В сюжете переплелись большая политика, писательские интриги и сердечные проблемы главного героя — молодого прозаика, ровесника автора. Роман выйдет в сокращении в трех весенних номерах журнала «Москва». Юрий Поляков предоставил право опубликовать отрывок, а также ответил на вопросы.

— Юрий Михайлович, вы, наверное, перебрали много рабочих заглавий?

— Угадали: давно я так не мучился с названием. Оно получилось совершенно правдивое: жизнь у нас была, кто бы что ни говорил, при советской власти веселая. И секс в СССР был, только проходил он по ведомству любви, а население России росло куда быстрее.

— Предыдущим романом, целиком посвященным советской писательской тусовке, был «Козленок в молоке» (1995). Там досталось и сионисту Ирискину, и дремучему русопяту Медноструеву. Вы не пересмотрели за это время своего отношения к тем или иным литературным группировкам?

— В чем-то пересмотрел. Например, славянофилов я стал любить больше. Сионистов по-прежнему уважаю…

— В отрывке между строк видно много свидетельств заботы СССР о развитии многонациональной литературы. Если с высоты сегодняшнего дня посмотреть на советскую культурную ситуацию — что в ней было правильно и достойно подражания, а что — нет?

— Поддержка национальной литературы была поставлена на очень высокий уровень. Следили за равновесием и разумным представительством, особенно в выборных органах и премиальных списках, что в многоэтнической стране просто необходимо. «Русский вопрос» и «еврейский вопрос» были под особым наблюдением власти. Как теперь обстоят дела со вторым вопросом — судить не берусь, но о том, что на русском языке пишут еще и русские писатели, организаторы литературного пространства, кажется, совсем позабыли… Об этом в разных аспектах я пишу и в сборнике «Желание быть русским», который вышел в конце прошлого года. Глубоко убежден: пренебрежение к государствообразующему народу, какое сегодня проявляет власть, добром не кончится…

— В «Любви в эпоху перемен» (2015) вы уже использовали солженицынское слово «укрывище» применительно к корзинке с котом. Опыты Солженицына по обогащению русского словаря кажутся вам бесплодным курьезом?

— Его «Русский словарь языкового расширения» (собрание редких и, по мнению Солженицына, незаслуженно забытых слов. — «ВМ») — замечательная книга, которую рекомендую всем сочинителям. Но сам Александр Исаевич к «великому и могучему» в своей прозе и публицистике был глуховат, его игры с корнесловиями порой выглядят нелепо. Как можно было герою эпопеи «Красное колесо» дать фамилию «Лаженицын»? Ведь как раз в 1970-е годы слово «лажа» активно использовалось в языке в значении «халтура», «глупая неудача». Но ведь памятник автору «Архипелага ГУЛАГа» поставили в основном не за литературные заслуги, а за вклад в политическую историю ХХ века. За это увековечивают гораздо оперативнее.

— Описывая 1983 год, вы полагались только на свою память?

— Я постоянно себя перепроверял, спрашивал, уточнял, заглядывал в Интернет, в старые газеты… Потом дал рукопись нескольким моим сверстникам, они нашли немало «блох». Так, мы долго сообща вспоминали, какие корзины были в советских универмагах — пластмассовые или металлические? Или сколько граммов пива наливал за двадцать копеек автомат? Но, думаю, ошибки все равно остались. Тому, кто первым найдет в моем новом романе десять ошибок по советским реалиям и пришлет список в «Вечерку», я торжественно подарю 12-томное собрание моих сочинений, которое начало выпускать издательство «АСТ». А новый роман «Веселая жизнь, или Секс в СССР» выйдет там же весной.

СПРАВКА

В одном из эпизодов романа главный герой оказывается втянут в историю с попыткой исключения из партии писателя-деревенщика по фамилии Ковригин. Прототип Ковригина — известный прозаик Владимир Солоухин (1924–1997).

Мы публикуем отрывок из нового романа Юрия Полякова «Веселая жизнь, или Секс в СССР»

Бездомная любовь

В тесном советском отеле

С пряным названьем «Шираз»

Сделали мы, что хотели,

И повторили шесть раз.

А.

…Разместив в шифоньере пожитки, я вынул из чехла машинку, поставил на стол, вскрыл упаковку финской бумаги, купленной в литфонде по спецсписку, заправил лист в каретку <…> Мне давно хотелось написать эротическую новеллу в духе «Темных аллей». Но я понимал: скорее напечатают мои многострадальные повести про дембель и райком, чем рассказ «про это». Почему-то Советская власть страшно боялась половой темы, хотя, по слухам, Брежнев был ходок и даже перед смертью говаривал медсестре, вынимавшей из его дряблой ягодицы иглу шприца: «Эх, вот бы я тебя, голуба, лет двадцать назад уколол бы — так уколол!»

Зато на Кубе, мне рассказывал консультант по латиноамериканской литературе, построили социализм с сексуальным лицом, и для тех, кому неловко заниматься любовью прямо на пляже при всех, открыли почасовые отели. Там с вожделеющих пар берут только за стирку постельного белья, а молодоженов по предъявлению свидетельства о браке и вообще пускают задаром, наслаждайтесь и размножайтесь. У нас же с этим беда: девушку в гостиницу провести — целая спецоперация.

Был даже такой случай во время съезда писателей. Делегатов, как обычно, поселили возле Кремля в «России» <…> Конечно, многие литераторы, испытывавшие проблемы с местом действия, поспешили воспользоваться редкой возможностью и удовлетворить желания, требующие взаимного уединения.

Писатели-делегаты отбывали утром на пленарное заседание во Дворец съездов, оставляя ключи своим озабоченным коллегам, не избранным на высокий форум из-за творческой невзрачности.

Молдавский рифмоплет Агей Чебатару (он почему-то считал себя большим румынским поэтом) великодушно пошел навстречу своему переводчику Пете Панюшкину, влюбившемуся в юную Ингу Швец, младшего редактора отдела национальных литератур издательства «Советский писатель». Но Агей строго предупредил: к 15:00 следует насытиться и отбыть, положив ключик, снятый с деревянной «груши», под коврик у двери номера. Однако Петя, будучи натурой страстной, увлекся отзывчивым телом Инги, и когда они, наконец, решили покинуть уголок любви, в дверь уже страстно барабанил другой Агеев переводчик — Леонид Гаврилюк, пришедший в отель с бутылкой коньяку и Мариной Ласкиной-Панюшкиной, детской сказочницей и ясно чьей супругой.

Нетерпение Леонида понять можно: в 17:45 он должен был покинуть укрывище, как выразился бы Солженицын, и оставить ключ все под тем же ковриком. <…> на входе их хотел задержать бдительный швейцар, но они предъявили членские билеты СП СССР, объяснив, что карточку гостя забыли в номере. <…> Наконец дверь под ударами открылась. Некоторое время две пары смотрели друг на друга в немом потрясении. <…> Инга в отчаянье закрыла юное лицо руками, ибо Леонид давно и настойчиво звал ее замуж, обещая развестись с постылой женой, обозревательницей «Литературной газеты» Аллой Рощиной-Гаврилюк.

Вчера Швец, наконец, ответила ему: «да», — и они не мешкая скрепили договор о намерениях здесь же, в гостинице «Россия», в номере делегата и народного поэта Грузии Звияда Мордашвили, которого Гаврилюк тоже переводил. И теперь вот такой пассаж! <…> Недолго думая, соперники под отчаянный женский визг сцепились в мордобойном порыве, рыча и круша казенный уют: сломали мебель, сорвали гардины и побили посуду. Дежурная по этажу, прискакав на шум, вызвала милицию, срочно прибыл наряд, скандалистов скрутили и обезвредили. Тут же по горячим следам драчунов допросили как правонарушителей, а дам в качестве свидетельниц, составили протокол с описью ущерба и повели задержанных в опорный пункт для определения меры пресечения.

Однако все это могло закончиться куда хуже, затянись составление протокола минут на пять-десять. Ровно в 17:45 делегат Чебатару под руку с немолодой, но еще вполне съедобной блондинкой подошел к своему номеру и вместо ключика под ковриком обнаружил распахнутую дверь. <…> Остолбеневшего Агея тут же идентифицировали как постояльца, преступно передавшего ключи от номера посторонним лицам, что и стало причиной погрома. Его тоже повели в опорный пункт на очную ставку со злодеями. Милиционер хотел привлечь и блондинку, приняв ее за интердевочку со стажем, но она, возмутившись, показала редакционное удостоверение «Литературной газеты», выписанное на имя Аллы Рощиной-Гаврилюк, и ее с извинениями отпустили. Печать — большая сила!

Как полагалось в те годы, по месту работы правонарушителей направили письма, мол, обсудите, поставьте на вид и примите воспитательные меры. Приняли с удовольствием. Агею в грубой форме не дали обещанную премию Молдавского комсомола за поэму «Под пятой» — об ужасах оккупации и правления маршала Антонеску, и он, окончательно осознав себя румыном, стал вскоре одним из организаторов антисоветского Народного фронта в Кишиневе. Петю вычеркнули из списка очередников на получение квартиры в новом писательском доме на Хорошевском шоссе. Он запил, проклял Советскую власть, в 1991-м орал и радостно махал руками на баррикадах возле Белого дома. С пришествием капитализма и свободы Панюшкин организовал свое издательство «Алатырь», взял, дурак, кредит в чеченском банке, прогорел и, замученный угрозами, повесился на дереве в Сокольниках. Леонид Гаврилюк, будучи членом КПСС, покаялся, схлопотал выговор без занесения и затаился.

Семейное положение некоторых участников скандала тоже видоизменилось. Панюшкин, утратив жилищные перспективы, развелся и сошелся с Ингой, конечно, не зная ничего о ее прежних матримониальных шалостях. Оскорбленная сказочница Марина Ласкина разочаровалась в мужчинах, стала феминисткой во всех смыслах, женилась и борется за признание однополых браков. А вот Гаврилюк до сих пор живет со своей постылой Аллой, но не в Москве, а в Мюнхене, куда они, внезапно став евреями, рванули, едва открылись границы. Виноватые во всем, немцы хорошо их приняли, дали квартиру, пособие и периодически извиняются перед ними за былые зверства...

Книги