Максимилиан Волошин: Мой дом раскрыт навстречу всех дорог

Отдали честь, прокричали здравицу: «Товарищ Карл Маркс! Да здравствует марксизм, который мы изучаем на уроках политграмоты!» Красноармейцы приняли за немецкого основоположника, по учениям которого в Стране Советов строили новую жизнь, толстого Максимилиана Волошина с его окладистой бородой и длинными кудрявыми волосами.

Волошин говорил про себя в шутку: «Триста фунтов мужской красоты». Хотя на его счет существовали и иные мнения. Когда он приехал в черноморский поселок Коктебель вместе с художницей Маргаритой Сабашниковой, на которой женился в Париже, одна маленькая девочка, приглашенная с матерью в их дом на обед, громким шепотом спросила: «Мама! Почему эта царевна вышла замуж за этого дворника?» В «дворнике» была примесь немецкой крови. От матери, Елены Оттобальдовны. Ни на кого не похожая, с царственной осанкой, даром что невысокого росточка и даром что всегда жили бедно, умная, волевая, она была то, что именовалось в ту пору «эмансипе». Коротко, по-мужски стриглась, по-мужски одевалась, с вечной папиросой в руках. Ее мальчик рано остался без отца, и свободолюбивая, оригинально живущая и мыслящая мать сама направляла его воспитание и образование.

Кончался XIX век, когда студент юридического факультета Московского университета Макс Волошин писал: «Все мы живем в каком-то искусственно созданном для нас парнике, в который доступ внешним впечатлениям и свежим струям закрыт.

Когда мы хотим узнать, что делается там, за стенами, нам отвечают (подцензурные газеты), что там ничего хорошего нет, а если выглянем из окошка, то нас волк съест. И вот мы сидим по глухим провинциям и ничего не знаем, что вокруг нас в России делается и делалось. А делается такое, что волосы дыбом становятся и дух от негодования захватывает».

Делалось то, отчего XX век забурлил революциями и войнами. Люди «выглянули из окошка» и — умылись кровью, как выразился один русский писатель.

Но это впереди. А сейчас Елена Оттобальдовна, по домашнему имени Пра, на нищенские средства покупает кусок прибрежной земли в Крыму, где Макс выстраивает по собственным чертежам свое знаменитое жилище, где найдут приют многие писатели и поэты.

Сперва дом состоял из просторной одноэтажной мастерской. Потом пристроили второй этаж и террасу — получилась башня.

В стихах «Дом поэта» Волошин скажет:

Дверь отперта.

Переступи порог.

Мой дом раскрыт

Навстречу всех дорог.

На вышке башни под звездами беседовали и читали стихи Марина Цветаева, Андрей Белый, Осип Мандельштам, хозяин Максимилиан Волошин. Это называлось «поклоняться луне». Утренний ритуал именовали «поклоняться солнцу».

Волошин, одетый в длинный белый полотняный балахон, в сандалиях на босу ногу, с тонким ремешком или венком на буйных золотистых волосах, выходил на верх башни приветствовать светило. В такой же одежде разгуливал по сухой, выжженной солнцем земле Коктебеля и кривым узким улочкам Феодосии.

К странному поэту привыкли, он являл собою местную достопримечательность.

Он был причудник, путник и путешественник. Бродил по отрогам Карадага, по берегу Черного моря, собирал хрусталь и аметисты, сердолики и халцедоны, окаменелые корни деревьев, отшлифованные морем и оставленные отливом, — габриаки. Это он придумал фантастический псевдоним — Черубина де Габриак некрасивой хроменькой скромной школьной учительнице Елизавете Димитриевой, писавшей прелестные стихи: загадка о таинственной поэтессе, несомненно красавице, долго оставалась неразгаданной.

Его истинное назначение как поэта и человека было: участвовать в жизни и красоте, в сотворении жизни и красоты.

Он побывал во Франции, Германии, Италии, Швейцарии, Греции. В доме-башне хранилось целое собрание сувениров: маленькие скульптурные химеры НотрДамского собора, голова египетской царицы Тайах, баскский нож и кастаньеты из Севильи, самаркандские четки. Главным сокровищем однако оставалась библиотека-галерея с тысячами томов по истории искусства, религии, философии, книги поэзии и прозы. Природный человек, Волошин в то же время был европейски образован. И так же отлично знал русскую культуру и русский язык. К примеру, он не любил слово «подлинное» и не советовал никому его употреблять.

Он объяснял, что оно похоже на «подлое» и есть подлое, потому что подлинная правда — это та правда, которая добывалась под линями, а лини — это ремни, которые палач вырезает из спины жертвы, добиваясь признания, то есть получалось, что подлинная правда — правда застенка.

«Макс был знающий, — говорила о нем Цветаева, вкладывая в это выражение особый смысл. — У него была тайна, которой он не говорил. Это знали все, этой тайны не узнал никто».

Серьезное и глубокое сочеталось в нем с игрой. И тут Пра была заодно с сыном.

Между прочим, прозвище Пра она получила во время грандиозной мистификации, на которые оба были мастера, и оно так и привилось. Пра — праматерь.

Андрей Белый скажет об этом оригинальном жилище: «Дом Волошина — целое единственной жизни, живой слепок неповторимого лика, вечная память о нем».

В этом доме случился такой эпизод. Туда заглянули комсомольцы — послушать стихи. Один из них после волошинского чтения, быть может, из стеснительности или неумения сказать выдавил: «Довольно художественно».

Фраза сделалась популярна и долго ходила по Коктебелю. В конце вечера другой комсомолец подошел к Волошину и неожиданно, видимо, под воздействием услышанного, поцеловал ему руку.

Поэт Владислав Ходасевич определит Волошина как «великого любителя и мастера бесить людей. В годы гражданской войны белые багровели от его большевизанства, а красных доводил до белого каления речами вовсе противоположными».

В 20-е годы Крым переходил из рук в руки. Волошин действительно при белых прятал у себя революционных матросов, при красных спасал офицеров. Не занимаясь политикой, он занимался людьми. И видел прежде всего людей в одних и в других.

Марина Цветаева лучше прочих понимала его индивидуальность: «Макс неизменно стоял вне: за каждого и ни против кого. Он умел дружить с человеком и с его врагом».

Однажды, когда Волошин был в Москве, ему устроили встречу с Каменевым, одним из больше вистских руководителей страны. Каменев мог содействовать публикации его стихов хотя бы на правах рукописи — существовала такая форма. Каменевы жили в Кремле, во дворцовом флигеле напротив Троицких ворот, там же, где другие коллеги-руководители. Волошина провели в Кремль. Гость читал «контр революционные» стихи, хозяин какими-то даже восторгался, а по окончании чтения написал записку в Госиздат, что поддерживает просьбу поэта об издании. Радостный Волошин, поблагодарив Каменева, ушел.

Спутники Волошина задержались и стали свидетелями продолжения: Каменев взял телефонную трубку, попросил соединить с Госиздатом и сказал, что зайдет Волошин с запиской, так этой записке не придавать значения. Каменеву и в голову не пришло постесняться свидетелей. Эту беззастенчивость можно посчитать почти невинной по сравнению с гораздо более ужасающей.

В январе 1923 года Волошин передал в эмиграцию стихи, которые не могли быть напечатаны в Советской России, — о терроре в Крыму.

По приказу большевиков, Белы Куна и Розы Землячки, были расстреляны сто тысяч белых военнослужащих, которым вначале объявили амнистию. Волошин знал об этом не понаслышке. Он подружился с венгром Белой Куном, и тот разрешил ему вычеркивать из расстрельных списков каждого десятого. Можно представить себе муку, с какой Волошин спасал десятого, оставляя на смерть девятерых, которым не мог помочь.

В списках он встретил и свою фамилию. Ее вычеркнул сам Бела Кун. В это страшное время Макс буквально на дороге вблизи Коктебеля нашел умиравшую сестру милосердия.

Привел в дом, откормил, отогрел. Больше она из этого дома не ушла. Ее звали Мария Степановна. Сперва она просто жила у Волошина, позднее став его женой. С Маргаритой Сабашниковой он к тому времени уже расстался. Волошин умер в родном Коктебеле жарким августовским днем, когда его любимое пылающее солнце стояло в зените.

Марина Цветаева отозвалась на печальное известие как поэт, глубоко чувствующий другого поэта: «После естественного удара смерти — удовлетворенность: в полдень: в свой час». Она знала, что он знал: «Есть духи огня, Марина, духи воды, Марина, духи воздуха, Марина, и есть, Марина, духи земли». Космическая душа, он умел любить и восхищаться детьми космоса — поэтами, и умел быть их собирателем.