Грибной туман

Почти месяц без дождей, и намеки на грядущие грибные урожаи, которые делал август, — и стало совершенно понятно, что в лес идти смысла нет. По крайней мере идти в лес на тихую охоту. Но ведь надежда умирает последней, и ранним утром разгара золотой осени вдруг остро захотелось туда — в лес. А вдруг?!

Дрожали росинки на паутинках в сочной изумрудной траве, преломляли солнечный свет в радугу. Листва поредела, а вдоль дороги золотились пушистые колосья — похожие любят использовать современные дизайнеры помещений, они ставят их в высокие стильные вазы и называют «пампасной травой». Но какие пампасы в средней полосе России? А колосья великолепны, конечно. Так же как и ярко-желтые заросли золотарника, и синее, прозрачное осеннее небо. Я смело шагнула с пыльной дороги в пролесок и будто провалилась в утренний густой туман, холодный и печальный. «Грибной туман», называл его мой дед.

— Мурзофеи мои, начался сезон грибных туманов! — говорил он мне с сестрой Алей. — Завтра категорически идем за грибами!

Он любил отдельные слова — например, «категорически», и вставлял их ни к селу, ни к городу.

— Категорически приветствую вас! — говорил соседям, и звучало это «категорррически» громко, раскатисто и радостно. Повоенному — а дед и был военным, в отставке уже, конечно. Бравый пожилой военный с белыми седыми усами, сохранивший выправку и командирскую жилку. Мы с Алькой знали, что если дед наметил поход за грибами, то отпираться бесполезно; рано-рано утром будет подъем, завтрак на скорую руку, потом — дорога пешком до леса.

А, ну и, конечно, надо одеться по-походному. Это сейчас люди разбаловались, в лес ходят в кроксах, футболке и с пластиковым ведерком или даже полиэтиленовым пакетом вместо корзины. У деда все было по-настоящему: с вечера готовились резиновые сапоги, куртки, брезентовые штаны, кепки, обязательный платочек на шею — он должен был стать последним бастионом для коварных клещей, терпеливо ждущих свою жертву… И никаких позорных пакетов для грибов — обязательно корзина. Большая, через плечо, для деда. И наши с Алькой: маленькие плетеные лукошки. Дед надевал на плечи рюкзак, в который брал и небольшой бидончик, а вдруг попадутся ягоды? Брусника, например. В рюкзак шел и ножичек, ведь настоящий грибник должен свою находку непременно срезать, дабы не повредить грибницу, и желательно тут же проверить, не червив ли грибок. Дед брал термос с чаем и бутерброды: о, как любили мы с Алькой эти импровизированные пикники на свежем воздухе, когда самый обычный сыр казался изысканным яством, а хлеб — хлеб непременно назывался «лисичкиным».

Спустя пару десятилетий — мы с Алькой уже выросли и, что называется, состоялись, а дедушки уже не было в живых, — ученые высказали новую теорию относительно срезки гриба. Его надо не срезать, а, наоборот, выкручивать. Потому что иначе оставшийся в земле грибной огрызок начнет разлагаться и грибницу инфицирует. Интересно, что сказал бы на это дед…

У каждого грибника свои традиции. Дед, например, по дороге к лесу обязательно декламировал нам с сестрой стихи. Мне было десять, Альке — двенадцать; мы едва поспевали за ним. Невысокий, крепкий, уверенно шагал он вперед, не оглядываясь на нас. Алька была пошустрее, а я путалась в больших не по размеру сапогах, падала в дорожную пыль, вскакивала, отряхивалась и страшно злилась на деда. Ну чего б ему не обернуться, не подождать меня, маленькую? Острая жалость к себе накатывала волной, хотелось развернуться и побежать домой, под крылышко к доброй, теплой бабуле. Она, наверное, нажарила уже блинчиков с клубничным вареньем…

Но я не смела вернуться, бежала за своими. Злость проходила быстро, и вот уже различала я дедову декламацию.

«Лес, словно терем расписной, лиловый, золотой, багряный», — говорил он нараспев. И даже руками разводил, как настоящий артист.

«Артистом» называла его бабуля; говорят, с детства он грезил театром, а потом отчего-то стал военным.

— Видите его, грибной туман? — с каким-то неистовым восторгом говорил дед, обрывая вдруг чтение стихов. — Заходим в лес, Мурзофеи. Здесь категорически начинаются грибы.

Лес был словно ожившая сказочная декорация.

Качались папоротники, — и всегда дед говорил, что это самые древние растения. Мы с Алькой почтительно замирали; вот, казалось бы, обычный папоротник, а ведь точно на такой же смотрели когда-то динозавры. За папоротником были заросли малинника, мы ходили к нему в середине лета за ягодами, а сейчас уже никаких ягод не было, только колючие кусты, сквозь которые нужно было продраться дальше, в лес. А уж зато потом — берендеево царство, елки и дивная хвоя ковром лежит на земле. Мы не берем желтые и красные сыроежки, и даже маленькие упругие лисички не берем.

Только белые и красноголовики. Мы с Алькой видим, одновременно, большой гриб где-то вдали, под елочками. Бежим наперегонки, и я снова падаю и плачу от обиды: первый гриб достанется не мне! Алька уже там, возле своей добычи, и я слышу ее вопль разочарования. Гриб огромный и трухлявый. А я лежу, и угол зрения меняется, и вдруг отсюда, с этого игольчатого паласа, вижу я целую семейку крохотных боровичков. Они — само совершенство, один к одному, со светло-коричневыми тугими шапочками, с толстыми непорочными ножками. Как обрадуется бабуля таким грибочкам! Такие она забирает для маринада, хотя, на мой взгляд, маринадом грибы можно лишь испортить. В банке будут они плавать, пузатые хорошенькие грибки, как уродцы в кунсткамере, — мы были там с Алькой, в этой вот Кунсткамере, бр-р-р.

— Галсами ходите! Галсами! — кричит нам дед. — Александра, не носись по лесу. Загляни вот туда, что это там? Не рыжики ли?

Рыжики — дедовы любимые. Их он уважает даже больше, чем боровики.

— Царский гриб! — объясняет он нам. — Его можно есть сырым. Но лучше засолить.

Рыжики торчат из темно-зеленого мха, оранжевые, с серыми кругами на шляпках. Мне кажется, что похожи они на виниловые пластинки. И если очень напряженно вслушиваться в лесную тишину возле стаи рыжиков (а они растут всегда большими компаниями), то можно услышать какую-то их особенную мелодию.

— Ты видишь? Рыжики похожи на пластинки, — шепчу я Альке.

А она срезает один из них и показывает мне его полую ножку.

— А ты видишь? — шепчет она мне в ответ. — Внутри дырка, это не пластинка, это свисток!

— Мурзофеи! — слышим мы командирский дедов голос. — Сюда, ко мне! Здесь, кажется, лисичка оставила нам хлеб, чтобы мы могли подкрепиться.

Лес все там же, пару километров от деревни. Только как же он изменился за эти годы. Был нещадно вырублен, а потом вот отрос заново. Природа умеет восстанавливаться… Только вместо высоких елок, похожих на шатры, вымахали березы. Елочки тоже есть кое-где — не очень пока большие, и ковра из иголок нету, а местами бурелом, поросший кустарником. Но грибы попадаются, не так много, как было когда-то, но, может, это известный временной парадокс, утверждающий, что прежде все было лучше и слаще? И грибов набирали в прошлом году — самых разных. Были и маслята, здесь их называют «козлятами». Были и лисички, не знаю, почему их презирал дед. Прекрасные грибы, и червивыми не бывают. И подосиновики, и белые, и волнушки, и сыроежки — полным-полно. А в этом году совсем ничего, пусто. Сухой лес. Обманул меня грибной туман.

— Лес словно терем расписной, — громко нараспев говорю я. — Лиловый, золотой, багряный…

Что ж, надо выходить из него, из этого расписного терема. Грибов-то нет.

Солнце было слева, когда заходила в лес. Значит, теперь должно быть справа — и я выйду на дорогу. Я поворачиваюсь раз, потом еще, и вдруг озаряет, что не понимаю, где я нахожусь. Смотрю на часы: блуждаю уже с час. Телефон связь, конечно, не ловит. Не слышно пения птиц, которые бодро приветствовали меня совсем недавно. Мне кажется, что я вижу медведя, — но это лишь вывороченные корни упавшего дерева. Громко хрустят под ногами ветки, значит, я уже бегу, не разбирая дороги. Только б выбраться отсюда, только б найти дорогу. Хлещут по лицу ветки, а за воротник падают отвратительные твари, здесь их называют «лосиные вши», черные крылатые насекомые. Как же я злюсь на себя — за то, что пошла налегке, в этих вот резиновых галошках, и не взяла с собой воды.

Сколько человек может выдержать в лесу осенью, пусть и теплой? А ночи-то ой какие холодные. Лес, который казался таким ласковым и солнечным, вдруг стал холодным и бездушным. Какие-то гадюки, кажется, шевелятся в кочках, злобно ухают совы, которым вообще-то положено спать днем. Или уже не день? Неужели уже вечереет?

— Дедушка! — кричу я. — Алька!

— В лесу кричать не нужно, — вдруг раздается у меня за спиной тихий голос.

И я готова заплакать от счастья — и ужаса одновременно. Ну просто Хичкок какой-то. Мертвый страшный лес и немолодой человек с блеклыми голубыми глазами, бледный, тихий, одетый совсем не по погоде в серую телогрейку и кирзовые сапоги. За плечами у него болтается пустой зеленый рюкзак, а в руке палка.

— Лес тишину любит, — повторяет человек и представляется: — Василий.

— Давыдково вон там, — указывает он мне. — Километра три отсюда, если напрямки. Но лучше болотину обойти. Много в ней, болотине, народу сгинуло.

Ого, какие новости. А Давыдково — это как раз моя деревня.

— Проводите меня, пожалуйста, — ною я. — А то скоро стемнеет. А вдруг медведь.

— Айда. Только давай так — ты мне стихов почитаешь.

Он поворачивается и идет не оглядываясь, отгибает какие-то черные ветки своим посохом-палкой, и жалкий пустой рюкзак болтается и бьет Василия по спине. Мне кажется, что он очень худой, — эту худобу не может скрыть даже объемная телогрейка.

— Есть в осени первоначальной короткая, но дивная пора, — вспоминаю я разное. — Отговорила роща золотая березовым веселым языком… Заунывный ветер гонит стаю туч на край небес… Нас «бьюик» из старого леса выносит, дорога втекает в оранжевый круг. Как все здесь похоже на русскую осень, как Русь не похожа на все, что вокруг.

— Грибов-то возьмешь? — спрашивает меня Василий. До грибов ли мне? Но я киваю: возьму, возьму, только где они, грибы-то.

— Да вот, — показывает он палкой-посохом. Действительно, грибы: штук пятнадцать, не меньше, крепких боровиков. И маленькие совсем тоже есть, идеальные.

— Малютки русого боровичка, как пальчики на детской ножке, — продолжаю я бормотать стихи.

Ах, дед, ты спас меня, что б я делала сейчас без твоих тех давних «декламаций». Дед, я тебя категорически приветствую; мой странный спутник, бесплотный Василий, вывел меня к дороге, отсюда-то я до дома добегу за двадцать минут. Засекайте время.

— Чего в пакете-то тащишь, никак грибы? — спрашивает меня соседка Валька. Голос подозрительный у нее. В деревне всегда так: того, кто первым успел собрать грибы, недолюбливают.

Я рассказываю ей о том, что заблудилась, о том, что целый день, до сумерек, бродила по лесу и не могла выйти на дорогу, а спас меня какой-то странный старичок Василий.

Валька жует губами, смотрит на меня испытующе: может, я вру? Снова расспрашивает — как Василий этот выглядел?

А потом вздыхает тяжело:

— Был тут один, давно, Василий Алексеич, странный человек, ученый. Как на пенсию вышел, приехал из города в деревню и все тут какой-то мох изучал, образцы собирал и говорил, что плесень — это живая материя. В Говоровке жил, это двадцать километров от нас. Заблудился потом в лесу, замерз ночью, холодно уже было, декабрь месяц. А снег-то в том годе поздно выпал, под новогод только. О-хо-хо. Плесень, говорит, живая материя, — ну ку-ку, как все ученые.

Дома я открываю социальную сеть, чтобы рассказать там об этом странном происшествии, и мне кажется вдруг — я все выдумала. Все, от начала до конца, и ничего не было, ни ученого Василия, изучающего мох и плесень, ни солнечного света, запутавшегося в утренней пампасной траве, ни деда моего, ни меня — маленькой, в больших не по размеру резиновых сапогах. Ни Альки — она, кстати, уже лет десять как живет в другой стране, убежав отсюда за большой любовью.

В той стране, где сейчас живет Алька, всего несколько дождливых дней в году, а все остальное время жарит солнце, песок и ярко-бирюзовое море. Алька загорелая и худая, волосы ее коротко стрижены и совсем выгорели от солнца.

Она пишет мне сообщение примерно такого содержания:

«Это все ерунда, про ностальгию, про русские березки, про тоску о московских переулках и полузабытую первую любовь. Ничего этого нет, здесь терпкое красное вино, которое можно пить в любое время суток, здесь над морем летают белокрылые птицы и кричат радостно и бодро. Они меня категорррически приветствуют! У меня нет ни скуки, ни тоски, ни ностальгии, вот правда, нет. Но когда вы начинаете все осенью выкладывать фотки белых грибов, найденных вот только-только, это по-настоящему больно, это выстрел в сердце разрывной пулей».

Я смотрю в окошко. Там уже совсем темно, но среди яблонь и вишен разливается, ползет, как молочная река, грибной туман, — и кажется, что он светится отраженным лунным светом.