Истинно русский француз

140 лет назад Сергей Третьяков, брат Павла Третьякова, приобрел картину «Деревенская любовь» француза Жюля Бастьен-Лепажа, повлиявшую на творчество многих русских художников.

Молодой Валентин Серов ходил смотреть на эту французскую новинку каждое воскресенье. Виктор Борисов-Мусатов восторженно написал: «В душе один Бастьен-Лепаж». А наихристианнейший русский живописец Михаил Нестеров уверял Льва Толстого, что «Деревенскую любовь» уместно было бы повесить в церкви, там, где проходит венчание, рядом с иконами. Потому что здесь выражены «самые чистые помыслы двух любящих, простых сердцем людей». Что-то очень близкое русскому человеку в работах французского художника находили Суриков, Репин, Коровин, Поленов.

Чем же цепляла их всех «Деревенская любовь»? Ведь сюжет этой большой картины, ныне украшающей собрание Пушкинского музея, незамысловат. У старой дырявой изгороди, разделяющей два земельных участка, стоят влюбленные. Оба с ранних лет знают, что такое тяжелый крестьянский труд, оба, судя по порванной застиранной одежде, крайне бедны. Силуэт церкви на горизонте намекает на близкую свадьбу. Родятся дети, работать придется без продыху. Но это сейчас совершенно не важно. Свет трогательной любви преображает этот не слишком радостный мир. Да-да, беспримесное счастье возможно и в бедности!

Дело не в сюжете, а в его поэтической трактовке. Сейчас это трудно представить, но для молодых русских художников она стала сродни открытию. В первой половине XIX века деревенские идиллии писал Венецианов, но дальше моду диктовали передвижники. Своим святым долгом они считали обнажение социальных язв. Вспомните репинских бурлаков, женщину, молящуюся за умирающего мужа на картине Василия Максимова, «Погорельцев» Иллариона Прянишникова, кладбищенские слезовыжималки Перова. Везде — тяжкий труд, страдания, беспросветная нужда. А у Бастьена — та же крестьянская жизнь, но увиденная совсем другими глазами. Лирическая гармония человека и природы, не земная — небесная! — одухотворенность.

Что ж, наши живописцы, восхищавшиеся «Деревенской любовью», усвоили «урок французского». У блестящего портретиста Серова, который изредка баловался живописанием деревенских сценок, не найти и намека на передвижнические страдания. Борисов-Мусатов ушел в символизм, Нестеров — в религиозную живопись.

Еще выше ставила творчество Бастьен-Лепажа русская художница Мария Башкирцева, прожившая совсем короткую, но яркую жизнь. В историю она вошла не столько картинами, сколько своим до сих пор полностью не опубликованным (105 тетрадей!) эмоциональным, откровенным и несколько высокомерным дневником. Бастьена, учителя и друга, она считала гением. По трагическому совпадению они умирали в одно время — 25-летняя Мария от чахотки, 36-летний Жюль от рака желудка. Их мастерские находились рядом, и несчастные художники навещали и трогательно поддерживали друг друга. В последний раз Жюля к Марии принес на руках его брат Эмиль.

Свою славу Бастьен-Лепаж составил всего за десять лет. Ему, сыну небогатого фермера, ничего не давалось просто. Чтобы платить за учебу в Школе изящных искусств, он по ночам сортировал и развозил почту. Первые выставленные картины остались незамеченными. В 22 года Жюля призвали на франко-прусскую войну, его тяжело ранило. Несколько лет безуспешно добивался он Римской премии, совершенствовать мастерство в Италии так и не довелось.

В последние годы Бастьен-Лепаж прослыл мастером роскошных реалистических портретов, но главным своим трудом он считал жанровые сцены из крестьянской жизни. Натуралистичность изображения он совместил с импрессионистической манерой. Благодаря работе на пленэре его не слишком яркие картины полны воздуха. А главное, проникнуты подлинным чувством. Хотя иные парижские критики иронизировали над «поэзией стоптанных башмаков и разорванных блуз».

Не все приняли и самую знаменитую картину Бастьена — «Жанну д’Арк», посчитав образ юной крестьянки слишком экзальтированным. А вот Нестеров, увидевший эту вещь на Всемирной выставке 1889 года в Париже, был иного мнения: «Она как будто самим богом отмечена на что-то высокое…». Спустя годы Михаил Васильевич без обиняков назвал автора «Жанны» истинно «русским, с нашими сокровенными исканиями глубин человеческой драмы». Быть может, эти поиски где-то на подсознательном уровне и влекли к его картинам собратьев-художников из северной страны, где Бастьен-Лепаж никогда не бывал.