Вениамин Смехов: Я прежде всего актер, и эта профессия помогает мне во всех других

Дарья Ефремова

обозреватель

13 августа 14:21 Общество

Вениамин Смехов: Я прежде всего актер, и эта профессия помогает мне во всех других

Фото: Василий Кузьмиченок / АГН Москва

85-летие отметил 10 августа знаменитый Атос, советский и российский актер, режиссер, телеведущий и литератор Вениамин Смехов. «Вечерняя Москва» побеседовала с юбиляром.

Театралы знают Смехова по ролям в Театре на Таганке, их с 1964 по 1985 год он сыграл почти три десятка; а для многих телезрителей он по сей день остается благородным Атосом из фильма «Д’Артаньян и три мушкетера».

— Вениамин Борисович, в одном из интервью вы говорили о «расчетверении личности» и расставляли свои занятия в таком порядке: актерство, дальше режиссура и только потом «литература и путешествия». Роднит ли что-то актера и писателя?

— Сам для себя я актер, во-первых. А во- вто рых и в-третьих, все-таки больше всего актер. И именно актерство мне помогает в моих других профессиях. В 1976 году в журнале «Юность» у меня вышла первая повесть. Я писал ее, переживая за героя — актера Леонида Павликовского. «Служенье муз не терпит суеты» — так она называлась. Один день актера описан был с утра до ночи, и заполнен он был сплошной суетой: поспеть на раннюю репетицию в театре, затем не опоздать на съемку телеспектакля (в роли Арамиса, между прочим), потом быть вовремя на записи мультфильма, потом — на чтении стихов на радио, потом, и это главное, сыграть в спектакле «Ревизор» (в роли Хлестакова, кстати) и в финале суеты — встреча со студентами в Историко-архивном институте, ныне РГГУ. Заодно — позаботиться о двух дочерях и о заполнении домашнего холодильника продуктами питания. Конечно, повесть была и написана, и разыграна мною, актером Театра на Таганке, и всерьез, и с иронией. В целом произведение — фантазия, но каждый эпизод — чистейший реализм, почти автобиохроника. И в режиссуре мне актерство в помощь. Например, в 1998 году я ставил в Праге, в оперном театре, «Пиковую даму» Чайковского. Все певцы уже подготовили свои партии с дирижером. Потом началась моя работа с ними на пару с переводчицей. Режиссура показа явно устраивала певцов, а перевод их отвлекал... Без перерывов на перевод работа пошла веселее, я по-актерски разыгрывал каждого персонажа, к удовольствию всех. Ну а в путешествиях как без актерства? Мои роли в театре и в кино помогали знакомиться с новыми людьми, которые замечательно рассказывали о новых местах. Так я оказывался там, куда бы не попал.

— Вам когда-нибудь выкручивали руки режиссеры?

— Выкручивали. Обе мои самые лучшие роли в Театре на Таганке были и самыми трудными — это Глебов в «Доме на набережной» и Воланд в «Мастере и Маргарите». Любимов часто бывал недоволен, но объяснить, как надо, он не мог, приходилось искать самому, спасала интуиция. В Воланде мне помогала магия Николая Робертовича Эрдмана, я многое позаимствовал у него для этой роли. Если же говорить о том, что я привнес от себя в роль Атоса, то это прежде всего — восхищение дружбой. Даже сейчас, когда «одних уж нет, а те далече», тень той дружбы волнует мою память.

— Юрий Любимов и Давид Боровский не только обновили Таганку, но и создали язык современного театра. Сегодня пишут, что Константин Богомолов создал новый язык, новую форму, вернул театру логоцентричность.

— Логоцентричность и Богомолов у меня, в отличие от тех, кто это пишет, не очень соединяются. У него это происходит в некоторых спектаклях — в «Славе» или «Веронике», но в остальных он формалист. Мне кажется, что слово на сцене важно для другого режиссера — Виктора Рыжакова, у которого я играл в спектакле «Иранская конференция» в Театре Наций. А что касается Любимова, то, конечно, его режиссура повлияла на многих. Во-первых, Любимова как постановщика воспитали примеры Вахтангова и Мейерхольда. Во-вторых, в своем увлечении ярким игровым театром он проходил личные уроки режиссуры и заряжал нас. В его спектаклях торжествовало равенство сценического действия, слова, пластики, музыки, ритма. Спектакли строились сразу во всех деталях. Режиссер не приходил с готовым замыслом. Мы не замечали, как на репетициях рождалась форма. А последние спектакли он ставил на актера, «Дом на набережной» — на меня и Золотухина, «Борис Годунов» — на Губенко. Любимов пережил 1930-е, когда любое проявление формализма стоило партийной расправы и даже жизни мастерам театров. Мне кажется, у самых злых недоброжелателей Юрия Петровича не поднималась рука клеймить его театр, когда после любого нового спектакля бурные овации зала сопровождались словами восхищения: «Как интересно!» «Потрясающе!» Главным собратом и помощником режиссера становился художник-сценограф. Все мастера были хороши, но с 1968–1969 года рядом с Любимовым оказался гениальный мастер Давид Боровский. Его творения во шли в учебники: «А зори здесь тихие», «Гамлет», «Мастер и Маргарита», «Дом на набережной». Нет формы без содержания, и наоборот. Из режиссеров нового времени я был очень рад работать с Виктором Рыжаковым, с Кириллом Серебренниковым и с Максимом Диденко.

— Недавно был день памяти Высоцкого, с которым вы долгое время служили на Таганке и о ком написали книгу «Здравствуй, однако…». В чем магия его харизмы?

— Я многое о Володе понял после его смерти. Прежде всего, я понял, что за многое не поблагодарил его, ибо принимал исключительное как должное. Именно Володя привел меня в кино, но об этом я написал в книге, не буду повторяться. Владимир Высоцкий с наших первых поэтических спектаклей выходил на сцену как протагонист, как лидер команды актеров. Поэт России играл главные роли и на наших глазах вырастал из скромного актера в большого мастера сцены. Любимов дорожил и гордился артистом-поэтом. Тому, что Таганку называли поэтическим театром, немало способствовало появление Высоцкого на сцене в ролях Вознесенского, Маяковского, Есенина. Володя был больше чем актер, больше чем сочинитель и исполнитель песен. Он был, по словам Вознесенского, «нервом века», и это, наверное, очень точное определение. Но главное все же: он выходил с нами на поклоны и видел сверкающие восхищением глаза зрителей. Вот чему я радуюсь многие годы. На моих сольных концертах бывает, что я запнусь, остановлюсь, не дочитав стиха. Если сбился в строчке Блока или Пастернака, публика вежливо замирает — сочувствующая тишина в зале. Я вспоминаю, читаю дальше. Иногда сложные, не всем известные стихи Саши Черного или Мандельштама подсказывают два-три зрительских голоса. Но если я случайно прервусь или сделаю сознательную паузу в стихе Высоцкого, обязательно придет поддержка из зала! 45 лет прошло, а поддержка не утихает! Как хорошо было бы рвануть к телефону: «Алло, Володя, ты мне сегодня помог из зала! Твои стихи знают наизусть, тебя любят, слышишь? Пушкину так не подскажут, как тебе…»

— Вы очень серьезно относитесь к поэзии и даже называете ее «бронезащитой культуры».

— Одна из моих концертных программ называется «Стихотерапия». Я верю, что поэзия спасительна, особенно в тревожные времена. Когда была пандемия, моя жена в интернете каждый день в течение долгого времени вывешивала мои одноминутные ролики, где я читал сидящим дома людям стихи в утешение. Читал тем, кому это нужно и кому помогает.

— Как относитесь к дням рождения и юбилеям? Любите ли праздники, тосты, подведение итогов и обсуждение планов?

— Люблю друзей и дни, когда они приходят. Спешу подводить итоги, пока они не подвели меня. Не люблю планы, люблю мечты. Тосты? Скажу короткий на прощание: «Улыбайтесь, пожалуйста, несмотря ни на что! Ваш В. Смехов».