Миндаугас Карбаускис поставил в РАМТе спектакль «Ничья длится мгновение»

Когда Миндаугас Карбаускис взял внушительную, длиной в два с лишним года, паузу, московские театралы почувствовали себя осиротевшими. Его вдумчивых, стройных по замыслу и чистых по исполнению спектаклей, где театральная условность прекрасно гармонирует с психологической достоверностью, очень не хватало. Тайм-аут прервался стремительно, когда Карбаускису попался на глаза роман Ицхокаса Мераса «Ничья длится мгновение».Семья Мераса, литовского еврея, погибла от рук нацистов по навету одних литовцев, другие литовцы спасали его, еще мальчика, до конца войны. О Вильнюсском гетто, следы которого сегодня найти практически невозможно, он написал немало произведений.«Ничья» – роман одновременно страшный и удивительно театральный. Комендант гетто Шогер (Степан Морозов) тщетно пытается выиграть в шахматы у еврейского юноши Исаака Липмана. Цена победы – жизнь, и хотя юный виртуоз может свести партию к ничьей, он выбирает победу, шахматную и моральную, – и смерть.Этот выбор так или иначе делают все его братья и сестры.Одна, певица, предпочитает погибнуть, но пронести в гетто партитуру запрещенной оперы. Другая, потерявшая мужа и сына, подвергшаяся унизительным опытам и родившая немецкого ребенка как суррогатная мать, – погибнуть вместе с этим ребенком. Третий – повеситься, но не рисковать и не ждать, когда комендант гетто выведает у него, где подпольщики хранят оружие.Их отец, Авраам Липман, каждый раз произносит почти с библейской интонацией: «Я родил сына Касриэла… Я родил дочь Рахиль», и в каждом этом утверждении жизни «смерть проглядывает косо».Сфальшивить в таком материале невозможно, сфальшивить у Карбаускиса – особенно. «Ничья» аскетична и лаконична, как шахматная партия, которую параллельно, фоном разыгрывают перед публикой на демонстрационной доске. Актеры играют ее очень сдержанно, как библейскую притчу о жизни и смерти – смерти тела и жизни человеческого духа. И борьба фашистского коменданта и узников гетто похожа на сражение шахматистов: внутреннее напряжение при внешней бесстрастности. Черные фигуры – белые фигуры: фашистский крест на повязке – желтая звезда на пиджаках. Нет, впрочем, есть и другое отличие – музыка. В приемнике Шогера пиликает скрипочка, точно бездарная отличница отрабатывает этюд. В унисон этой скрипочке орет искусственно-рожденный младенец – плоть убийцы. Задуши его – и стихнет ненавистная скрипка, вернется звучащий в ушах рокот волн в Паланге: музыка счастья. Нэлли Уварова (Рахиль) движется, как по канату, за ускользающим сознанием своей героини.Радость повторного материнства, оплаченная гибелью мужа и сына, – страшные подозрения при виде белобрысого ребенка – разговор с погибшим мужем и способность еще отдавать себе отчет в том, что подступает безумие, – невыносимый крик чужого младенца…Эмоциональная скупость актерской игры равняется постоянному напряжению обитателей гетто. Тем острее воспринимаются дозволенные всплески эмоций. Мужчины, рискуя попасться, вытаскивают из всех карманов запретные цветы – букет влюбленному мальчишке, и сами улыбаются оттого, что цветов получилось так бесконечно много. Без пяти минут гений (Александр Доронин), который так и не доучится в университете, идет к месту самоубийства, с упоением разрушая самые стройные философские системы: они ничего не стоят перед железной логикой его неграмотного отца-портного (Илья Исаев), посылающего сына на смерть.А совсем юный Исаак (Дмитрий Кривощапов) не может сдержать восторга перед жизнью, где, как цветок посреди асфальта, расцветает его любовь. В конце концов, и гетто может быть не только за колючей проволокой, и свободным можно оставаться даже в скорлупе ореха.