Живым не верится, что живы

[b]Через много лет после войны Константин Симонов, уже давно не писавший стихов – только прозу, вдруг написал стихотворение:[/b][i]Тот самый длинный день в годуС его безоблачной погодойНам выдал общую бедуНа всех, на все четыре года.Она такой вдавила следИ стольких наземь положила,Что двадцать лет и тридцать летЖивым не верится, что живы…[/i][b]Рукопись он мне показал с некоторым смущением: вот, уже и думать не думал, что стану сочинять стихи, и вдруг написал. Видно, память о той горькой поре сидела в нем, как неоперабельный осколок, – не исчезала, не уходила.[/b]Не только Симонов запомнил на всю жизнь эти кошмарные дни отступления, как мы тогда говорили «драпа», тяжелых, позорных поражений, кровавого месива.Это прочно сидит в памяти всех, кому выпало на долю. К шестидесятилетию Победы вышла небольшая книга «Я это видел…», которую составили хранившиеся в архиве «Известий» воспоминания и письма участников войны, – прежде и думать нельзя было, чтобы их напечатать. Чтобы не быть голословным, приведу два небольших отрывка из писем, вошедших в сборник «Я это видел…»Вот одно: «За две недели до войны нас собрали в доме комсостава на лекцию: «Германия – верный друг Советского Союза». Танки поставить на консервацию, боеприпасы сдать в артсклад. Я прибежал в парк в 00 часов 30 минут. В небе гудят самолеты. Настроение у всех веселое: начались маневры! Первый бомбовый удар – по складу. Крики: «Это учебные цементные бомбы!» Второй заход – и удар по соседнему батальону. Крики, кого-то убили, кому-то оторвало ноги. Только тогда мы поняли, что это – война. Я видел в эти первые жуткие дни стреляющихся в висок, плачущих бойцов и командиров, детей, ползающих вокруг убитых и раненых матерей, брошенные санитарные части с еще живыми ранеными».И еще одна цитата: «Наша 17-я стрелковая дивизия, мой 271-й стрелковый полк базировался близ Полоцка. В мае-июне был приказ перейти на летние лагеря. И когда началась война, комдив воскликнул»: «Чем же я буду воевать, подушками, что ли?!» Приказ основывался на словах Сталина: «Не поддаваться на провокации». В результате ни один патрон, ни один снаряд не был отправлен вместе с нами, все осталось на складах, не то что воевать – застрелиться было нечем!»Да, тем, кто забыл или все еще не знает, хочу напомнить, что в тридцать девятом году состоялся в Бресте совместный парад «братьев по оружию» – немецких и советских войск, одолевших поляков. Хочу напомнить и о том, что когда немецкий посол ночью двадцать второго июня заявил Молотову, что Германия объявляет войну Советскому Союзу – а война уже началась, – нарком иностранных дел советского правительства, видимо, даже в эту минуту не избавившийся от «пактовой» веры в сотрудничество с Гитлером, сказал ему, что мы этого не заслужили.Не надо удивляться поминавшемуся в одном из процитированных мною материалов указанию Сталина: «Не поддаваться на провокации» – это была часть высокой государственной политики, которая привела нас к катастрофе.Надо еще напомнить о том, что параллельно с этим с самых высоких трибун наши руководители во главе со Сталиным вбивали в головы шапкозакидательские прогнозы и непререкаемые заверения в нашем могуществе и непобедимой силе.«Мы не боимся угроз со стороны агрессоров и готовы ответить двойным ударом на удар поджигателей войны, пытающихся нарушить неприкосновенность советских границ», – внушал Сталин, выступая в 1939 году на последнем предвоенном ХVIII съезде партии.Были ли готовы к войне наши писатели? На этот вопрос не так просто ответить. Среди них было немало тех, кто готов был усердно превращать в стихи и песни, кинофильмы и повести очередные указания властей.«Кипучая, могучая, никем не победимая…», «И врага мы на вражьей земле победим малой кровью, могучим ударом…», «И в воде мы не утонем, и в огне мы не сгорим…» И т. д. и т. п. Все это декламировали и пели, записывали на пластинки. Кто не знал песен Василия Лебедева-Кумача? Неслыханными для того времени тиражами были изданы повесть Николая Шпанова «Первый удар» и роман Петра Павленко «На востоке». Не сходили с экранов фильмы «Если завтра война», «Эскадрилья № 5». Как и в сочинениях Шпанова и Павленко, в них в считанные дни, если не часы, наш потенциальный противник терпел сокрушительное поражение. Армия и государство напавшего на нас врага мгновенно разваливались как карточный домик.Были, однако, и другие писатели, которым предстоящее, надвигающееся историческое испытание виделось не в таком радужном свете, – раз-два и мы победили, хотя общая установка властей – власть есть власть! – так или иначе давила и на них. Не могла не давить. Не зря Твардовский, вспоминая предвоенную пору, писал с фронта жене летом сорок второго года: «Ненавижу всеми силами души фальшь и мерзость газетного сегодняшнего стихотворения и чувствую, что если до войны я еще был способен что-то подобное фальшивое петь, то сейчас – нет. Не могу, не хочу, не буду. Не верю, что это нужно и полезно».Части этих писателей – правда, не очень большой – уже пришлось слышать, как свистят пули и рвутся снаряды и бомбы. Во время войны в Испании с мятежниками, возглавляемыми генералом Франко, в республиканской армии был И. Эренбург. Во время военного конфликта с японцами на Халхин-Голе в армейской газете работали В. Ставский, Б. Лапин, З. Хацревин, Л. Славин, К. Симонов. Во время «незнаменитой войны» с Финляндией,явно не принесшей нам славы, там в действующей армии находились А. Сурков, А. Твардовский, Н. Тихонов, А. Прокофьев.Эти в разной степени обстрелянные люди составили большую часть слушателей курсов, которые в сороковом году были организованы сначала при Академии имени Фрунзе, а потом при Военно-политической академии для писателей, готовых в случае войны стать военными корреспондентами. Они в первые же дни войны получили назначения в армейские и фронтовые газеты на должность, которая называлась расплывчато – «литератор» (потом было введено другое наименование этой должности – «писатель»).Еще одна нелепая история возникла с воинскими званиями писателей. Генерал Д. Ортенберг, возглавлявший в годы войны центральную нашу военную газету «Красная звезда», вспоминал: «У всех наших корреспондентов были воинские звания. Писатели-коммунисты числились в политсоставе и соответственно имели звания от политрука до полкового комиссара.Остальные писатели пришли в «Красную звезду» во время войны с интендантскими званиями. У кого и почему возникла мысль породнить литературу с интендантством – не знаю. Зато хорошо знаю, что сами писатели тяготились этим званием. Они нередко подтрунивали друг над другом , вспоминая злую тираду Суворова о корыстолюбивых интендантах.Короче говоря, и Симонов (он стал кандидатом в члены партии в первые дни войны), и Твардовский, который незадолго до этого был переведен из кандидатов в члены партии (что, видимо, не успела зафиксировать пуровская бюрократическая канцелярия), и беспартийный Василий Гроссман отправились на войну в качестве интендантов 2-го ранга. Когда в октябре сорок второго года был ликвидирован институт военных комиссаров, все они получили обычное воинское звание. Если я не ошибаюсь, то все названные мною писатели заканчивали войну подполковниками.Один Эренбург, работавший в «Красной звезде» с 25 июня, не имел никакого воинского звания, о нем в шутку говорили – «рядовой необученный». На фотографиях военного времени он то среди военных в штатском, то в солдатской форме, которую его заставляли надевать, чтобы не резал глаза своим штатским видом среди военных. Очень скоро он стал для всех читателей просто Эренбургом. Этого было достаточно и в высшей степени почетно. Его первенство признавали коллеги: Константин Симонов писал в сорок четвертом году, что Эренбург «работал в тяжелую страду войны больше, самоотверженнее и лучше всех нас», эту оценку он подтвердил в семьдесят восьмом году. Так думали и многочисленные читатели Эренбурга – в «Красную звезду» приходили из воинских частей письма, в которых официально сообщалось, что «рядовой необученный» зачислен в «почетные красноармейцы».«Когда гремят пушки, умолкают музы» – это стало поговоркой. Но тогда, в войну, все произошло не так. Луи Арагон, вспоминая литературную ситуацию предвоенной поры, заметил: «...Во время войны из литературы выбрасывается все-таки изрядное количество мусора, казавшегося строительным материалом». Начавшаяся война с гитлеровской Германией сразу же показала, что и у нас «шапкозакидательская» литература была мусором, от которого необходимо избавляться. А некоторые поэты и писатели, наконец, обрели возможность говорить полным голосом то, что видят и думают, и прославились утверждаемой ими правдой. Двадцатипятилетний Константин Симонов был молодым поэтом, известным в сущности лишь в литературных кругах. Но когда были напечатаны «Жди меня» и «Если дорог тебе твой дом», он, как говорится, проснулся знаменитым, его фронтовые очерки, составившие книгу «От Черного до Баренцева моря», образовали очерковую эпопею Отечественной войны. У Василия Гроссмана, первые шаги которого в литературе заметил и благословил Горький, была репутация серьезного художника, но в первый ряд прозаиков он встал, написав первую в военное время повесть «Народ бессмертен» и замечательные сталинградские очерки. «Страна Муравия» Александра Твардовского была широко известна и высоко оценивалась, но популярность, читательский успех «Теркина» были шире и выше. Даже маститый Илья Эренбург, у которого давно было громкое имя, в войну стал первым публицистом страны. В сорок пятом году он писал об этом даже с некоторой печалью (считая, что его главное призвание – поэзия): «Умру – вы вспомните газеты шорох…» «Красная звезда» в те годы стала самой литературной газетой. Дело в том, что ее главный редактор, возглавляя армейские газеты на Халхин-Голе и во время финской войны, понял, как много могут дать газете талантливые писатели, что нужно делать, чтобы они работали с максимальной отдачей. Он собрал в «Красной звезде» прекрасных писателей – Эренбурга, Гроссмана, Симонова, Андрея Платонова, Габриловича. Но не во всех редакциях хорошо работалось писателям. Были и руководители армейских газет – солдафоны, которые понятия не имели ни о литературе, ни о том, что может делать в газете писатель. Они умели только командовать…По своим убогим представлениям, они норовили красное дерево талантов использовать для растопки. Под командой одного такого деятеля пришлось служить Твардовскому, и он много крови попортил поэту, мешая ему работать в полную силу.Первые потери наши писатели понесли во время финской войны, там в снегах погибли Сергей Диковский, Борис Левин, Михаил Чумандрин, Арон Комштейн, Николай Отрада.В Отечественной войне масштаб участия, испытаний и потерь писателей был иным. По данным энциклопедии «Великая Отечественная война, 1941–1945», на фронтах находилось свыше тысячи писателей, погибли в боях 417 человек.День начала войны у нас не отмечается. Понятно почему. Но его хорошо помнят те, кто прошел через войну и фронт, и те, кто потерял тогда родных и близких, покоящихся в лучшем случае в братских могилах. Конечно, приятнее говорить не о жертвах, тем более напрасных – а было их великое множество, точной цифры потерь мы до сих пор не знаем, – а о подвигах, доблести и славе. Но опуская страшное начало – когда войну, мы, в сущности, проиграли, не говоря о большой крови, благодаря которой нам удалось выбраться из ямы, в которой оказались – можно ли по-настоящему оценить подвиги павших и живых? Этот день не стоит забывать и тогда, когда мы 9 мая празднуем заслуженную, но так дорого стоившую Победу.Война продолжалась четыре года – одну тысячу четыреста восемнадцать дней… Тогда казалось, что этим четырем годам конца не будет. Нынче даже самым молодым участникам войны уже перевалило за восемьдесят. Но и сейчас нам кажется, что те четыре года составляют половину прожитой нами довольно большой жизни.Впрочем, почему кажется? Так и было на самом деле. Более жестокого испытания в нашей жизни не было. Самое трудное нам пришлось вынести в свинцовые, пороховые, начало которым положил тот самый длинный день в году… [b]Лазарь ЛАЗАРЕВ,ветеран Великой Отечественной войны,критик,литературовед,главный редактор журнала «Вопросы литературы»[/b][b]На илл.: [i]Константин Симонов и Алексей Сурков под Смоленском. 1941 год.[/b][/i]