полез я в карман, деньги персчитал – 10 тысяч. Слава тебе, Господи, никому не должен, в Турцию загорать не поеду. Сел на машину, поехал в свое Логиново. Утром вскочил и кинулся к компьютеру – ни сюжета в голове, ничего. Но так я соскучился по своему придуманному миру, где все эти, картонные, вдруг оживать начинают. Целый месяц жил в счастливом угаре, написал несколько пьес – две уже поставил: такая премьера вышла! А про остальные даже не думаю – я так люблю их писать, что мне и вправду не важно, поставят их или нет.Обычно я черновик пишу дня три – как выкрик. Когдато в юности моей шел в Академическом театре драмы «Трамвай «Желание». Я его раз 50 смотрел или 200. Там полечка была одна, которая меня потом всю жизнь сопровождала. Я сажусь писать пьесу, набрасываю что-то и вдруг слышу ее. «О, – говорю себе, – Коляда, давай пиши – все в порядке».Ненавижу, когда мои артисты ходят в наушниках. Снимите, говорю, смотрите, слушайте, наблюдайте, запоминайте. У меня всегда с собой записная книжка со сценками, сюжетами, словечками. Я потом их выписываю, развешиваю перед рабочим столом и периодически пользуюсь. Вот, открываю наугад.В аэропорту одна девушка другой говорит: «Я американские сигареты не беру – они поднаркоченные».Вспомнились кадры из хроники 1980-х: китайцы загружают в грузовики мертвых воробьев: Мао Цзедун сказал, что каждый воробей съест по зернышку – гора получится. И китайцы гоняли воробьев, пока те замертво не падали.Марина Давыдова меня Шпажинским как-то назвала. Был такой драматург в конце XIX века, который много писал, и его везде ставили, а потом забыли. Может, я действительно Шпажинский – лет через 20 после моей смерти станет ясно. Но мне это будет уже безразлично.[b]Тюбетейка[/b]Меня часто спрашивают, почему я хожу в тюбетейке. А просто красивый головной убор, театральный – сразу смотришься как творческая личность. Правда, сейчас, приезжая в Москву, я ее снимаю – после всех известных событий на человека в тюбетейке смотрят косо. Погулял я тут по Москве ночью, и стало мне за нее по-настоящему страшно. Эту тюбетейку вышивала мне Ярослава Пулинович с мамой ([i]драматург, ученица Николая Коляды, автор нашумевшей пьесы «Наташина мечта».[/i] – [b]О. Ф.[/b]). Вышивали бисером, а бисер все время рассыпался. «Какой он противный человек», – сказала мама.[b]Падение невинности[/b]Я с 15 лет в театре. В театре я работал монтировщиком, осветителем, уборщицей, бутафором, режиссером, артистом. Из театра меня попросили – пил много. До армии были хорошие роли, а после – сплошная бессмысленная массовка. Я очень благодарен тем, кто меня уволил.На следующий день я обнаружил в почтовом ящике вызов на экзамен в Литинститут.Когда-то я посылал туда работы и забыл. Приехал я, говорю про вызов, а мне в ответ: мы никого никогда не вызываем.В Литинституте ко мне относились пренебрежительно – артист, пьяная богема. Я учился на факультете прозы, хотя уже написал пьесу «Игра в фанты», которую поставили несколько театров.Однажды утром в общежитие выхожу из своей комнаты, а меня уже ждет девочка с факультета драматургии. Пошла на меня со сковородкой наперевес: «Если еще хоть одну пьесу напишешь – убью».Когда я открывал курс драматургов в театральном институте, Есин возмущался – мы в Москве ни одного драматурга обучить не можем, а тут Коляда берется. А у меня столько талантливых учеников появилось.Помню, Вася Сигарев прислал мне поздней ночью по электронной почте пьесу. Называется «Падение невинности». Я прочитал, зачеркнул название, написал «Пластилин», разослал в 100 театров и звоню Васе: «Все, можешь помирать, главную пьесу ты уже написал». «Да нет, – говорит Вася. – Я еще поживу».[b]Венки для директора[/b]Режиссурой я занялся не от хорошей жизни. Вот Пулинович – недавно к нам привезли роскошный спектакль из Кургана по ее пьесе. Я ей тогда сказал: «Счастливая, тебе только 24, а у тебя в запасе уже есть такой спектакль».А у меня удачных спектаклей – по пальцам одной руки пересчитаешь. «Мурлин Мурло» в «Современнике» идет 20 лет. «Мы едем, едем, едем» – 6. Какие только шишки я за него ни получил, как он мне повредил! Хотя публика ходит, смеется, но так это все антихудожественно, так плохо – глаза стыдно на сцену поднять. Артисты говорят все своими словами. Я потом к завлиту прибежал: что же они делают, дескать, у меня же там какая-никакая музыка во фразе! А она мне: «Батенька, у нас Чехова своими словами рассказывают, а тут Коляда».В 1993 году в Екатеринбурге должен был проходить первый фестиваль по моим пьесам. Главреж нашего местного Академического театра драмы сказал, что мы тоже должны участвовать в этом фестивале, и взял мою пьесу «Америка России подарила пароход» (женщине за 40, парню 18, любовь у них возникла, да не сложилась, в общем, мелодрама). Он мне говорит: «Я придумал концепции, где будет 8 актрис и 1 актер». Я представил себе: 8 безработных баб на одного парня. И сказал, что хочу сам поставить. Главреж вздохнул с облегчением, что не надо ставить эту Коляда-чернуху.Я поставил «Полонез Огинского», который шел потом 10 лет. Лия Ахеджакова его дважды видела. Понадобились мне для него 20 похоронных венков.Директор театра увидела их и завопила: «Украдут! Будете хранить у меня в кабинете!» И вот после каждой репетиции их запихивали в лифт и везли к ней на шестой этаж, чтобы она сидела вся в венках, пугая входящих.А в 2001 году я заплатил 8 тысяч юристу и зарегистрировал свой театр. Два года он существовал вообще без помещения, потихонечку стала собираться труппа.[b]Во саду ли, в огороде[/b]Сейчас я начал ставить «Бориса Годунова». Как всегда, нет у меня никакого четкого плана. Я только представил себе Годунова – не гиганта в исполнении Шаляпина или Хворостовского, а маленького белобрысого шпынька, который всех держит в кулаке, морочит, интригует. У меня есть такой – гениальный Олег Ягодин. Когда он читает монолог «Быть или не быть», особенно про насмешку недостойных над достойным, я в этот момент сижу в кулисе в гриме Призрака отца Гамлета и всегда плачу, и только потом вспоминаю, что у меня грим. Он все может.«Борис Годунов» разошелся у нас в труппе очень хорошо. После первой репетиции я поехал в магазин, где продается оборудование для торговли. Увидел плаху, на которой мясо рубят, за 8 тысяч. «Дайте мне ее», – говорю. С трудом запихали ее в мою «ниву-шевроле». Перед репетицией купил еще рыбы, куриц вареных. Позвал одного нашего полного артиста, раздел его по пояс, положил рыбу с курицами.Руби, говорю. А потом заставил положить его голову на это кровавое месиво. Накануне саундтрек записал – в машине, в пробке. Сначала спел пьяным голосом детскую песенку «Во саду ли, в огороде» (в театр нужно как можно больше тащить воспоминаний детства). Следующий трек на этот же мотив и тем же голосом – «Нельзя молиться за царя Ирода, богородица не велит». Еще один – «Ай да Пушкин, сукин сын». Потом – мешанину из собачки, богородицы, сукиного сына. Как будто сидит мужик, крепко выпив, смотрит в черное окно и поет, поет, хотя ни пить, ни петь сил уже нет. Так вот, лежит Максим головой на этом месиве, а хриплый голос поет про собачку и богородицу, про Пушкина и Борю Годунова. И так это было страшно, так красиво. Так по-русски.[b]Мамины пельмени[/b]Когда Лиру (я его играю) говорят: так до старости дураком и останешься, – это как будто мне говорят. У нас в этой сцене корыта висят – я в них, как в зеркало, смотрю. И вижу свои морщины. И еще – как мама пельмени лепит.Есть у меня такая фотография. Теперь, после ее смерти, у меня все время перед глазами эта фотография. Наверное, она там, на небесах, дожидается меня и лепит пельмени.Моя родня – простые, необразованные, изумительные люди. Сестра – бухгалтер, брат на Севере. Спектаклей они моих не видели, даже статей не читали – посмотрят на фотографию, и ладно. «Ну шо, деньги зарабатываешь?» Мама думала, что театр – это на гармошке играть.Дед мой Коляда переселился из Полтавы в Курганскую область, женился на бабушке, Татьяне Кузьмовне, мордвинке. Но до конца продолжал говорить по-хохлятски. Мама у меня русская. Я крещеный, хотя не воцерковленный, зато восстановил в своей деревне храм. По документам выяснилось, что это храм Николая Чудотворца. Бабки потом судачили: ишь, Колька Коляда в свою честь храм назвал.Однажды батюшка у моей мамы спросил, почему она в церковь не ходит. А она ответила: «Нельзя мне, батюшка, я подматериваюсь». Вот и я тоже.Многие не верят, что Коляда – моя фамилия. Зато как здорово бывает в декабре все время читать про языческого бога Коляду. Мне говорят: не стыдно было театр своим именем называть? А я в ответ: это языческий бог радости.