Зинаида Гиппиус: С мужем были неразлучны полвека

Основатели «Религиознофилософского общества» в Петербурге до революции, через которое прошли едва ли не все значительные отечественные поэты, писатели, философы, историки.

Основатели общества «Зеленая лампа» в Париже после революции. Они являли собой законодателей художественной моды, вкусов, репутаций. Им было мало собственного творчества. Их влекло кипение в буре общественных страстей. Быть вхожими в их дом, быть приглашенными на их вечера означало быть принятыми в литературе. Гиппиус вышла замуж за Мережковского в двадцать лет.

Он, маленький, худосочный, старше ее, сильно грассировал. Она — красавица, высокая, стройная, узкобедрая, похожая на юношу. Хорошо посаженная гордая головка на длинной шее с дважды обвитой вокруг золотой косой.

Глаза большие, зеленые, русалочьи. Яркий рот. Так же она выглядела и в тридцать лет — как «обольстительный подросток», по чьему-то отзыву.

Губы ее часто растягивала улыбка, в которой не было доброты. Напротив, казалось, вот-вот с этих губ сорвется колючее слово. Она была высокомерна и дерзка, любила смущать людей острыми замечаниями и пристальным взглядом через лорнетку. За ней ходила слава декадентки, эстетки и ломаки. Ей нравилось вести себя вызывающе. Она и одевалась не как все, сама сочиняя свои платья. Обтягивалась блестящей материей, как чешуей, либо погружалась в немыслимые оборки и рюши, либо набрасывала белую шелковую тунику, перехваченную золотым шнурком, с крыльями, как у ангела. Лицо сильно белила и румянила.

Когда она, с этим белым лицом и этими белыми крыльями, читала свои стихи: «Я люблю себя, как Бога», — зал делился: одни свистели, другие аплодировали. Холодное тщеславие было снаружи. Внутри горел глубокий неугасимый огонь.

Это умели распознать одни, и это не желали признавать другие. Кто-то сказал о ней: «неистовая душа». Александр Блок испытывал к ней тягу и уважение. Андрей Белый называл ее Зинаидой Прекрасной. Двумя словами он описал ее облик: «точно оса в человеческий рост», Лев Троцкий отозвался злее: в нечистую силу-де не верю, но одну ведьму знал — Зинаиду Николаевну Гиппиус. Ее псевдоним как критика — Антон Крайний.

Ей нравилось выступать от лица мужчины. В этом качестве она позволяла себе действительно крайние резкости. Ей ничего не стоило написать в рецензии: «рыжая бездарность», «недоносок» и даже «идиот» или «кретин». Стихи также писала от мужского лица:

В минуты вещих одиночеств

Я проклял берег твой, Нева,

И вот сбылись моих пророчеств

Неосторожные слова.

В то же время она умела быть прозорливой по отношению к тем, кого любила. По словам мемуаристки, она нередко повторяла: «Когда любишь человека, видишь его таким, каким его задумал Бог». Писала она много, но выпустила всего две тоненьких книжки стихов, потому что была требовательна к себе, что давало ей основания быть требовательной к другим.

Слова — как пена, невозвратимы и ничтожны.

Слова — измена, когда молитвы невозможны.

Себя, как и Мережковского, искренне считала отдельными людьми, не судимыми общими для всех законами.

Дана мне грозная отрада, Моя необщая стезя.

Но говорить о ней не надо, Но рассказать о ней нельзя.

Она прожила с мужем пятьдесят три года.

Случился в их жизни забавный эпизод. Путешествуя по Италии, они забыли в одном из отелей Рима ключи от чемоданов. Пришлось возвращаться из другого города. Сперва туда, потом обратно. Рассказывая о поездке, Зинаида Николаевна сокрушалась о тратах: билеты дороги, а Дмитрию Сергеевичу обязательно требовался спальный вагон. Кто-то из собеседников спросил, почему же было не съездить одному, второй мог бы подождать. Зинаида Николаевна удивилась. «Это невозможно!» — заявила она, добавив, что они никогда, ни на один день, ни на одну ночь не расставались.

В дневнике она признавалась с присущей ей двойственностью: «Да, верю в любовь как в силу великую, как в чудо земли. Верю, но знаю, что чуда нет и не будет». Это был непонятный брак.

Хотя точнее сказать: непонятно-счастливый. Он непонятно возник. Буквально через несколько дней знакомства, без объяснения в любви, без предложения руки и сердца, сделалось ясно, что они станут мужем и женой. Совершали длинные прогулки, увлеченно беседовали обо всем на свете, словно тысячу лет знакомы.

Умственные страсти, свойственные обоим, всецело захватили их. После венчания новый день ничем не отличался от старого: также продолжали читать в ее комнате вчерашнюю книгу, также обедали, потом он ушел к себе в гостиницу, а она легла спать. На следующий день она крепко спала, когда мама крикнула через дверь: «Ты еще спишь, а уж муж пришел. Вставай!» Они были очень разные люди. Она работала по ночам и поздно вставала. Он рано ложился и, что бы ни происходило вокруг, с утра садился за письменный стол и писал свои положенные четыре часа, остальное время проводя в философских диспутах с друзьями и женой. Он был блестящий импровизатор и блестящий спорщик.

Спорили друг с другом до бесконечности. «Нет, Димитрий, я не согласна» — эта ее фраза осталась в памяти всех, кто бывал в их салонах. При этом — полное взаимопонимание, сохранявшееся целую жизнь. Однажды она сказала ему: «Я умнее тебя. Ты талантлив, у тебя бывают гениальные прозрения, но я умнее».

Их литературный секретарь Владимир Злобин подтверждал: «Производительная способность Мережковского феноменальна. Но идей — собственных, творческих — у него нет. Зинаида Николаевна угадывает его настоящую природу... Она дает главное — идею». Главной идеей ее жизни была любовь к России. Этой любовью она жила.

Если гаснет свет — я ничего не вижу.

Если человек — зверь, я его ненавижу.

Если человек хуже зверя — я его убиваю.

Если кончена моя Россия — я умираю.

Так она чувствовала. Она ждала, вместе со многими другими, революции в России как освобождения. Дождалась — как крови, грязи и глупости всех, начиная с членов Временного правительства и кончая большевиками.

В сухих, четких, трагедийных «Петербургских дневниках» она день за днем прослеживает исчезновение порядка и порядочности, отсутствие всяких толковых планов что с одной, что с другой стороны, наступление голода, холода, отупения, варварства. Все пережила со своей страной. Писала: «Мы думали, что дошли до пределов страдания, а наши дни были еще как праздник.

Мы надеялись на скорый конец проклятого пути, а он, самый-то проклятый, еще почти не начался. Большевики, не знавшие ни русской интеллигенции, ни русского народа, неуверенные в себе и в том, что им позволят, еще робко протягивали лапы к разным вещам. Попробуют, видят — ничего, осмелеют. Хапнут».

Ее обвиняли в рисовке, но вот стихи, названные «Отъезд». О расставании с родиной. О каком эстетизме, о каком художническом высокомерии можно тут говорить! Такое впечатление, что они почти беспомощны, почти косноязычны, настолько сильно чувство горя и растерянности, какое владеет автором.

До самой смерти...

Кто бы мог подумать? (Санки у подъезда, вечер, снег).

Знаю. Знаю. Но как было думать,

Что это — до смерти? Совсем? Навек?

Молчите, молчите, не надо надежды.

(Вечер, ветер, снег, дома).

Но кто бы мог подумать, что нет надежды...

(Санки. Вечер. Ветер. Тьма).

В дневнике — признание: «Стихи я всегда пишу, как молюсь». Считалось, что она — поэт, он — прозаик. Его романы больше похожи на биографии-исследования: «Лев Толстой и Достоевский», «Гоголь и черт», «Александр Первый», «Леонардо да Винчи». В свое время они гремели. Гораздо меньше известно, что в ее сундуках было найдено семнадцать романов.

Он рассчитывал на Нобелевскую премию и не стеснялся произнести вслух на одном из собраний: «Человек почти всегда добивается того, о чем мечтает, чего страстно желает, беспрестанно, днем и ночью, во сне и наяву, — каждую минуту. Например, как я хочу получить Нобелевскую премию». Они оба были уверены, что он ее получит. Получил Бунин.

После смерти Дмитрия Сергеевича Зинаида Николаевна впала в отчаяние, которого никогда прежде не испытывала. Оказалось, он и впрямь единственный, кто был ей необходим. Она сказала: «Я умерла, осталось умереть только телу». Она нашла в себе силы сесть за длинную поэму «Последний круг». О нем. О себе. Об их земной и неземной связи. Она скончалась тихо, без страданий спустя четыре года. Бунин, не ходивший ни на какие панихиды и отпевания, всегда боявшийся покойников, пришел, постоял в углу, посмотрел на нее в гробу и заплакал.