Сначала награда, потом расстрел

Все началось с того, что в далеком 1932 году японские войска вторглись на территорию Маньчжурии и создали марионеточное государство Маньчжоу-го во главе с последним императором цинской династии Пу И.Так как император был не более чем декоративной фигурой и всеми делами в якобы независимом государстве заправляли японцы, Маньчжурия стала превращаться в плацдарм для нападения на Советский Союз: в бешеном темпе строились дороги, аэродромы, укрепрайоны и другие военные объекты.Через шесть лет все было готово. 29 июля японцы ринулись на Безымянную высоту.Их было более двухсот человек, а защищал высоту наряд из одиннадцати пограничников. И хотя бой был неравный, врага удалось отбросить. Перегруппировав свои силы, японцы бросились на Заозерную. На высоте были всего тридцать пограничников и взвод саперов, а штурмовали ее два японских полка. Сопротивление было яростным, дело доходило до штыковых контратак, саперы подрывались вместе с противником, но силы были неравны, и 31 июля обе высоты отошли к японцам.К 5 августа в районе озера Хасан было сосредоточено более 15 тысяч советских солдат, 285 танков, 237 орудий и 250 самолетов. В море вышли боевые корабли и подводные лодки. Командовал этими силами комкор Штерн. Действиями авиации руководил комбриг Рычагов. 6 августа Штерн отдал приказ о переходе в наступление. Уже 11 августа самураи запросили мира. Москва праздновала победу и чествовала героев. Шесть с половиной тысяч участников боев были награждены орденами и медалями, а 26 бойцов и командиров удостоены звания Героя Советского Союза.Не были забыты и Штерн с Рычаговым: за успешное руководство боевыми операциями им были вручены ордена Красного Знамени. Казалось бы, такая оценка полководческих талантов Штерна и Рычагова сулила им новые ордена, новые посты и новые звания. Впрочем, так оно и было: Штерну присвоили звание генералполковника и назначили командующим ПВО страны, а Рычагов, которому не было и тридцати, получил звание генерал-лейтенанта и должность начальника ВВС Красной армии. Оба были избраны депутатами Верховного Совета СССР, оба стали Героями Советского Союза и оба… расстреляны в октябре 1941 года как заговорщики, террористы, шпионы и враги народа.[b]Доверчив к людям и излишне болтлив[/b]Штерна можно обвинить только в этом, но так как для вынесения расстрельного приговора такого обвинения мало, пришлось за Григория Михайловича взяться всерьез.Дело № 2626 по обвинению Штерна Григория Михайловича было начато 16 июня 1941 года. Как и положено, на постановлении об аресте есть виза заместителя наркома госбезопасности Меркулова, прокурора Бочкова и, что совершенно неожиданно, Семена Михайловича Буденного.Как следует из этого документа, Штерн подозревался в троцкистской и заговорщической деятельности. Изобличал его в этом известнейший в те годы журналист Михаил Кольцов, который в 1939-м был арестован, а в 1940-м расстрелян.Под пытками у Михаила Ефимовича выбили соответствующие показания и теперь дали им ход. В том же духе высказались начальники Разведуправления РККА Урицкий и Берзин, тоже расстрелянные.По тем временам такого рода показаний для ареста было вполне достаточно. В тот же день был проведен и обыск.Среди изъятых книг, рукописей и документов – черновики его деловых писем Сталину и Ворошилову. Кроме того, в описи упоминаются два ордена Ленина, два – Красного Знамени, а также орден Красной Звезды, медали, депутатский значок и Золотая Звезда Героя Советского Союза № 154.А вот и анкета арестованного. Из нее следует, что Григорий Михайлович Штерн родился в 1900 году в городе Смела, что неподалеку от Киева. Отец – врач, мать – домохозяйка. Национальность – еврей. Женат.Двое детей. Член ВКП(б) с 1919 года. Окончил Академию имени Фрунзе.На первом же допросе Штерну заявили: – Вы арестованы за то, что, состоя в контрреволюционной организации, на протяжении ряда лет проводил активную и сознательную вражескую работу в рядах Красной армии.– Я никогда сознательной вражеской работы не проводил! – возмутился Штерн. – И ни в какой контрреволюционной организации не состоял.– Вы умело маскировались под честного командира, а на самом деле всегда были врагом родины и партии.Штерн прекрасно понимал, что может последовать, если он не докажет обратного или… не уведет следователя в сторону, признавшись в чем-то другом.И он, как тогда было принято, занялся самокритикой.– В моей работе было много грубых ошибок, – начал он. – Я был самонадеян и подчас выдвигал плохо продуманные предложения. Я был слишком доверчив к людям, небдителен и излишне болтлив, допуская высказывания, которые можно квалифицировать как антисоветские. Порой я не проявлял обязательной для большевика выдержки и принципиальности. Были у меня и личные обиды, и недовольство отношением ко мне руководящих работников наркомата обороны.Закончил он беспощадным самоосуждением:– Я не оправдал высокого доверия партии, за что заслуживаю сурового наказания.Для выступления на партийном собрании этих слов вполне достаточно, чтобы получить «строгача», но в партии остаться. А вот для того чтобы получить право на жизнь и избежать расстрельного приговора, такого рода признаний маловато – это ему дал понять следователь на следующем же допросе.– Вы сказали, что допускали много грубых ошибок. Что это за ошибки?– Прежде всего их было немало во время испанских событий 1937–1938 годов. Будучи там главным военным советником, я не добился радикальной очистки республиканской армии от предательских элементов среди командного состава армии, а также провалил наступательные операции в районе Брунете и Теруэля. Были у меня и другие ошибки. Во время финской кампании я командовал 8-й армией. Разгром 18-й дивизии, которая входила в состав 8-й армии, на моей совести. В те дни, когда ударили 50-градусные морозы, надо было отвести ее на заранее подготовленные позиции, а я этого не сделал. И тогда финны ударили по флангу. Участь дивизии была предрешена: погибли более шести тысяч человек. Распыленное использование авиации – тоже моя ошибка.– Смотря как на это смотреть, – сурово заметил следователь. – Одни в этом могут увидеть ошибки, которые случаются с каждым командиром, а другие – вражескую работу. Но мы еще к этому вернемся… А что за личные обиды, о которых вы говорили на предыдущем допросе?– Их было немало, – вздохнул Штерн. – Перед началом боев у озера Хасан я был начальником штаба Дальневосточного фронта, а потом командовал корпусом, который разгромил японцев. Когда фронт был ликвидирован, мне доверили 1-ю отдельную Краснознаменную армию. И вдруг снимают! Я страшно обиделся и считал, что это сделано с подачи заместителей наркомов обороны Кулика и Мерецкова, с которыми у меня сложились неприязненные отношения еще в Испании. А чего стоило исключение моего имени из числа руководителей ХалхинГольской операции! В те дни я возглавлял фронтовое управление, которое осуществляло координацию действий советских и монгольских войск. И вдруг в изданном в 1940 году официальном описании операции я не нахожу своего имени!– А как понимать ваши показания о болтливости?– В разговорах с сослуживцами, особенно с генераллейтенантом Рычаговым и генерал-лейтенантом Смушкевичем, я возмущался фактами необоснованных арестов в 1937–1938 годах.– Возмущались, и только? А почему вы не говорите ни слова о своей вражеской работе в Красной армии?– А я такой работы не вел!Такая решительная позиция следователю не понравилась – от него требовали признательных показаний. Чтобы их получить, следователь отдал Штерна, как тогда говорили, «в работу». Результаты этой «работы» появились немедленно.21 июня 1941 года, за несколько часов до нападения Германии на Советский Союз, Штерну предъявили обвинение в том, что он «является участником антисоветской заговорщической организации, проводил подрывную работу по ослаблению военной мощи Советского Союза, а также занимался шпионской работой в пользу иностранных разведывательных органов».Штерн все отрицал. И тогда его снова отдали «в работу». А 27 июня устроили очную ставку Героя Советского Союза Григория Штерна с дважды Героем Советского Союза Яковом Смушкевичем. Яков Владимирович блестяще проявил себя в Испании, потом командовал авиагруппой на Халхин-Голе, был начальником, а затем генеральным инспектором ВВС Красной армии. Короче говоря, его знала и любила вся страна, но он тоже оказался на Лубянке. Ему бы – воздушную армию, а Штерну – стрелковый корпус, и – в дело, на фронт: немцы-то наступают, почти не встречая сопротивления. Но вместо этого их держат во внутренней тюрьме и без конца таскают на допросы. А теперь еще и очная ставка. У Смушкевича первым делом спросили, в чем он признает себя виновным.– В том, что являлся участником заговора в Красной армии, направленного против советской власти, и что был германским шпионом.– А Штерн? Он являлся участником этого заговора?– Да, являлся. Я с ним находился в непосредственной связи.– Правду ли говорит Смушкевич? – поинтересовались у Штерна.– Да, я являлся участником военного заговора.– Были ли вы, Смушкевич, связаны со Штерном по шпионской работе?– Да, Штерн, так же, как и я, являлся германским шпионом. Об этом он говорил еще в Испании, когда в январе 1937-го мы оказались в Мадриде.– Будете ли вы, Штерн, и теперь отрицать свою шпионскую связь со Смушкевичем?– Нет. Смушкевич говорит правду.Все, эта очная ставка показала, что так называемая работа, а это жесточайшие пытки, дала свои результаты: несгибаемый Штерн сломлен и обречен. Признать себя немецким шпионом в то время, когда Германия ведет войну с Советским Союзом, значит, самому себе подписать смертный приговор. Думаю, что Григорий Михайлович это понимал и больше ничего не отрицал, тем самым приближая неизбежный конец. Из него тянули имена – и он назвал всех своих сослуживцев, от него требовали деталей – и он расписывал тайные встречи с немецкими агентами, присланными самим Кейтелем.По существующим тогда правилам в конце каждого протокола допроса подследственный ставил свою подпись и делал приписку: «Протокол допроса записан с моих слов правильно и мною прочитан». Есть такие подписи и приписки на всех протоколах допроса Штерна. И вдруг на одном из протоколов я увидел сделанную дрожащей рукой приписку, совершенно не укладывающуюся в задуманный следователем сценарий: «Все вышеуказанное я действительно показывал на допросе, но все это не соответствует действительности и мною надумано, так как никогда в действительности врагом народа, шпионом и заговорщиком я не был. Штерн».Бесследно для Григория Михайловича этот поступок не прошел: его снова отдали «в работу». А это значит, что его снова били, пытали и терзали многочасовыми допросами.Теперь Штерн стал куда сговорчивее и подписывал практически все, что ему подсовывал следователь по фамилии Кушнерев.А 17 октября 1941 года, в тот день, когда фашистские войска вышли к окраинам Москвы, чекисты во главе с заместителем наркома внутренних дел Кобуловым, начальником следственной части Влодзимирским и прокурором Бочковым – именно их размашистые подписи красуются на документе – вынесли заключение по делу № 2626. Перечислив все прегрешения Штерна, а также отметив, что «сперва он признал себя виновным, но потом от показаний отказался», они полагали бы (была тогда такая странная формулировка) Штерна Григория Михайловича расстрелять.28 октября приговор был приведен в исполнение.И – все! Еще одним военачальником, способным грамотно противостоять Кейтелю, Манштейну или Гудериану, стало меньше. Так что победы германского оружия ковались не только в немецком генштабе и на заводах Круппа, но и в подвалах Лубянки.[b]Прерванный полет[/b]Уроженец деревни Лихоборы Московской области Павел Рычагов сделал прямотаки фантастическую карьеру.После семилетки он учился в школе летчиков, потом командовал эскадрильей, бригадой, отличился в Испании, проявил себя на Хасане и Халхин-Голе, удостоен звания Героя Советского Союза, избран депутатом Верховного Совета СССР, а когда ему не было и тридцати, стал начальником Военновоздушных сил всей страны.Первое время простоватость и прямота молодого генерала нравились Сталину. Удовлетворенно попыхивая трубкой, он с интересом наблюдал за тем, как Рычагов, невзирая на чины и должности, спорит с маршалами и секретарями ЦК, отстаивая интересы военных летчиков. Но однажды, когда на заседании ЦК рассматривались причины участившихся аварий и необъяснимых падений самолетов, Сталин произнес весьма едкую фразу, отметив низкую квалификацию летчиков. Рычагов буквально взвился! В авариях он винил конструкторов и их самолеты.Сталин взял конструкторов под защиту, заметив, что плохому танцору всегда кое-что мешает.Рычагов побагровел и рубанул сплеча.– Ну и летайте на этих гробах сами!Повисшую в кабинете тишину иначе как смертельной назвать было нельзя. Сталин с нескрываемым удивлением посмотрел на распустившегося мальчишку, которого лично он вытащил из самых низов, и, вытряхнув трубку, бросил:– Мы об этом подумаем.Сейчас уже трудно сказать, с этого приснопамятного заседания началась оперативная разработка Рычагова или с чего-то другого, но вот что поразительно: 22 июня прямо на аэродромах была уничтожена большая часть советской авиации, с этого дня каждый летчик и каждый самолет были на вес золота, а командующего ВВС отправляют в отпуск. Да-да, получив отпускной билет, 24 июня Рычагов отправился к морю! Но – не доехал. Генерала Рычагова арестовали в Туле, причем прямо в поезде. В тот же день его доставили в Москву, произвели обыск на квартире, а жил Павел Васильевич в печально известном Доме на набережной, и завели на него дело под № 2930.В постановлении на арест говорится, что Рычагов «является участником антисоветской заговорщической организации и проводит враждебную работу, направленную на ослабление мощи Красной армии».Выходит, что, правильно руководя действиями авиации на Хасане и Халхин-Голе, как это говорится в приказе Ворошилова, Рычагов только и делал, что ослаблял мощь Красной армии? Бред, да и только! На самом деле мощь Красной армии ослабляли те, кто последовательно и систематично уничтожал всех более или менее ценных военачальников: ведь даже во время войны они погибали не от немецких, а от русских пуль. Чью это приближало победу и на кого работало, понятно даже ребенку. Но в те годы такого рода действия считались проявлением высшей мудрости горячо любимого вождя народов.Формальным поводом для ареста Рычагова послужили выбитые под пытками показания другого известного летчика – Якова Смушкевича, который заявил, что они вместе с Рычаговым высказывали «недовольство партией и правительством и договорились совместными усилиями срывать вооружение ВВС».Как только речь зашла о вооружении ВВС, очень кстати пришлись показания бывшего наркома оборонной промышленности, впоследствии трижды Героя Соцтруда Бориса Ванникова. Пока он говорил о плохих пулеметах и скверных авиационных пушках, на выпуске которых якобы настаивал Рычагов, следователь слушал вполуха, но как только Ванников упомянул Сталина, следователь схватился за ручку.– Однажды, когда я был в кабинете Рычагова, ему позвонил товарищ Сталин, – рассказывал Ванников. – Выслушав Сталина, Рычагов швырнул трубку и начал ругать его площадной бранью за вмешательство вождя в сугубо технические вопросы. «Такое повседневное вмешательство только дезорганизует управление, – говорил Рычагов, – и подрывает мой авторитет как начальника ВВС.Мне это надоело, пусть садится здесь и сам командует». И опять площадно ругался.В другой раз, когда ему попало на совещании в ЦК, Рычагов снова площадно ругал товарища Сталина и говорил: «Я заставлю его относиться ко мне как следует. И вообще, такое отношение ко мне ни к чему хорошему не приведет».Как в воду смотрел генерал Рычагов: ни к чему хорошему его близость к вождю не привела. Если на первом допросе обвинение в антисоветской деятельности и измене родине Рычагов отрицал, то через три дня заявил: – Я решил рассказать следствию все о своих преступлениях.– В чем же вы признаете себя виновным? – поинтересовался следователь.– В том, что являлся участником антисоветской заговорщической организации, по заданию которой проводил вредительскую работу в ВВС.Выбив у Рычагова эти признания, следствие не успокоилось и предъявило ему обвинение в терроризме и шпионской работе.Рычагов это категорически отрицал и даже во время очной ставки со Смушкевичем, к которой обоих так основательно подготовили, что ни тот, ни другой не могли держаться на ногах, агентом иностранной разведки себя не признал.Последний допрос Павла Рычагова состоялся 25 октября 1941 года. Он был коротким, но Рычагов успел сказать главное.– Все мои показания – неправда. И то, что говорили обо мне другие, тоже неправда. Я не шпион и не заговорщик.Но ни этот допрос, ни последние слова Рычагова никакой роли уже не играли: ведь еще 17 октября было вынесено заключение по делу № 2930, в котором сказано, что следствие полагало бы, что Павла Васильевича Рычагова нужно расстрелять.И его расстреляли. В деле есть справка, что приговор приведен в исполнение 28 октября 1941 года.Итак, то, что не смогли сделать франкисты в Испании, японцы у Хасана и ХалхинГола, финны под Ленинградом, успешно доделали доблестные советские чекисты: не дрогнувшей рукой они убили Григория Штерна и Павла Рычагова, прекрасных военачальников, которых так не хватало на фронтах Великой Отечественной.