Одиночество народного писателя

Она не поверила. Оставила его, потом жалела.

«Каждая моя любовь была катастрофа — я был близок к самоубийству... Я хотел покончить с собой из-за Варвары Панченко. Из-за Ани, моей первой жены, — тоже, хотя я ее по-настоящему и не любил. Но когда она меня бросила, я буквально сходил с ума. Месяцами. Днем и ночью думал о смерти. И даже с Верой Николаевной...»

Вера Николаевна Муромцева — последняя, преданно любившая его жена. А все равно острая влюбленность приводила к внутренним катастрофам.

В маленьком французском городке Грассе, гуляя с писательницей и поэтессой Ириной Одоевцевой, Бунин откровенничал с ней: «У меня ведь душевное зрение и слух так же обострены, как физические, и чувствую я все в сто раз сильнее, чем обыкновенные люди».

А в молодости обладал столь острым зрением, что видел звезды, различимые лишь через телескоп. И такой же слух: слышал за несколько верст колокольчик, по звуку определяя, кто из знакомых едет.

«Я всегда мир воспринимал через запахи, краски, свет, ветер, вино, еду — и как остро, Боже мой, до чего остро, даже больно!» — характерные строки его дневника.

Здесь — ключ к природе характера и таланта Бунина.

Обостренное чувство жизни сопровождалось обостренным чувством смерти.

«А у меня все одно в глубине души: тысячу лет вот так же будут сиять эти звезды, а меня не будет».

Настолько избегал всего, связанного со смертью, что не поехал на похороны любимой матери. Оправдание его, впрочем, в том, что это она, зная необыкновенную впечатлительность сына («ни у кого нет такой тонкой и нежной души, как у него»), заранее приняла за него решение.

Отец его был алкоголик.

В невменяемом состоянии выстрелил в жену, которая, спасаясь, забралась на дерево и свалилась за мгновенье до выстрела, чем сохранила себе жизнь. Может быть, это событие так подействовало на маленького Ваню, что обнажило нервы на все последующие годы. Несмотря ни на что, Ваня восхищался отцом. Врожденное умение любить и прощать, понимать людей — часть дара. Но и сам долго, лет до тридцати, как признавался, был способен на сумасбродные поступки — все из тех же тайных и противоречивых эмоций.

Литература была для него живой. Он влюблялся в героинь романов. Одну женщину называл Анночкой — оказалось, думал об Анне Карениной. Тончайшим образом чувствовал и постигал природу. При этом знал: «Нет... никакой отдельной от нас природы... каждое малейшее движение воздуха есть движение нашей собственной жизни». И так же чувствовал и постигал человека. Знал народ, его быт и нрав. В деревне заходил в избы, видел, как рожает четвертый день черная, с огненными глазами, баба, как просит подаяния повязанный платком калека. Перечитав пушкинскую «Капитанскую дочку», проницательно занес в дневник: «Те, которые замышляют у нас переворот, или молоды, илине знают нашего народа, или уже люди жестокосердые, которым и своя шейка — копейка, и чужая головушка — полушка».

Эта мысль, как и целый ряд других, обернется пророчеством.

Болезненная любовь к бытию породила в нем ненасытную страсть к путешествиям. Проехал и проплыл по всему белому свету. По этой причине называл себя «бродником». И еще по той — что почти никогда не имел своего угла. Вместе с Верой Николаевной Муромцевой ноябрьским днем 1906 года он ступил на борт парохода, плывшего в Святую землю — Палестину.

Их совместное плавание по жизни длилось сорок с лишним лет. Последняя любовь, в провансальском Грассе и в Париже, — молодая писательница Галина Кузнецова, оставившая его, в конце концов, и оставившая в его душе незажившую рану,— на самом деле почти ничего не изменила в отношениях с женой. На вопрос об отношении к Вере Николаев- не отвечал: «Разве я люблю свою руку или ногу? Разве я замечаю воздух, которым дышу?» Когда жена болела, открывался полнее: «Ты для меня больше (чем жена), ты для меня родная, и никого в мире нет ближе тебя и не может быть. Это Бог послал мне тебя». Она уезжала к врачу — «мучительная нежность к ней до слез».

А начался его роман с женою так. Он — «новая восходящая звезда», как обронила ее мать. Она — статная, красивая незнакомка с обликом мадонны. Столкнулись на выходе из одного московского дома после литературного вечера, на котором Бунин читал. «Как вы сюда попали?» — «Так же, как вы».— «Но кто вы?» — «Человек».— «Чем вы занимаетесь?» — «Химией».— «Как ваша фамилия?» — «Муромцева». Стали видеться, вместе завтракать, ходить по концертам. Жили невенчанные. Бунин получил развод через шестнадцать лет, обвенчались памятным ноябрьским днем в эмиграции во Франции.

В октябре 1917 года он записывает: «А ночью, оставшись один, будучи от природы весьма несклонен к слезам, наконец заплакал и плакал такими страшными и обильными слезами, которых я даже и представить себе не мог».

Разгул ненависти, нравственный упадок и невозможность принять это и в этом находиться. Жуткая реальность, заставившая сказать о соотечественниках: «Из этого дерева (народа) и дубина, и икона». И опять плач: «Сон, дикий сон! Давно ли все это было — сила, богатство, полнота жизни — и все это было наше, наш дом, Россия!.. »

Поселившись на небогатой вилле Монфлери высоко над Грассом, совершая прогулки по Грассу, он наблюдает французский быт: толпа местных жителей, мычание коров — «и вдруг страшное чувство России».

Это чувство воплощалось в замечательные страницы. В Грассе написаны бунинские шедевры — «Митина любовь», «Жизнь Арсеньева», «Темные аллеи». Писатель — в расцвете сил и ждет Нобелевскую премию. А ее все не присуждают.

Живут плохо, бедно. У Бунина портится здоровье и характер. Отпускал ядовитые реплики насчет Гоголя, Достоевского, Блока. Толстой был у него на пьедестале. Кумир — Чехов, и то ерничал по поводу «Вишневого сада». Себе знал цену. Однажды бросил: «А кто — совсем между нами — скажите, в эмиграции равен Бунину?»

Непонимание других вело к замкнутости.В ноябре — особый месяц в биографии Бунина — он сидит в кино на дневном сеансе. Свет ручного фонарика отыскивает его в зале. Его просят вернуться домой. Только что звонили из Стокгольма. Ему присуждена Нобелевская премия.

Долгожданная новость — а радости нет. В этот вечер дома не было денег, чтобы дать на чай мальчикам, приносившим поздравительные телеграммы.

В Стокгольме, куда он приедет со своими близкими, шведы говорили: когда наш король протянул нобелевскому лауреату руку и тот пожал ее, нам показалось, что два короля приветствуют друг друга.

Торжества кончились смехом и печалью. Кто только не являлся с прямыми или завуалированными просьбами денег! На самом деле Бунин денег не считал. Дома давно уже содержал маленькую колонию начинающих литераторов, которым помогал (среди них Кузнецова), — злые языки прозвали их «бунинским крепостным балетом». Сто тысяч франков из премии пожертвовал писателям. Через короткий срок вернулась прежняя бедность.

Типичное письмо Бунина: «2 месяца пролежал в постели, разорился совершенно на докторов, потом на бесполезное лечение эмфиземы...» Ему собирают небольшие суммы в Америке, но их едва хватает на те же лекарства. Кто-то уезжает на родину. Бунину тоже делают намеки на этот счет. Он слушает русское радио: «Какой-то «народный певец» живет в каком-то «чудном уголке» и поет: «Слово Сталина в народе золотой течет струей»... Ехать в такую подлую, изолгавшуюся страну!..» Все, чем Бунин мог помочь цивилизации в ее борьбе с антицивилизацией, это укрывать у себя евреев во время фашистской оккупации Франции.

Шел Нюрнбергский процесс.

Бунин сознавал чудовищную преступность фашистов, но окончательный суд признавал за Богом, а не за человеком: «И все-таки душа не принимает того, что послезавтра будет сделано людьми».

В войну от нищеты и голода умерла его парижская знакомая, Елена, внучка обожаемого им Пушкина. В конце жизни он напишет: «Все перечитываю Пушкина. Всю мою долгую жизнь, с отрочества не могу примириться с его дикой гибелью».

Про собственную смерть увидит вещий сон: «Сумерки, церковь, я выбирал себе могильное место».

В последних строчках дневника — в мае 1953 года — бесконечная привязанность к жизни: «Это все-таки поразительно до столбняка! Через некоторое ОЧЕНЬ малое время меня не будет — и дела и судьбы ВСЕГО, ВСЕГО будут мне неизвестны!..»