Гений по паспорту

Его улыбка вполне могла бы стать символом советского кинематографа. Но важнее, быть может, другое. В его судьбе, точно в зеркале, отразилась огромная эпоха, и Геннадий Гаврилович личным примером показал, что можно не сорваться в пропасть и не сойти с правильного пути, даже когда соблазны сделать это велики.

Он живет в нескольких минутах ходьбы от «Мосфильма». Звонок — и Юхтин уже встречает меня на пороге уютной, наполненной необычными поделками, квартиры улыбкой, которую грех назвать «фирменной» — поскольку она от сердца. Высоченный, статный, красивый.

Ну просто аристократ начала ХХ века! Недавно зашли они с любимой женой Лидией посмотреть на мост в Зарядье, и Юхтина приняли за… немецкого актера. Лида смеялась: актер — да, но не немецкий, а самый что ни на есть российский.

— Геннадий Гаврилович, смотрю на вас и вспоминаю гармониста Васю из «Чужой родни». Как вы там… наяривали! Где-то читала, что в этой роли вы как бы воздали должное памяти отца…

— Он очень способный был, это правда, и музыкальный. Вообще родители мои были настоящими строителями советской страны, убежденными коммунистами. Это и по нашим с сестрой именам чувствовалось. Я же по паспорту — Гений, а сестра — Идея. Я по паспорту Гений и сейчас! Отец мой, Гаврила Васильевич, из пролетариев был, ну а в железнодорожных мастерских, где он работал, большевики как-то особенно рьяно распространяли свое влияние.

Вскоре после смерти Ленина отца отправили организовывать сельхозкоммуны, раскулачивать зажиточных сельчан, помогать организации ликбезов. Работал он на износ, еще и самодеятельность на селе поднимал, на гармони играл. Как человек образованный и городской, был он женихом завидным.

Мама — Раиса Михайловна Птицына — ладная, крепкая, помогала ему. Партработа личное оставляла на втором плане, но они поженились, и родились мы с сестрой. Потом, правда, отношения у родителей осложнились и они расстались, но в жизни нашей оба сыграли свои роли, важные и значимые. Мама погибла, выполняя военный долг, 10 ноября 1942 года. Не могу объяснить, как именно, но я почувствовал момент, когда ее не стало. Потом подтвердилось: в момент гибели на руке ее остановились часы, и время на них совпало с моим ощущением. Это было больно. Бесконечно больно, я бы сказал.

— Как же вы, сын благонадежных родителей, играли таких симпатичных белых? Шучу...

— И спорить не буду, был грех! Ваша правда, тогда надо было играть четко: красный если — значит, хороший, белый — плохой. Мне так не нравилось. Так ведь в жизни-то не бывает, без полутонов... И как-то у меня с этим скандал вышел.

— В каком смысле?

— Когда к 50-летию комсомола снимали «Комсомольский патруль», мне в картине досталась роль человека очень плохого. Сейчас бы сказали — боевика, террориста. Он такой, понимаете, был гад, этот Виктор: бомбу в московский горком бросил, надеясь убить там Ленина, да и Кремль собирался бомбить. Конечно, чекисты его окружили, но он подорвал себя и всех, кто был рядом. Гад! Но было в нем что-то...

— Что вызывало симпатию?

— Да! Когда он погибал, зрители должны были ликовать. Враг же! А они испытывали нечто вроде сожаления. Когда фильм посмотрели в ЦК ВЛКСМ, поднялся скандал: вот так «подарочек» к юбилею! Фильм с доделками и переделками вышел на экраны через несколько лет под названием «О друзьях-товарищах».

— У вас искорки в глазах, когда рассказываете. Непослушный вы были, да, если честно?

— Чего уж там, страшный был хулиган! Несколько раз был реальный шанс свернуть не на ту дорожку. Творил разное. Больше всего мне досталось, когда я в нашей коммуналке использовал огнетушитель. Игра была, конечно, но… Представляете, как он все уделал пеной? У мамы, понятное дело, были бо-о-ольшие неприятности, и она устроила мне суровую взбучку. Или вдруг я взял и свастику нарисовал. Зачем, с чего? А время-то какое было, понимаете? Перед войной… Словом, порола меня мать нещадно. Ну а когда ее не стало, отбился я от рук окончательно. Есть какие-то вещи, за которые мне стыдно до сих пор.

— Например? Или секрет?

— Да уж чего там... Деньги взял из семейной выручки. Когда каждая копейка была на счету. Тетка в отчаяние впала. Когда выяснилось, что дружка моего Фрица поймали с краденными вещами, что на уроки мы не ходим и как черти какие-то себя ведем, нас в детдом и отправили. Там нам в первую же ночь устроили «темку».

— Это значит «темную»?

— Точно. Били не в шутку. Нас прозвали Рыжим — это Фрица, и Косым — меня, за разрез глаз своеобразный. «Темку» нам устраивали достаточно регулярно, поскольку мы с Рыжим как могли сопротивлялись натиску «стариков». Но как-то я был совсем на пределе и написал тетке и сестре письмо, в котором обещал и справиться и умолял забрать меня. Письмо-то я опустил в почтовый ящик, конечно, но как оно попало в руки «старикам» — ума не приложу. И тогда «темку» мне ус троили персональную, поскольку решили, что я сексот, то есть стукачок.

— Выходит, не дошло письмо?

— Ага. И когда я это понял, сбежал. Добрался до отца, до Самары, каким-то чудом… И пешком, и на попутках… Жил потом с ним, а после снова соскочил с рельс, и меня отправили в другой детдом. Это мамина подруга меня туда устроила. Там, кстати, в Елшанске, были в хозяйстве лошади, умение обходиться с которыми мне потом очень помогло, когда я играл Метелицу.

— Вы Метелицей носились как сумасшедший! Думала, у вас дублер был…

— О чем вы! Причем на съемках мне и правда досталась бешеная лошадь, это в детдоме был тихий мерин. В том же детдоме и случилось нечто более важное. Меня подтягивала по математике наша бухгалтер, бывшая актриса. Она разучила со мной отрывок из поэмы «Зоя» — его только напечатали в газете, впечатление было мощным. Я декламировал «Зою» с большим успехом и был этим горд. Вот тогда не знаю, что случилось... Но я, рожденный материалистами материалист, впервые обратился к Богу — неумело, но искренне умоляя простить и не оставлять меня. Не уверен, но, похоже, молитва моя была услышана.

И перевели меня вместе со всеми в Подмосковье в детдом спецназначения для детей, чьи родители, командиры Красной армии, погибли на войне. Там я доучился, а потом поступил во ВГИК.

Пробовал, кстати, сначала сунуться в МГУ, но в школе аттестат мне выписали на имя Геннадий, как все меня и называли, а по паспорту я был и остаюсь Гением. Когда я поступил на курс Пыжовой и Бибикова, привез справку, мне просто не поверили.

На одном курсе с Юхтиным учились Надежда Румянцева, Маргарита Криницына, Майя Булгакова, Татьяна Конюхова, Изольда Извицкая. Дипломную работу он играл с Руфой Питаде, красавицей, которая войдет в историю кино как Руфина Нифонтова. О своих однокурсниках и коллегах он говорит с таким теплом, которое редко встречается в актерской среде. Кстати, Юхтин признает — не очень умеют актеры дружить. Умел ли он — не ему судить. Но о рано ушедшем друге, актере Викторе Павлове, тоскует до сих пор.

— После прославившего вас «Дела Румянцева» случилась «Весна на Заречной улице». Потом — каскад положительных ролей. А потом «Акваланги на дне». Вы неожиданно там такой… гад, ну просто невозможный!

— Не работа это была, а мечта. Мне не хотелось работать по шаблону, закрепившемуся с давних пор: считали ведь, что враг — значит, дурак, если немец — значит, только что не дебил, а шпиона издалека по мерзкой физиономии видно. Все силы я бросил на то, чтобы соперник был достойным, понимаете?

— Получилось! А почему вы как-то сказали, что «Весна на Заречной...» спасла вам жизнь?

— Так и было. Я под машину попал. Но сначала показалось, что все хорошо, а потом состояние ухудшилось. Скорая приехала, осмотрели меня, говорят — легко отделался. А удар бампером-то знаете, чем амортизирован был? Коробкой с «Весной на Заречной…». Она у меня в сумке лежала. И спасла!

— Ловлю себя на странной мысли-ощущении. Кажется, вы в жизни захотели попробовать все возможные виды творчества — от изобретательного хулиганства до поэтики: пишете книги, мастерите просто невероятные штуки и собственноручно построили дом, о чем мне поведала с гордостью ваша жена Лида, сочиняете стихи…

— Творчество — это главное, что есть у меня и многих других людей. Творчество — это радость, цель и способ ее достижения одновременно. Это правда — я много раз мог соскочить с пути верного и сорваться невесть куда. Или вот вспомним перестройку — как же было трудно всем... Все происходящее тогда меня просто раздавило. Если бы не «Петербургские тайны», в которых мне предложили сниматься, было бы, конечно, еще хуже. Но желание творить и вера помогли мне тогда и провели меня по жизни в целом. Ничего бы без этого не было.