«Со «жвачкой» буду бороться»: интервью со скульптором Александром Рукавишниковым

2 октября выдающемуся скульптору, народному художнику Российской Федерации Александру Рукавишникову исполняется 75 лет. Автор огромного числа памятников — Владимиру Высоцкому на Ваганьковском кладбище, Льву Яшину, Юрию Никулину, Александру II, Муслиму Магомаеву, Мстиславу Ростроповичу, Сергею Михалкову и многим другим знаменитостям — на самом деле не только великий трудяга, но и самобытный философ. Мы поговорили с ним накануне юбилея.

Говорят, сегодня ему 75, паспорт же не может врать? Но, глядя, как по-мальчишески хохочет и категорически не желает становиться серьезным этот удивительный человек, внутренне соглашаешься: понятие возраста — не для всех. Мы знакомы давно, и вижу: он не меняется с годами и остается собой абсолютно во всех ситуациях. А если чего-то и опасается, то одного: как бы в порыве открытости не сказать что-то такое, что могло бы быть интерпретировано слушающими как гордыня или самовлюбленность, ведь в искренность верить непросто. Но он — искренен.

— Александр Иулианович, юбилей вы, конечно, зажмете, а в творческом плане как его встречаете?

— Надоели всякого рода торжества, стараюсь избегать их. Открыл недавно небольшую выставку. Галерея Файн-арт на «Винзаводе» (FINEART GALLERY) предложила мне сделать выставку плоских работ. Называется она «Рукав ¾». Рукав же бывает короткий, длинный, а бывает — такой. На ней представлены картинки, скульптура — всего одна, причем деревянная. Говорят, народ ходит, это хорошо. Рисую я всю жизнь, приятно, что теперь не только для себя. Недавно были открыты две новые станции метро, к которым я «приложил руку». Горжусь тем, что прицепился к составу художников московского метро.

— Не представляю, что можно ощущать, оказавшись на станции, оформление которой сделано тобой. Сколько станций вы уже оформили?

— Пять. Работать в метро очень интересно. Для меня это стало возможным благодаря Николаю Шумакову — великому архитектору. Мы знакомы три десятилетия, но поработать вместе долго не выходило: только задумаем что-то, но тут будто высшие силы вмешиваются: то кого-то подвинут с кресла на кресло, то преставится какой начальник, после чего раз — и распадается проект. Но потом все сошлось. Для меня работа в метро — это каждый раз определенная загадка. И с «Академической» (Троицкой линии. — «ВМ») было так же. Я ведь делаю уменьшенную в разы версию оформления, а потом она печатается на дюралюминии и стекле. Но как это будет выглядеть в полном размере, в контексте и интерьере — до поры есть тайна великая… Тут путевая стена — 162 метра в длину и пять в высоту. И их — две. Масштаб того, что в понятие «Российская академия наук» входит — представляешь?

— Да, и не понимаю, как это можно охватить…

— Вот и я когда подумал, что история Академии начинается со времен Петра Великого, понял, что и десяти музеев не хватит, чтобы это отразить. Долго не складывалась концепция. В итоге я придумал, как будто где-то на чердаках и в подвалах были найдены чьи-то записки, блокноты, эскизы, истертые от времени, а может, и подгоревшие… Записи гениев, которые двигали нашу науку. Как известно, гении — ребята необычные, со странностями. В итоге решили, что на одной путевой стене будет отражена история Российский, а на другой — Советской Академии. Не могу не сказать, пока шла работа, ко мне дважды приезжал президент академии наук Геннадий Яковлевич Красников. Интеллигентнейший человек, очень занятой, он нашел время и по нашей просьбе приехал посмотреть, что получается, корректно сделал ряд важных замечаний, которые, естественно, были учтены. Такое отношение к работе бесценно, а фрагмент путевой стены станции метро «Зил» знакомит пассажиров с историей завода Лихачева.

— Пять станций уже сделано…

— Но все равно надо иметь запас предыдущего опыта и определенного нахальства, чтобы заявить — да, я сделаю. А есть у тебя нужный багаж за плечами или нет — всегда вопрос.

— Соревнование с самим собой вам нравится...

— Мне — да. Но есть разные его этапы, которые проходить непросто. Вот, заказ получен. Сначала ты воодушевлен, это обычно происходит до начала или в начале работы, но неизбежно наступает момент, когда ты внутренне дрогнешь, осознав, что задача перед тобой стоит та еще.

— Вы сейчас описали алгоритм нормального творческого процесса ответственного человека. И любому таланту свойственны сомнения и терзания. Самоуверенность — прерогатива бездарностей. Разве нет?

— Может быть. Но у меня есть свои принципы. Есть ряд шедевров, которые для меня являются непререкаемыми образцами: Марк Аврелий конный, Ника Самофракийская, Дельфийский возница, Бельведерский торс. Работая, я внутренне опираюсь на них как на некий уровень. Не сравнивая себя, конечно, но тем не менее…

— Ночами пашете?

— Ой, нет. Это я раньше, молодым, работал ночью, теперь стоит ночь не поспать — тычусь носом в мольберт.

— А кто скульптору обычно мешает? Например, когда-то вы во время нашего разговора критиковали родственников тех, чьи памятники делали...

— Была недавно одна история, когда вдова человека, которому хотели поставить памятник, чрезмерно активно внедрялась в суть проекта. Все было изысканно вежливо, и так же вежливо я в итоге от этой работы отказался. У меня всегда вопрос: от этого внедрения кто пострадает? Возраст у меня уже солидный. Мои произведения могут нравиться, а могут не нравиться, ктото любит иные стили — нет проблем! Но обратились ко мне, и это был даже не конкурс! И вдруг на последнем этапе началось внедрение… И я сказал: позвольте, но — нет. Вообще я не представляю, как такое может быть. Скажем, обратился я к Манцу (Джакомо Манцу — итальянский скульптор. — «ВМ»), и он, допустим, меня не послал. Если так, то я буду с трепетом ждать, когда он что-то сделает, и приму это без всяких! А тут…

— Какие чувства вы испытываете, когда проезжаете мимо своих работ в городе? Сердце трепещет?

— Нет, я лишь пытаюсь смотреть на них и оценивать объективно. Например, достаточно ли лаконичен Достоевский, прочитывается ли концептуально его поза, в форму которой заложена структура натянутого лука, ощущается ли та напряженность, которую я в него вкладывал? Есть шикарный памятник Островскому у Малого театра, сделал его замечательный скульптор Андреев. Но Островский сидит иначе. А Достоевский — вот так сидит, напряженно, пытаясь разобраться, что же такое человек...

— Вас обижает, что его дразнят «геморроем»?

— Нет. Мне многие говорили, что это их любимый памятник. Это важнее.

— А у меня любимый памятник — Вахтангову на Арбате. Он потрясающе туда вписался. Без лести: вы подходите к работе нестандартно. А как искать «свой язык»?

— Ну понимаешь, необходимо уметь аналитически, объективно смотреть на свои вещи. Стремиться к поиску своего языка, при этом соблюдая мировые традиции... А про «нестандартное»... Это, скажем так, попытка драматургии. Мне нужно, чтобы она возникла между привычной, навязанной нам жвачкой и неким другим видением. У нас ведь как? Например, если Чехов — то сразу пенсне. По просьбе Виктора Антоновича Садовничего, лет десять назад я сделал Чехова напротив Медицинского научно-образовательного центра МГУ. На мой взгляд, Антон Павлович был удивительной красоты человек! Высоченный, метр девяносто, помоему. Это потом уже случилась чахотка… И всегда нужна драматургия. Но ты права — мне свойственна провокативность. Я всегда своим ученикам (их, кстати, насчитали тут какое-то устрашающее количество!) говорю: начинайте собирать коллекцию своих работ, и чем раньше, тем лучше. Не надо никаких Пикассо и Генри Мура для бедных, в ваших творениях должно светиться пусть поначалу робкое, но именно ваше «я» в мировом искусстве. На качественной живописи можно построить биографию. Но хочется-то, чтобы вдруг образовался какой-нибудь Тулуз-Лотрек или Ричард Линднер! Надо, чтобы издалека было видно, Рукавишников это, условно говоря, или нет. И важно включение то спонтанного, то рационального.

— Вот это объясните, пожалуйста.

— Вдруг ты пишешь или лепишь, а потом включаешь рацио и понимаешь: «Так это Поллак!» Я говорю об умении посмотреть на свое творчество и оценить, не похоже ли оно на кого-то. Ведь бывает, что ты любишь, скажем, Гойю, или Филонова, и непроизвольно «шарашишь» под него. Это может быть этапом, важно, чтобы потом появился, условно, Де Кирико — с его изменением пропорций, рисованием всех без затылков, странной архитектурой... Чтобы возникло то, что по каким-то причинам цепляет.

— Вас Мунк цепляет?

— Меня — нет, но на фоне многого другого… Понимаешь, чтобы оценить того, кто цепляет, надо постараться попасть в ту страну и среду, а главное в то время и тот контекст, в котором творил этот художник.

— У вас на столе нет ни одного предмета в простоте, даже подставки для карандашей сделаны вами. А под потолком висят всякие диковины — топоры, пилы, мандолина. Всюду создаете свой мир?

— А в этом есть что-то, согласись. Все рядом: вот — штуки, которые уже не используются, хомут для лошади, например, или конек вон тот.

— Вернемся к ученикам. Как вам современные ребята? И как вам преподается?

— Удивительно контрастное отношение у меня к преподаванию в Суриковском институте. Я стараюсь включать в процесс какую-то импровизацию, чтобы не превратиться в учителя-зануду, который как попугай талдычит одно и то же много лет подряд. Но когда проходит год и мы берем новых учеников, опять видишь эти прекрасные наивные глаза… А хочется-то уже дальше бежать! Но неординарных ребят много. Их легко испортить. Я к каждому стараюсь найти подход, опираясь на индивидуальность, поэтому есть результаты. Они себя начали называть «Школой Рукавишникова». Мне это очень приятно. Забавно, кстати — они приходят спустя годы и признаются: «Александр Иулианович, двадцать лет прошло, и мы только сейчас начали понимать, что вы имели в виду!» Даже немного обидно. Хотя историк Соловьев после лекций спрашивал: «Поняли?» Слышал в ответ: «Ничего не поняли» и резюмировал: «Знали бы вы, какое счастье — ничего не понимать!» Все равно время все вершит. Из кого-то делает философов. Из кого-то — культурных людей.

— Вы философ. Ну и культурный человек…

— Да? А я всегда считал себя недоучкой.

— Как говорят, «ржу-ни-могу». Кто же это вам посеял такие комплексы, Александр Иулианович?

— Да просто когда я читаю научные статьи Блока про поэзию, понимаю, что мы — с разных планет. Я и терминов таких не знаю. Или если взять статью Набокова про «Евгения Онегина», где он разбирает все построчно. Там любая фраза — отсыл к каким-то событиям прошлого.

— Да, только истинный недоучка может читать статьи Блока и Набокова! Развеселили вы меня.

— Нет-нет, я не кокетничаю, я двоечник. В школе даже колы получал, потому что в диктанте по 45 ошибок мог сделать. Невнимательный был, писал то «корова», то «кАрова», сидел, рисовал какую-то ерунду на промокашках. Но с появлением гаджетов общество так очевидно деградировало, что это позволило мне стать на общем фоне вполне нормальным (хохочет). Недавно послушал, как какие-то «мисски» отвечают на вопросы, предполагающие наличие интеллекта, и вновь подумал, что ничего не знать — это, наверное, и правда великое счастье.

— Что же вас так потрясло?

— Да спросили у одной красавицы, кто такая Агния Барто, и она ответила вопросом: «Наверное, тоже мамочка?» Правда, когда несколько лет назад обсуждали моего несложившегося Булгакова (Памятник героям «Мастера и Маргариты», выполненный А. И. Рукавишниковым, на Патриарших прудах решили не ставить. — «ВМ»), один товарищ из худсовета аккуратно уточнил у меня: «А этот Иш… Еш... Иешуа — это кто?» И это человек, который обсуждал мой эскиз! Эх. Живешь вот в таком мире… А он даже не жестокий, он — дурацкий.

— И комментировать не хочется! То развеселили, то расстроили… А ведь у вас такой юбилей классный. Хотя отвлекла я вас надолго, и это, наверное, раздражает. Вы ведь работаете каждый день?

— Сегодня не работал, были всякие переговоры. Но они нужны, это пустые разговоры меня утомляют. Только я не хочу, чтобы прозвучало как-то так: «Ах, я сегодня не работал, кошмар…» Работа… Она напоминает рыбную ловлю. В ней есть вынужденная медитация. Когда ты отключаешь телефон, к тебе никто не лезет и ты превращаешься просто в самого себя.

— Любите вызовы? Самому себе?

— Очень хочется, чтобы меня правильно поняли, ты — в том числе. Под юбилей спрашивают всегда про судьбу, итоги… Так счастливая ли у меня судьба? Думаю, ничего так... Особенно когда время было попроще: лауреат Премии Ленинского комсомола, молодой скульптор, мастер карате… Но если художник — настоящий, он должен меняться. Если научился лепить Пушкина и лепишь его всю жизнь то так, то эдак, этого мало. Я меняюсь, понимая это. И не хочется Бога гневить, ведь все хорошо, и жив пока. Но честно: а такой бы я судьбы хотел, таких возможностей творчества и заказов? Нет. Вахтангов — хороша тема? Да! Но параллельно мне бы хотелось сделать для современных городов и Москвы что-то такое, чтобы они приравнивались к одной из культурных столиц мира. Пока не встречаю понимания…

— Нам далеко до этих «культурных столиц»?

— Если быть объективным и честным, то в Лондоне, где полно шедевров, встречается и такое г… но, которого у нас не найти. Но в Чикаго на Дейли-Плаза стоит скульптура Пабло Пикассо без названия, такая штуковина из ржавого металла — метров сорок в высоту… Ты видишь ее и понимаешь: другие задачи у заказывающего! Он все знает: и как непросто будет все это установить, и какие это деньги. Но идет на это! Благодаря Нелли Аликперовой и братьям Федун мне удалось сделать работу, о которой я мечтал — «Спартака». Надеюсь, он — это своего рода шаг вперед... Скажем так, в сторону вытаскивания нашей скульптуры в правильное культурное пространство.

— Уровень культуры должен быть особенным...

— Как говорится, у нас — кураж, а у них — драйв. Повторюсь: масштабного заказа пока нет, никто не просит сделать какую-то стометровую штуку возле условного Шереметьева. У нас объективно есть сильные, выдающиеся архитекторы — тот же Шумаков, Андрей Боков, Александр Скоков. И вот уже появляются красивые дома. Недавно я установил доску боксеру Попенченко, он в МВТУ имени Баумана создавал спортивный факультет. Новый кластер МВТУ произвел впечатление! И хочется, чтобы что-то такое же происходило бы в скульптуре.

— А судьи кто?

— Это проблема… Правда в том, что в России сейчас ставится немало памятников, делаются попытки зафиксировать то, се, пятое, десятое, а качество… Не очень. А священная пустота иногда лучше засорения психосферы родины плохими памятниками. Ребенок же мимо них в школу ходит и начинает думать, что это и есть скульптура.

— Понимаю, цеховая этика не позволит вам тут высказаться «на все сто»... И в оценке творчества всегда много вкусовщины. Но есть какие-то вещи, которые не могут не раздражать. Человек с автоматом посреди Садового кольца на мой взгляд — ужасен. Но стоит же…

— Все относительно. Соображения обывателей иногда лучше не слышать. И еще Пушкин и Салтыков-Щедрин язвительно писали о критиках своего времени. И Врубеля долго никто в упор не видел. Ну а я кто — Бог, чтобы оценивать? Подожди, пройдет лет сто, и мы не знаем, что будет цениться тогда. Может, именно он!

— Вы и правда философ. Все, отстаю, последний вопрос: ваш незакрытый гештальт?

— Ну, загнула… Мне жаль, что забыли про памятник Сергию Радонежскому. Я выиграл конкурс бог весть сколько лет тому назад. Планировали ставить у храма его имени, но… пока тишина.

ДОСЬЕ

Александр Рукавишников родился в Москве, ныне — действительный член Российской академии художеств, профессор. Мастер монументальных и станковых композиций, скульптурных портретов. Лауреат Государственной премии Российской Федерации и кавалер множества наград. В том числе ордена «Знак Почета», ордена Почета, ордена Звезды Италии, Сретенского ордена I степени (Сербия), ордена Александра Невского, Серебряной медали Французской академии искусств за скульптуру «Джон Леннон» и многих других.