Мoрская новелла

С Терезой — так она представилась — мы познакомились случайно. На маленькой, почти домашней, выставке одной хорошей художницы, которая специализируется на ботанической иллюстрации. Художница Таня рисовала для многих изданий — ее узнаваемый, легкий акварельный стиль, по мнению критиков, «был живительным бальзамом». И еще «пах арбузом» и «дрожали капельки дождя на карминно-алых лепестках роз». К сожалению, в журналистике многовато пошлости, даже когда дело заходит о нежных и искренних акварельных цветах.

Таня, художница, человек очень общительный, везде у нее друзья и знакомые, и все как один «чудесные люди». Пожалуй, такое отношение к окружающим лучше характеризует саму Таню, нежели тех, с кем она приятельствует. Ведь видеть хорошее и доброе в соседе или коллеге куда сложнее, чем восхищаться золотыми личиками ромашек, обращенных к солнцу, или слышать тишайшую мелодию, динь-динь, ландышевых колокольчиков, притаившихся в густой траве.

Таню тоже любили и все время организовывали ей какие-то выставки — важные, в Центральном доме художника на Крымском Валу, или вот такие маленькие, скромные, как эта, июньская. Старый дом в центре Москвы, чудесный тенистый переулок с мальвами под окнами, тяжелая металлическая дверь с домофоном. Первый этаж дома отдан под «культурное пространство». Три или четыре комнаты с высоченными потолками, старый, начищенный до блеска, дубовый паркет. Видавшее виды пианино в углу одной из комнат, маленький круглый столик, с десяток разномастных стульев…. Вот тебе и «пространство». А, забыла главное: окна! Огромные окна, полукруглые сверху, рассеченные белыми рамами, казалось, были без стекол. Но так только казалось: на самом-то деле стекла, конечно же, присутствовали, вымытые столь идеально, что стали незаметны. Через чудные эти окна падал щедрый солнечный свет, и он был несомненным участником «культурного пространства», даже, пожалуй, главной его составляющей. О, как причудливо играл всеми цветами радуги солнечный лучик на стареньком паркете, как скрупулезно передавал рисунок рамы! В нем, этом солнечном луче, кружились мельчайшие пылинки — они были похожи на снег, а может, на крошечных мушек. И было тепло, радостно, празднично, и художница Таня улыбалась мило и застенчиво, как только она умела, и не знала, куда поставить букеты — их все несли и несли.

— Да положи их на подоконник и не мучайся! — сказала громким голосом худая высокая дама. И все обернулись и поглядели на нее — другая бы, конечно, смутилась от такого пристального внимания, но дама и бровью не повела.

Она была одета в светлый брючный костюм, лаковые лодочки на плоском ходу, а на груди у нее приколота брошь в виде граната. Тот же солнечный луч творил с брошью какое-то волшебство, заставляя вспыхивать маленькие рубинчики. Или просто красные стеклышки? У дамы были белые, абсолютно седые волосы, узкие губы, карие глаза, будто прищуренные иронично. Она стояла с такой прямой, прямо-таки по-военному, спиной, но опиралась при этом на трость. При ходьбе сильно хромала, но спину по-прежнему держала.

Дама заметила, что я исподтишка рассматриваю ее. В глазах вспыхнули искорки.

— Настоящие, — сказала она, и я сразу поняла, что она просекла мой неозвученный вопрос про брошь. — Натуральные гранаты, превратившиеся в брошку-гранат, люблю ее. Еще из тех времен, — подняла тонкие нарисованные брови.

Из каких «тех» времен, я не поняла — может, царских, а может, советских.

— Тереза, — представилась дама. — В прошлом мультипликатор. Сегодня — просто фрагмент уходящей эпохи.

— Та самая Тереза!.. — значительно шепнула мне пробегающая мимо Таня.

«Те времена», «та самая» — ну никак не могла я представить, кто это. Понятно было только, что Тереза эта — значительная, интересная и с прошлым. Такая же настоящая, как ее искрящаяся брошка.

Так получилось, что именно меня выбрала Тереза в свои провожатые. Просто подошла и попросила вызвать ей такси и помочь сесть в него.

— А то боюсь рухнуть на лестнице и развалиться на миллион не очень привлекательных фрагментов, — пояснила она. И добавила, пояснив свой выбор: — У вас доброе лицо. Как у сутеевского зайчика.

«Зайчик» из меня, конечно, тот еще, но не будешь же это объяснять при первом же знакомстве.

Да и не убудет от меня — такси для старушки вызвать. Она дала мне свой номер, чтобы потом, вечером, я позвонила ей и спросила, все ли в порядке и добралась ли она до дома.

И так сказала, строго, в приказном порядке, что я не посмела отказать. Наверное, все же в глубине души я робкий зайчик.

Я позвонила, и вдруг услышала, как она плачет в трубку. Плачет, пытаясь сдержаться, и поэтому в ее фразах такие долгие молчаливые паузы. Так плачут, я знаю, только очень сильные люди, которые не хотят показывать своих слабостей.

— Что-то случилось? — спросила я.

— Случилась — жизнь, — ответила она мне цитатой. — Приезжайте, поболтаем. Мне так тоскливо.

Я приехала — не в тот же вечер, и даже не в том же месяце.… Собственно, у меня были причины. Работа, дача, свадьба сына, проливные дожди на одной неделе, адская жара — на другой. Об обещании заехать к Терезе вспомнила уже только перед самым отпуском. Поехать в середине августа в Гагры была, конечно, идея спонтанная и лихая. Там же жарища и столько отдыхающих с маленькими детьми, да и вообще — дачные кабачки мне этого не простят. Но жребий был брошен, билет взят, и впереди меня ждало самое синее в мире Черное море, и вот накануне я, терзаемая угрызениями совести, заехала к Терезе.

Тереза домашняя оказалась совсем другой, не той важной и надменной дамой, с которой я познакомилась на выставке. Вышла в блестящих восточных туфлях с загнутыми острыми носами, завернутая, как в кокон, в домашний шелковый халат с драконами. Только трость была отложена в сторону — в узких коридорах своей квартиры Тереза перемещалась, держась за стены. А стены-то тоже как в музее, все увешаны картинами, картинками и картиночками. В основном — летящие наброски карандашом, графика. Какие-то зарисовки, в которых угадывались то знакомые, из детства, из любимых мультиков, коняшки и сказочные богатыри. То пронзительные пейзажи — и море, и пальмы, и березки, а где-то вдали — скромный деревенский домик. Портреты — десятки глаз внимательно смотрели на меня со стен. Кто-то был, конечно, узнаваем. Тереза радовалась как ребенок, видя мое удивление и восторг.

И потом пили чай с вишневым вареньем, и Тереза рассказывала о себе.

— Видишь ли — можно ведь на ты, — оказалось, самая большая проблема старости, что не с кем поговорить, — объясняла она. — Столько хочется рассказать. Мне иногда кажется, что я будто осталась на лодке, спущенной с роскошного корабля. Корабль полон людей, палуба ярко освещена, играет музыка — и они все не видят оттуда, сверху, из своей роскоши и беззаботности, меня. Я одна, сижу в лодке, и вокруг темнота, которая становится все гуще и гуще, уже почти чернотой она стала, и лодку мою тихо покачивает волнами. Корабль удаляется, и я понимаю: кричать и звать бесполезно, все равно никто не услышит. Скоро он, этот корабль, и вовсе скроется из виду, и я останусь одна, наедине с неизвестной стихией. В этом нет для меня страха: я ведь очень люблю море. Но отчего-то все равно бывает иногда тоскливо и одиноко.

Тут я ввернула, что вот-де, как раз я завтра еду к морю. В Гагры.

— Правда? — в ее глазах загорелись снова золотисто-карие искорки, уже знакомые мне. — Куда, в Дом творчества?

Ну какой Дом творчества, их и нет уже, наверное. Так, в частный сектор.

— Ну неважно. Море-то никто не отменит, оно все то же, что и когда-то. Я хочу попросить тебя, во-первых, заплыть подальше, может, к самым буйкам. Остаться там наедине с морем, поцеловать его прямо в волну. И сказать: привет тебе, морюшко, от Терезы. Она тебя не забыла. Она тебя очень-очень любит.

А во-вторых… Подожди-ка. Встала Тереза, держась за спинку стула, пошла, прихрамывая, в своих восточных тапочках что-то искать. Долго ее не было, вазочка с вареньем успела опустеть. Но вот и хозяйка. Принесла нитку бус — ярко-голубые круглые бусины, как крупный горох.

— Это тоже настоящие? — спросила я.

— Да нет, конечно, — усмехнулась Тереза моей наивности. — Стекляшки обыкновенные. Но, знаешь, они мне дороже иных сокровищ. Эти бусы мне подарил….

И замолчала. Наверное, взвешивала в уме: заслуживаю ли я такой тайны?

Рассказ Терезы:

«Я верю, что случайностей не бывает. Вот как так могло случиться, что ты едешь именно сейчас и именно в Гагры? Каждый день я просыпаюсь в четыре утра и лежу потом без сна до самого рассвета — у нас, стариков, так устроен распорядок дня, чтоб было специальное время для воспоминаний. Глубокая ночь — самое подходящее для этого время. Никто не мешает, не отвлекает от мыслей. Будто кино про самого себя смотришь. Ну или, в моем случае, мультфильм. Я же мыслю, по профессиональной привычке, такими вот графическими образами. Вот море, волны, вот чайки. Гагры, большой парк прямо возле берега, дорожки, скульптуры, хрустит под ногами гравий. Пушистые стволы пальм обмотаны лампочками-гирляндами, юкки, розы, виноград. По парку идет худая эффектная женщина в шляпе. Да, это я. Почему я не должна называть себя эффектной, если таковой была? У меня есть свой стиль — длинная летящая юбка в горох, короткий жакетик, шитый на заказ, и в руках сумка-корзинка, как у Джейн Биркин. У меня есть все, чтобы мне завидовали. И при этом только я знаю, что на самом деле я несчастная и очень одинокая. Зимой случилось со мной несчастье: замершая беременность. Зачем, почему она замерла, никто не ответил тогда, и позже тоже не ответил. Мне было тридцать пять, и, конечно, я была замужем, муж у меня был, на первый взгляд, завидный. Артист Москонцерта. И, опять же, только я знала, что завидовать тут абсолютно нечему. Высокий и красивый, громкий, что называется, видный мой Валера был самым что ни на есть Винни-Пухом. Странно, что я, всю жизнь живущая мультипликационными образами, не вывела эту формулу мужчины сама: Винни-Пух. Прочитала много позже у одного психолога: такие вот Винни-Пухи приходят к женщине в гости, как в мультике — к вежливому кролику, — и начинают все пожирать. Не в прямом смысле, конечно, а образно — пожирать все. Дай это, дай то, а что, разве еще что-нибудь осталось? Воспитанный кролик мечет на стол все свои запасы ненасытному Винни, а женщина — так же безропотно предоставляет мужчине все свои активы. Ну вот как в случае с моим Валерой: он прописался в моей квартире, ездил на машине, подаренной моими родителями, громко хохотал, пользовался моими знакомствами, как позже выяснилось — флиртовал с моими подругами. Да что там, он и не работал, а все «числился» артистом и ждал предложений — наверное, от Голливуда. Все мое пожирал он с поистине зверским аппетитом, а когда ничего не осталось, я опустошилась, собрался уходить. То, что я теперь без ресурса, он понял сразу, когда я вернулась из больницы.

— Разве такая ты была, моя Тереза, — как-то разочарованно сказал он мне. — Ты была тонкая, звонкая, ты искрила. А теперь что? Только сидишь в темноте и плачешь. Я мужчина, мне нужен кураж!

Кураж я, конечно, предоставить не могла. А Валера не мог предоставить мне, к сожалению, ни капли сочувствия. Да и просто не хотел. На работе мне дали путевку в Дом творчества, к морю. На целых три недели! Я ходила по тенистым дорожкам южного парка, дышала морским целебным воздухом и почувствовала, что я еще живая, что на меня заглядываются мужчины, что снова хочется рисовать.

Тогда-то (прошла уже неделя от моего отдыха) я и познакомилась, в том самом гагрском парке, с Евгением Александровичем Кокориным. Он так мне представился: поднес ладонь к виску и отрапортовался: «Позвольте представиться, Кокорин Евгений Александрович, житель славного города Клин, разведен, не привлекался, работаю на телефонной станции начальником отдела работы с клиентами». Все четко, все понятно. Знакомиться с каким-то там связистом, пусть и начальником отдела, я не собиралась, о чем сразу ему сообщила. Евгений Александрович, однако, не смутился. Он сорвал розу, растущую тут же, возле скамейки, и пригласил в кафе-мороженое. И я подумала — а почему бы и нет? И мы сидели на открытой веранде, ели белые сливочные шарики из высоких металлических вазочек на высокой ножке. Позвякивала о металл ложечка, дул легкий морской бриз, летали безмятежные чайки. На следующее утро я подумала, что, пожалуй, это был первый день за более чем полгода, когда я не думала о погибшем ребеночке, о разочарованном Валерке, о том, что часики тикают. Я просто жила в моменте. И впервые за многие месяцы была счастлива. Наверное, тут можно много чего рассказать, но я не буду. В конце концов, все истории любви похожи друг на друга как две капли воды. И так же быстро заканчиваются. Закончился и наш с Евгением Александровичем роман — так я ему и сказала в наш последний гагрский вечер. Почему, почему.… Да потому что Винни-Пухи имеют обыкновение не просто все сожрать — а еще потом и застрять в твоей жизни. И мой вот Валерка почувствовал, по редким нашим телефонным разговорам, что я снова в ресурсе. Он уже не хотел меня терять.

Я сделала свой выбор, побоялась расстаться, и вечером сказала Евгению Александровичу, что все, что курортный наш роман закончился, и пусть не звонит, даже если все связистки его телефонной станции будут пытаться соединить его со мной. А он.… заплакал. Как ребенок. Большой, краснолицый, доверчивый ребенок с редкими трогательными завитушками на круглой голове. Он достал откуда-то из внутреннего кармана эти бусы из голубых стекляшек и сказал, что они будут хранить меня, даже если я его, Евгения Александровича Кокорина, позабуду.

И знаешь, я думаю, все эти годы — а прошло почти сорок лет — они меня хранили. И его, Евгения Александровича, короткая любовь.

А что было-то.… Ну Винни-Пух мой все же исчез из моей жизни. Превратился в Карлсона, который улетел и не обещал вернуться. Его пригласили-таки в театр, не столичный, но тем не менее. И детей у меня так и не было больше. Работа. Мультфильмы. Я всю жизнь рисовала для детей — может, меня это как-то оправдает перед Ним, когда встретимся. А теперь уже жизнь моя клонится к закату, ты поцелуй морюшко и привет передай, и бусы эти отдай волнам. Мне уже не нужна удача и защита здесь».

Я все сделала, как просила Тереза, — одним абхазским вечером, когда солнце садилось в море, кажущееся на горизонте серебряно-белым, я заплыла подальше и поцеловала волну, и отпустила нитку бусин. Кружась, она устремилась вниз, конечно, не кулон «Сердце океана» из «Титаника», но тоже свидетельство простой и понятной любви, которая может хранить на расстоянии, через годы. «Привет от Терезы! Привет от Терезы!» — говорила я морю, а оно шумело, будто отвечало: «Помню! Помню!».

Я вышла на берег. Солнце уже почти село, стало грустно. Догорал день, догорала и чья-то жизнь, а потом придет и мой черед… когда-нибудь. В темной аллее парка передо мной, едва различимая, шла пара: высокая худая женщина в широкополой шляпе, в руках сумка-корзинка, и ладный мужчина в фуражке. Они отступили на шаг с дорожки, в сень цветущего олеандра, и слились в поцелуе.

Я была почти уверена, что это Тереза и Евгений Александрович Кокорин, — и побежала даже за ними, чтобы догнать, но они заметили меня, женщина коротко рассмеялась, запрокинув голову; взялись за руки и быстро растворились в сгущающейся зелени парка.