Столетие со дня рождения Юрия Нагибина сошлось по времени с двумя печальными событиями: уходом из жизни Эдуарда Лимонова и Юрия Бондарева. Древо нашей словесности продолжает осыпаться. Новых же «зеленых клейких листочков», как писал Достоевский, на нем пока не видно.

Если артхаусного, эпатажного Лимонова и соцреалистического, традиционного Бондарева можно уподобить двум ослабевшим полюсам постсоветской литературной планеты, то место на ней Нагибина — экватор, теплый бриз, шепот волн. Нагибин, в отличие от нищего, хамящего властям Лимонова и заседающего в президиумах Бондарева, хотел жить богато, красиво и, насколько это было возможно в СССР, свободно. Ему было противно неискренне провозглашаемое властями равенство. Его потребности были выше общепринятых. Он умел зарабатывать деньги и знал, как их тратить.

В советское время Нагибин, член всевозможных правлений и редколлегий, был «умеренным вариантом» Бондарева. Считая себя по отцу евреем (позже выяснилось, что настоящий его отец — русский дворянин и белогвардеец), Нагибин многие годы состоял в редколлегии «антисемитского» журнала «Наш современник». Зато в начале девяностых, подготовив к печати «Дневник» и опубликовав повесть «Моя золотая теща», он в эпатажности оставил далеко позади знаменитый роман «Это я, Эдичка!». Повесть о теще пристрастно отрецензировал бывший тогда на гребне славы и влияния Солженицын. Он восхитился описанием немолодой обнаженной женской натуры, особенно метафорой «дароносица живота». Освободившись от цензурных и прочих запретов, Нагибин, как это иногда случается на берегу теплого океана, прилюдно разделся донага, пошагово осмыслил растянувшееся во времени и пространстве духовное и физическое саморазрушение как вынужденный способ существования художника.

Он был писателем-профессионалом со всеми вытекающими из этого понятия достоинствами и недостатками. Его литературный талант был подобен воде, естественно принимающей форму любого сосуда (жанра): рассказа, повести, киносценария, эссе, путевого очерка, краеведческого исследования. Его отличало врожденное чувство языка, он был превосходным стилистом, изощренным мастером диалога, «тонкой настройки» сюжета. В советской литературе Нагибин, как яркая бабочка, перелетал с цветка на цветок. С эпического киносценария «Председатель» с Михаилом Ульяновым в главной роли — на жизнеописания Чайковского, Баха, Кальмана, шахматиста Сало Флора. С психологической прозы о «вечном» — на «Рассказы о Гагарине», а позже — на «Любовь вождей» (Сталин, Ленин, Гитлер, Берия, Брежнев).

В советской литературе Нагибин, как яркая бабочка, перелетал с цветка на цветок. С эпического киносценария «Председатель» с Михаилом Ульяновым в главной роли — на жизнеописания Чайковского / Кадр из фильма «Председатель» (1964)

След, оставленный Нагибиным в российской литературе, нетверд, расплывчат. У него не было того, что делает русского писателя классиком: привязанности к ломовой (общей для российского социума) сакрально-социальной теме. Такие (вне решения, а потому неизбывно-долгоиграющие) темы были у Достоевского, Чехова, Толстого, Тургенева, Лескова. В советское время — у Шолохова, Фадеева, даже у Булгакова или Платонова. Нагибин как профессионал не мог этого не понимать, а потому выстрелил под занавес «Дневником», чтобы хотя бы таким образом утвердить свое место в литературе. С одной стороны, «Дневник», как жирная черная линия, перечеркивал его предыдущее творчество. С другой — поднимал его на новый уровень, сообщал ему некое противоречивое очарование, тайну. И я — не мог не думать бывший советский читатель — страдал, ненавидел эту власть, наступал себе на горло, но трусил, терпел, терпел…

В плане профессионализма, стремления к деньгам и буржуазному житейскому комфорту Нагибина можно сравнить со Фрэнсисом Скоттом Фицджеральдом. Тот, в отличие от Нагибина, открыто исследовал в своих произведениях феномен сладкой жизни, разрушительную силу «свалившихся с неба» денег. Но, используя исключительно личный опыт, не всегда был художественно убедительным. Многие его рассказы о богатых людях не идут в сравнение с романом «Ночь нежна», где больше, чем о деньгах, о чувствах.

Нагибин жил в другом обществе, а потому зашифровал в «Дневнике» свою «главную» тему через ненависть к «большому стилю» СССР. Укрылся в образе пристального летописца и наблюдателя за лживостью и изъянами этого стиля. В конечном итоге (почти по Ницше) это обернулось транзитом негатива в собственную личность.

Пролетарская антибуржуазная «бездна» взглянула на него взором Вия.

Юрий Маркович Нагибин останется в истории русской литературы советского периода как писатель света и тени.

Свет соцреализма в его произведениях смягчался общечеловеческими (внеклассовыми) представлениями о добре и зле. Тень «главной», но так и не раскрытой до конца темы его жизни и творчества осталась в «Дневнике» как лабораторное свидетельство психопатологии жизни талантливого, но трагически не совпавшего с эпохой писателя в системе ненавистных ему общественно-социальных координат.

Мнение колумнистов может не совпадать с точкой зрения редакции