За нас, девчонки!

У тети Зои смешное прозвище: Горяшка. Вообще-то горяшками называют у нас грибы, которые идут на засолку. Срежешь такую горяшку ножичком, и выделяется горький млечный сок. Хотя в грибном атласе горяшки-горькушки не те, что у нас в Тверской области, а весенние грибочки, похожие на сморчки.

В общем, поди разберись с этими горяшками. И почему Зою зовут Горяшка, тоже непонятно. Ведь Зоя в переводе с греческого значи: жизнь. А вовсе не эта вот «горяшка».

Она обижается на такое прозвище. Считает, что скрыт в нем какой-то негатив.

Пожалуй, да, негатив. Ее вообще не очень-то любят и считают немножко ведьмой. С Зоей вообще как-то все не очень ясно. Вроде она — местная, но отношение как к «понаехавшей» москвичке.

Горяшка-Понаех, как называет ее острая на язык соседка Надька.

Родом Зоя из этих мест. Сразу после школы уехала — чтобы вернуться сюда уже на пенсии и стать вдруг, в одночасье, Горяшкой.

Сразу за ее участком начинается лес: березки да сосенки, и иван-чай цветет, словно море малинового цвета. А домишко Горяшкин оказался с фасада сплошь увитый девичьим виноградом: когда-то давным-давно, еще с первым Зойкиным мужем, синеглазым Валентином, посадили веточку. Веточка прижилась, понравилось ей там, и увила она крохотный домик, так что и окон-то не видно. Летом плющ зеленый, а осенью становится каким-то порочно-бордовым.

Да, вот так и хочется начать историю тети Зои-Горяшки. Когда была она молодая, с золотой косой, уложенной, будто корона, вокруг гордой головы. И молодой муж, Валентин, был ей под стать: высокий, стройный, белозубый. И все-то он смеялся, Валентин. А чего б не радоваться жизни в свои двадцать два года. Потом, вспоминая короткую их с Валентином жизнь, Зоя думала: наверное, что-то такое предчувствовал ее юный муж, что земной жизни ему отсыпали совсем немного. И жил он с размахом, от каждого дня, каждой минуточки извлекая чистейшую радость. Веточку дикого винограда принес, сказал:

— Зойка, смотри, красота какая. Осенью станет еще лучше — темно-красным. И будешь ты у меня тут, словно царица Шамаханская, жить в увитом плющом дворце.

О-хо-хо, думает тетя Зоя. Видел бы ты, Валек, какая я старенькая царевна у тебя тут в этих плющах сижу. Нет уже золотой косы, так, пучок седенький. Правая нога плохо ходит — не сгибается в колене, и килограммы, конечно, лишние, и ростом, кажется, ниже стала. По рукам будто рассыпаны коричневатые пятнышки — много. И на лице тоже. А глаза вот молодые, как лесная тень, зеленые, с карими какими-то точечками.

Виноград за полвека заплел весь дом. Особенно с фасада — там, где окна. Поэтому в домике всегда темно. Только на одном окошке, кухонном, раздвинула Горяшка упругие виноградные листья — осторожно, чтоб не повредить. И просвет этот похож на бойницу в крепостной стене. Может быть, поэтому в домике у Горяшки прекрасно чувствует себя самая разная живность: безбоязненно выходят прямо к печке мыши, по углам свили паутину три громадных паука. Тетя Зоя дала им имена: Георгий Викторович, Карабас-Барабас и Матрена. Поселились пауки еще в начале лета, были крошечными паучками на золотистых паутинках, а сейчас вот выросли в лохматых, но вполне дружелюбных монстров.

— А и хорошо, мух ловят, — рассуждает Горяшка.

Снаружи, в переплетениях лиан, живет воробей Прошка, веселый и беспечный. Рано утром стучит клювиком в окно. Тетя Зоя думала — это такая коммуникация у него, вставай, типа, Зойка, день-то какой солнечный, а ты все спишь. Но потом поняла, что Прошка завтракает: склевывает со стекла насекомых.

Дом тети Зои-Горяшки, как уже говорилось, возле самого леса. Есть у нее, старенькой, страсть: грибы. Только вот этим летом уже не ходит она за грибами из-за разболевшейся коленки.

Страшно: а вдруг упадет, вдруг не выберется из леса?

Плохо быть и старым, и больным, и одиноким. А когда все вместе — как жить вообще?

Горяшка живет воспоминаниями. Разговаривает со своими пауками, рассказывает свою жизнь.

— Валек-то, мой уж, такой хороший был, такой хороший, так меня любил. И я его. Вот как чувствовала, что не надо было ему тогда с вахты ко мне рвать на один всего денек. Валька в бригаде работал, лес валили. На две недели уезжал, потом неделю дома. А тут оказия вышла, поехал бригадир по делам в центр, и Валька с ним напросился. Очень он по мне скучал. А бригадир того — пропустил стаканчик на ход ноги, как говорится. Ну и упал со своим грузовиком с моста. Уже подъезжали к месту-то. И что ж думаете, бригадир вылез, правду говорят, пьяному море по колено. А Валек мой головой ударился и сознание потерял. Так и ушел под воду вместе с грузовиком тем. О-хо-хо, да, такая вот наша жизнь. 25 лет всего ему было, через месяц бы 26 исполнилось.

Пауки — слушатели благодарные. Не перебивают, тихо сидят в засаде, караулят добычу.

Уже много они знают про тетю Зою.

И про то, что погоревала она, похоронив Валентина своего, а потом рванула в город. Не могла больше жить там, где все напоминало о веселом синеглазом Валентине. Так и казалось — сейчас войдет в дом, громко хлопнув дверью, в белой рубашке нараспах, загорелый, с ямочками на щеках, с озорной улыбкой.

В городе все было по-другому. Устроилась Зоя на фабрику стекольную. Комнатку ей дали в общежитии. Так и жила — новые люди вокруг, другие улочки, даже цветы другие, городские. Нет ни золотых шаров, любимцев деревенских палисадников. Ни густого девичьего винограда. Каштаны зато цветут, свечки нежно-кремовые выбрасывают куда-то прямо в небо. Девчонки новые, подружки, с ними и посмеяться, и поплакать, и съесть, не беспокоясь уже о фигуре, целый торт «Наполеон» за раз, и малиновой настойки — по пять капель, как говорят, одним махом.

«За нас, девчонки!» — самый любимый тост. Хотя какие уже девчонки-то, вот и тридцать, вот и тридцать пять исполнилось, и возраст подбирается к сорока.

И снова любимое, из фильма: «В сорок лет жизнь только начинается».

Самим-то не смешно, а, девчонки?

Но вот так получилось у Зои, что у нее-то как раз жизнь в сорок и началась, новая совсем.

Познакомилась случайно с Андреем Николаевичем. Вдовец, взрослые дети уже, отдельно живут. Москвич. Жених что надо — на восемь лет старше Зои, строгий, с проседью, усатый, неулыбчивый. Есть квартира отдельная, есть маленькая дачка. Машиненка, белые «Жигули». Роскошно!

Сказал сразу Зое: года мои такие, ухаживать долго не могу, но предлагаю руку, сердце и полное довольствие. Хотя — вот посчитать если — чего это, года такие. Пятидесяти не было.

Зоя недолго раздумывала.

Сразу закрутилась, как волчок. Пироги-борщи-стирка-глажка, на выходные на дачу всенепременно, там закрутки, банки, компоты и соленые огурцы — трехлитровые банки стояли в погребе на полке, как солдаты на плацу.

Андрей Николаевич вроде доволен Зоей был. Про любовь не говорил, цветов не дарил — да и какая любовь, думала она. Все в прошлом осталось. Любовь эта. Синеглазый Валентин в белой расстегнутой рубашке, шоколадная от загара кожа, три года безмерного счастья, и потом все, хлоп дверью, и нет. И никогда не будет уже.

Но ведь заботиться о ком-то нужно. И любить — семейной тихой любовью, тоже нужно. Зоя полюбила и новый свой дом, и новый быт, и шумную канарейку Андрея Николаевича, и двух его рыжих дочек. Про канарейку Андрей Николаевич приговаривал: «Канарейка за копейку, чтобы пела и не ела». И потом ухмылялся в усы.

Старшая дочка худая как палка, высокая, сердитая. Младшая — полненькая, белокожая, все время готова заплакать и никогда платок носовой не носит. Заплачет и хватает что под руку попадется — салфетку, полотенце и давай глаза тереть.

Андрей Николаевич вроде дочек и любил, и к зятьям был снисходителен, но больше говорил о своей канарейке. Боялся ее оставлять надолго одну, глупую беспокойную птаху.

Поэтому на дачу ездили совсем ненадолго, два-три дня — и обратно, в город. А так-то Зое на даче нравилось. Природа, трава изумрудная, и все радует. Огурцы растут, яблоки со старой яблони сами родятся в несметных количествах.

Но Андрею Николаевичу Зоя никогда не перечила, радуясь своему неожиданному, под занавес, счастью. И с подружками встречаться перестала: Андрею Николаевичу не нравилась эта задорная компания с малиновой наливкой и вечное «За нас, девчонки!».

Зоя тоже стала повторять за ним: ну какие мы девчонки, годков-то уже сколько…

Незаметно для самой себя переоделась в халатик в красную полоску, а волосы стала подвязывать по-бабулькиному косынкой. Потому что — а вдруг упадет волос в суп к Андрею Николаевичу? Вот он рассердится тогда. Как-то стала Зоя все делать с оглядкой на Андрея Николаевича, чтоб, не дай бог, не разгневался. Андрей Николаевич был уже давно на пенсии, но вел какую-то общественную деятельность. То возглавлял дружинников, то участвовал в субботнике. А Зоя, конечно, с фабрики своей давным-давно уволилась. У нее была теперь другая миссия: заботиться об Андрее Николаевиче и о канарейке Тоше. «Так и будем доживать», — думала Зоя.

И прошло действительно, ни много ни мало, 20 лет. Вырос уже внук Андрея Николаевича, Никитка. Развелась старшая дочка, худая и злая. Овдовела младшая, и теперь всегда у нее есть повод для того, чтобы поплакать всласть. А Зоя стала тетей Зоей, а для кого-то уже и бабой Зоей. И Валентина своего вспоминала уже совсем редко — так, бывает, иногда приснится под утро что-то такое… Солнечный свет, что ли.

Но зачирикает поутру шумная канарейка, и чуткая тетя Зоя встает, идет готовить завтрак. Андрей Николаевич просыпается всегда в восемь тридцать утра, делает зарядку, бреется, стрижет аккуратно свои седые боцманские усы. Ровно в девять часов должен стоять завтрак: чашка черного кофе, овсянка, три грецких ореха, три черносливины и вареное яйцо.

Конечно, та, первая, канарейка Тоша давно уже покинула своего хозяина. Канарейки долго не живут. Но на ее место тут же пришла новая. Такая же лимонно-желтая, такая же бодрая, и зовут тоже Тоша. Сколько этих Тош сменилось за двадцать лет, и не упомнить.

Как-то, торопясь поставить вазочку с орехами и черносливом на стол, подумала вдруг Зоя: не станет ее, и заведет Андрей Николаевич себе новую Зою, с сохранением все тех же функций обслуживания. Канарейка за копейку, ага.

И еще подумала с горечью, что вспомнить-то ей из этой ее долгой московской жизни и нечего. Даже на море ни разу не свозил ее усатый муж, ни одной побрякушки не купил. Скуповат был, что и говорить. Но человек-то хороший. Разве б с плохим Зоя стала бы жить?

А потом такое случилось в жизни тети Зои, лучше и не вспоминать. Как-то утром вскочила, по канарейкиному звонку. А в голову шибануло — волна теплая, что ли, глазам стало горячо, и затошнило. Упала на пол, и раскололась маленькая хрустальная вазочка, в которую готовился лечь размоченный с вечера чернослив. Осколки разлетелись по кафельному полу, сотни осколков, и каждый из них отражал многократно солнечный утренний свет, расщепляя его на радужный спектр.

Эти вот веселые, яркие радуги да щебетанье птицы и запомнились Зое как последняя картинка из той, прошлой, жизни.

А потом больничная палата, и желтый мертвенный свет льется с потолка. И доктор, добрый и седенький, похожий на сказочного Айболита из детской книжки, ласково держит за руку и говорит: отбегалась, матушка, инсульт у тебя, теперь нужны покой и забота.

Какая матушка, силится сказать Зоя. Я же девочка, маленькая девочка Зойка. Мне только на следующий год в школу, ты что, Айболит, не помнишь, кто я? А потом вновь провал, темнота.

Инсульт — горькая история, к жизни возвращаешься постепенно, маленькими шажками.

Зоя и возвращалась — и вспоминала свою жизнь, день за днем. Солнечный свет, Валька, белая рубашка, лучезарные глаза. Строгий Андрей Николаевич, седые усы, лимонная канарейка. Ряд банок с огурцами на полке в погребе. Чернослив в вазочке.

Доктор Айболит оказался не из сказки — обычный доктор, внимательный и добросовестный. Выписал через положенный срок тетю Зою домой. Дал рекомендации. «Жизнь не будет прежней» — так сказал.

И как же правильно сказал! Да, жизнь не стала прежней, правда, совсем не в том смысле, который вкладывал доктор.

Андрей Николаевич дулся. Почему его послушная Зоя выпала на такой долгий срок и что вообще с ней произошло, почему такое одутловатое у нее лицо и седины прибавилось? И что, в конце концов, на ужин — почему легла и смотрит в потолок? Что там, на потолке, такого интересного показывают?

Вокруг клетки с канарейкой шелуха и перья, надо бы почистить, помыть, да сил нет. Комната кружится, кружится, будто карусель. Объяснить бы все это Андрею Николаевичу, да не получается, губы не шевелятся, и слова будто застряли где-то в киселе.

Дней пять, надо сказать, Андрей Николаевич терпел. Потом вызвал дочек на семейный совет.

Жена нужна здоровая, сестра богатая. Еще одна поговорка из лексикона Андрея Николаевича. Ну, любил он афоризмы, разве это предосудительно?

Зоя лежала в смежной комнате, весь разговор слышала. Плакала тихо. Но, конечно, не возражала ничего.

Слышала, как всхлипывала младшая, добрая да слезливая. Как старшая безапелляционно сказала:

— Надо тете Зое ехать на родину: там место силы, там стены помогают, земля поднимет.

Через пару недель тетя Зоя стояла у своего старого домика, где не была много-много лет. Он весь увит диким виноградом — не видно и окон. Сентябрь; и листья багряно-красные. Вот ведь красота какая. Изгородь упала, но зато как разрослись сирень и рябина!

— Вот и вернулась я домой, — непослушными губами прошептала Зоя. — Встречай меня, Валек.

Но оказалось — рано думать о встрече с Валентином, хотя здесь, в этом домике, где до сих пор, казалось, пахло его одеколоном «Шипр», он незримо присутствовал. Так же скрипели ночью половицы в коридоре, и Зоя мучилась догадкой: неужели Валька хочет зайти к ней, как когда-то давно? Или вспархивала иногда вспугнутая кем-то невидимым птичка. Не иначе как Валентина увидела — ведь говорят, что зверье видит не только реальное, но и потустороннее.

Для местных бабок, даже тех, кто помнил Зойку еще девчонкой, она была все равно чужая и непонятная. Горяшка. Так вот получилось, что сейчас ее собеседниками были три откормленных, сытых паука. Да Зоя-Горяшка и не грустила от этого. Как ни странно, оказалась права дочка Андрея Николаевича, та самая, которая сказала про место силы.

Местом силы тети Зои был этот старый, покосившийся и почерневший домишко, весь заплетенный ярко-красной остроконечной листвой. И когда-нибудь, она была уверена, распахнется дверь, и на пороге, притопывая сапожками от нетерпения, возникнет ее Валька.

— Как же глупо все получилось, — объясняет Зоя паукам. — Ну, невозможно. Зачем он тогда рванул ко мне на один-единственный день на том клятом грузовике? Зачем я замуж вышла за Андрея Николаевича? Канарейка за копейку… Зачем, зачем все так и как теперь быть, а вдруг там, — ну, вы понимаете, потом, он, Валька, меня не узнает? Он-то по-прежнему молодой и красивый, а я, кто я, Горяшка. Нога не ходит, говорю еле-еле. Даже за грибами вот в лес сходить не могу. Что делать-то, как быть? — спрашивает тетя Зоя у пауков. А те молчат, но как-то эмпатично молчат, будто понимают и сочувствуют.

Всю ночь шел дождь — полоскал так, что сразу стало понятно: наступила осень. Шуршали капли по листьям, били по крыше.

Заснула тетя Зоя только под утро. А проснулась — сквозь ее маленькое окошечко бьет солнечный свет, живой, веселый, будто улыбается ей кто-то оттуда, с улицы.

Встала Зоя, поздоровалась с пауками. Нащупала, не глядя, галошки без задников.

Вышла на крыльцо. И обомлела. Прямо перед домом старый березовый пень весь покрыт опятами — каждый будто из золота, с кружочком посередине, на тонкой изящной ножке. Вчера еще никаких опят не было, и Зоя грустила оттого, что не поела в этом году грибов. Знак.

Она взяла корзинку, накинула плащ прямо поверх ночной рубашки и сказала паукам:

— Не грустите без меня. Я пойду за грибами. Валек ждет меня там, в лесу. Знак мне был.

От людей на деревне не спрятаться, прямо по всем известной песне.

Вот и Надька с тетей Тоней увидели, как кто-то из Горяшкиного дома шмыгнул белкой прямо в лесополосу.

— Чего-то шустро для Горяшки побежала, — задумчиво сказала Надька.

— Да ты что, какая Горяшка, она еле ползает. А тут, смотри, девка молодая, и бежит быстро, и коса до пояса.

Пауки, Георгий Викторович, Карабас-Барабас и Матрена могли бы, конечно, рассказать, что это Зоя побежала к своему Валентину. Но они, пауки, умеют хранить тайны и лишнего никогда не болтают.