Это была Керчь. Где-то вдали шумело море, соленое, прозрачное. Морю было невдомек, что идет самый разгар страшной войны. Одной из самых кровопролитных за всю историю человечества… На маленьком отвоеванном плацдарме закрепились русские.

Каждая пядь земли вокруг полита кровью. Сухая трава да горячий ветерок, пахнущий соленым — то ли морскими брызгами, то ли слезами. И — жажда. Страшная жажда. Хоть глоточек пресной воды, стонали раненые. А колодец — на «ничейной» земле. С одной стороны — наши, с другой — враги.

К нему пытаются пробраться и русские солдаты, и немецкие. Русские делали вылазки ночью, небольшими группками. Но сколько воды унесешь с собой? Ведро-другое. Не больше. Страшно быть живой мишенью. Но еще страшнее — умирать от жажды. А еще хуже — слышать эти стоны. «Водички, Катюша. Пить. Пить…» Днем ни о чем другом, кроме как о воде, думать было невозможно.

Она подумала: «Пить» — как похоже на «жить». Только одна всего лишь буковка в написании. И потуже затянула ремень на гимнастерке. Маленькая, худенькая. По виду — совсем ребенок.

Вспомнила некстати, как, когда пришла записываться добровольцем на фронт, сердитый начальник с седыми усами сказал ей: «Тебе не на фронт — тебе в детский сад надо». В анкете она написала: «Семнадцать лет». На самом деле было — пятнадцать. А выглядела, наверное, на тринадцать… Белокурая, с нежным личиком, маленькими изящными руками — куда такой на фронт? А вот — добилась-таки цели. И сейчас уже со своим отрядом сражается под Керчью. А до Керчи был Гжатск, а потом — кровопролитный Сталинград. А потом — взяли Катю в моряки, презрев глупый морской закон о том, что женщина на корабле — к беде. Может, какая-то другая и к беде. Но только не Катюша Морозова. Та, наоборот, наравне со взрослыми сильными мужиками разделяла военные тяготы.

А веселая была — в минуты затишья и спеть, и сплясать могла. А какая бесстрашная она, маленькая морячка Катя Морозова! Дюймовочка — звали ее в отряде. Как при Дюймовочке, крошечной фее, раскиснуть и дать труса? Ну просто невозможно. Да и сама она, Катя, бесстрашная.

Вот и сейчас. Встала во весь свой небольшой рост. Поправила светлую пушистую прядку и решительно подняла два жестяных ведра. Они печально звякнули.

— Куда ты, Дюймовочка? — крикнул ей в спину кто-то, кажется Федорцов Костя. — Немцы пристрелят! Он к Кате неровно дышит.

Как, впрочем, и многие другие бойцы. Один, Лешка Звягинцев, даже стихи ей посвятил. Что-то такое про глаза-незабудки и кудри до плеч, в рифму, конечно, «любить и сберечь». Как Катя хохотала! Лешка обиделся. Но пошла с пустыми ведерками не оглянувшись. Будь что будет.

Зной. Как стрекочут кузнечики в сухой, почти сожженной солнцем траве! И этот удивительный южный запах. Вот и побывала она на Черном море впервые за свою недолгую жизнь.

А когда ей было на море, дочери красного командира, оставшейся сиротой совсем крохой. Потом — жизнь в ленинградском детском доме. Окончила школу-девятилетку, а в ней медицинские курсы. Уже решила, что станет врачом. Ведь это самое важное в жизни: спасать других людей.

А на лето старший брат пригласил в Брест, он служил там. В Брест Катя ехала через Москву. Как поразила ее столица! Роскошные павильоны ВДНХ, Парк культуры и отдыха, Третьяковка… Зоопарк! Настоящие львы и белые медведи там — прямо летом! Ну это же чудо, чудо. А метро! Правильно говорят: подземные дворцы.

Каждая станция в мраморе и бронзе, а арочные своды, а колонны! Катя покупала себе мороженое в ГУМе: тающий сладкий белый пломбир в хрустящем стаканчике. Сидела на лавочке, наслаждалась теплой июньской погодой, своей молодостью, красотой. Она знала, что хороша собой: вон как загляделся тот молоденький и рыжий, наверное, студентик. Белая рубашка заправлена в черные брюки, чуб по-модному взбит, франтовато торчит из-под кепки. Катя взглянула на него — и парень загорелся ярким румянцем. Липкий пломбир капнул на платье в горошек. Катя ойкнула, стала оттирать пятнышко. Про рыженького студента моментально позабыла… Впереди — целая жизнь.

Прекрасная и долгая. Иначе просто и быть не может… А это путешествие — лишь начало. Вечером поезд на Брест. Брат — каким будет встреча с ним? Переписывались не часто, Катя тщательно выводила буквы круглым, разборчивым почерком, писала подробные отчеты: как окончила четверть, с кем дружит, как ставили «Гамлета» в драмкружке. Что прочитала. Какие планы на будущее. Обязательно хочет учиться, и обязательно на врача… Может быть — педиатра? Лечить деток. Или — хирургом стать. Хирург — серьезная профессия. И очень нужная. Брат отвечал скупо, в основном сам задавал вопросы.

Он мужчина. Летчик. Служит на границе. Старший мужчина в семье, пусть вот такой, разбросанной по разным городам. Но когда-нибудь, когда Катюшка выучится, получит профессию, она обязательно приедет к нему в Брест. А пока — пригласил погостить на каникулы. Он хочет ее кое с кем познакомить. Да, все серьезно. И ему важно Катино мнение.

В маленьком чемоданчике, среди своих вещиц и подарков для брата, Катюша положила небольшой пуховый платочек — для «кое-кого, с кем брат хочет познакомить». Ей очень хотелось, чтобы ее сдержанный, суровый брат обрел свое счастье… Вечером 21 июня она села в поезд на Брест, залезла на верхнюю полку и долго-долго смотрела на мелькающие за окном города и лесные массивы. Стемнело, и лишь редкие огни фонарей и железнодорожные станции проносились мимо. Какая огромная ее страна! Незаметно она заснула под мерный стук колес. И в это время наступила война. На ее большую, сильную страну напал враг.

За Смоленском их состав попал под обстрел и был разгромлен. С маленьким чемоданчиком испуганная Катя чудом спаслась. И тут же приняла решение: идти пешком в Смоленск. И проситься на фронт. Если война, то только туда. Но на фронт ее, малышку, не взяли. Тогда она пошла в смоленский госпиталь и устроилась туда медсестрой. Ох как не хватало там умелых рук — а у нее же медицинские курсы за спиной.

А уже оттуда, из смоленского госпиталя, удалось ей попасть на фронт. В самое пекло. Но она не боялась, совсем не боялась. Просто не верила, что с ней может произойти что-то плохое. А вот брат — что с ним? Он уже так давно не отвечал на ее военные конвертики, где по-прежнему она выписывала ровным прилежным почерком нехитрые события своей жизни. Письма писала два раза в неделю.

Отправляла и ждала ответа. Каждый день ждала. Но брат-летчик, такой же золотоволосый и синеглазый, как она сама, не отвечал.

— Наверное, занят, — утешал Катю Федорцов. — У них, летчиков, сейчас горячая страда…

Она только-только подошла к колодцу — вокруг ни души. Так же стрекочут кузнечики, так же невыносимо жарит южное солнце. А там, в колодце, плещется холодная вода — спасение для всех. И для Кати, и для бойцов, и особенно для раненых. Катя достала ведро воды — ах как страшно и громко скрипит колодезное колесо! — и поставила ведерко прямо в дорожную пыль. Достала металлическую кружку, зачерпнула ледяной воды, стала жадно пить. Какое наслаждение — вода! Как же за всю свою жизнь ни разу она об этом не подумала. Что самое вкусное — не то сливочное мороженое в московском ГУМе, а обычная вода. Чистейшая. Сладчайшая. Настоящая. От удовольствия зажмурилась.

— Эй, ты кто? — услышала Морозова гортанный окрик. И выронила кружку прямо в пыль под ногами.

Это был немец. Старше Кати, конечно. Но все равно — очень молодой. Лет двадцать пять, не больше. Серые, навыкате, глаза, уши торчат в разные стороны. Розовым просвечивают на солнце.

Рыжий немец, кого он так напоминает? Может, того мальчишку-студента возле ГУМа, что загляделся на нее? Ах, какие они тогда были беспечные, счастливые. И сами этого не знали.

— Ты кто, я спрашивать? — Немец нахмурил белесые бровки.

— Я… Катюша, — испуганно ответила девушка.

Ну а что ей было еще рассказать о себе? Сказала — и опять зажмурилась, ожидая выстрела. Сейчас убьет. Наповал. Федорцов предупреждал… Но выстрела не последовало. А раздались звуки губной гармошки.

Известный мотив — «Расцветали яблони и груши…» Катя открыла глаза. Немецкий солдат улыбался и играл на губной гармошке. И тогда она наклонилась, и подняла пустое ведро, и наполнила его тоже (ах как скрипел старый колодец!). А потом подняла оба, уже полных, ведра и пошла на негнущихся ногах прочь. К своим. Она по-прежнему ожидала выстрела — уже в спину. Но вместо этого вновь услышала звуки губной гармошки. «Катюша».

Долгих две недели защищали русские пятачок под Керчью. Деревни, названия которых как-то подзабылись; одна вроде Тимошкино. Вторая — Благово. Или нет? Неважны названия.

Так же ярко светило солнце днем и стрекотали кузнечики в сухой траве, а где-то вдалеке шумело море. Но иногда вспыхивали ожесточенные бои. Тогда песок поднимался столбом, рвались бомбы, и Катюше все время казалось: сейчас она ущипнет себя и проснется. И окажется, что все это просто кошмарный сон. Но сон все не заканчивался.

И падали новые раненые и убитые. В одном из боев погиб Федорцов. Его ранило в живот, он громко стонал и звал маму. Катя опустилась перед ним на колени, протерла закопченное лицо влажным платком. У Федорцова, оказывается, глаза были как речные камешки. Зеленовато-карие и с крошечными золотыми искорками.

Как же она за несколько месяцев, проведенных рядом, ни разу не заметила, какие удивительные у него глаза?! — Дюймовочка, — прошептал Федорцов. — Я ведь тебя… И перестал дышать.

— Я тоже тебя любила, Костик. Всегда буду любить, — заплакала Катя.

А потом было затишье и снова — неимоверный зной. Пить — это жить, опять думала Катя и закрывала глаза. За водой идти было страшно. Сейчас там — немцы… — Эй, рус! Покажи Катюша — стрелять нет! Катюша! — раздались гортанные крики немецких солдат. Им было невыносимо тоскливо без своих белокурых Гретхен, Берты, Марты.

А эта русская — лицо клубничкой, тонкая шея, изящные руки, гордый взгляд! Как хороша! Эх, если б этой фройляйн крепдешиновое платье, да туфельки на каблучке, да светлые волосы завить колечками — ее можно было бы снимать в кино! Приглашать танцевать танго… Про нее даже песню написали: «Выходила на берег Катюша». Все русские ее поют, и немцы тоже подхватили. Красивая песня. Ганс хорошо умеет играть ее на губной гармошке.

— Покажи Катюша, рус! — кричит Ганс. Он так истосковался по своей Эльзе. Как она там? Два года никаких вестей. Когда он уходил на эту проклятую войну, Эльза ждала дитя. И сейчас Ганс загадывает: если Катюша выйдет, то, значит, с Эльзой и маленьким все хорошо.

Он вернется к ним живым и невредимым. Проклятая война… А Катюша вдруг появляется, большие глаза смотрят строго. А из-под платочка выбивается такая девичья, непокорная прядка. Ей, Кате Морозовой, всего 17 лет. В руках гремят пустые ведра.

Рыжий Ганс заливается радостным смехом и начинает играть на губной гармошке «Катюшу». Он не знает, что у русских встретить женщину с пустыми ведрами — это очень плохая примета… А Катя Морозова наполняет неспешно ведра водой. И идет к своим — не оглядываясь. Каждый раз она ждет выстрел в спину и думает: «Господи, только не сейчас.

Я должна узнать, что с братиком…» Она еще не знает — ее брат, летчик Вениамин Михайлов, погиб еще полтора года назад. Погиб и тот мальчишка-студент, заглядевшийся на нее в Москве в тот счастливый июнь 41-го. Его имени она так и не узнала… А ей самой выпала очень долгая жизнь. Непростая. До конца прошла она войну — даже не до победного 9 Мая, а аж до ноября 1945 года.

Ее батальон, входивший в состав Азовской, а затем Дунайской флотилий, с боями прошел по водам и берегам Кавказа и Крыма, Азовского и Черного морей, Днестра и Дуная, с освободительной миссией — по землям Румынии, Болгарии, Венгрии, Югославии, Чехословакии и Австрии… Несколько раз Катюша Михайлова была ранена. Награждена орденом Ленина, двумя орденами Красного Знамени, орденами Отечественной войны 1-й и 2-й степеней, званием Героя Советского Союза… Жизнь свою Екатерина Михайловна Морозова посвятила медицине. Как решила еще школьницей… Вышла замуж — очень счастливо, переедет за мужем в Москву. Родит здесь сына, дождется внуков и правнуков. Перешагнет девяностолетний рубеж. Жива Екатерина Михайловна и по сей день.

По-настоящему родным стал для нее этот суматошный яркий город — Москва, так уже непохожий и вместе с тем похожий на тот, который очаровал ее, пятнадцатилетнюю, в солнечном июне 1941-го.