Чичук, предводитель желтоперых. Москвич хранит и передает русским канарейкам секреты правильного овсяночного напева

Эта Москва не закончилась. В полутемной квартире, где из мебели — стол, стул да советская стенка, наполненная мышиным шорохом, режет торт седой человек.

— Это у вас девчата голосистые, а у нас, у канареек, мужчины поют. Чем мужчина лучше поет, тем он лучше, — приговаривает он.

На нем серая тройка в полосочку. На рубашке расстегнута пуговица. За отсутствие гаврилки (то есть галстука) хозяин дома извинился: «По мне, чем проще, тем лучше». Ему чуть меньше чем восемьдесят. Его зовут Евгений Борисович Чичук. А торт на столе называется «Птичье молоко». Ну какой другой торт может быть на столе старейшего канаровода Москвы!

7 марта. Зоологический музей МГУ. Конкурс весенней песни русской канарейки.

В малый зал запускают строго по одному. Поэтому очередь людей с сундучками вроде футляров швейных машин выстроилась аж до голого, как колено, скелета шерстистого мамонта. Беседы у собравшихся здесь сплошь профессиональные, канареечные.

— Друзья мои! Вы слышите, как там в зале чихают? Ну нельзя же так птицу пугать! Я сам голоса лишусь от страха, — тревожится человек с профессорской бородкой. Это учитель школы Владимир Староверов.

— А вы заметили, как низко в этом году поют? Вот раньше была мода на высокотональное пение. А сейчас возвращаются к низкотональному. Так, как должна петь русская канарейка, — произнося слова «высокотональная» и «низкотональная», человек сначала встает на цыпочки, а потом приседает. Это бывший учитель физкультуры, а ныне — судья-эксперт и опытный канаровод Сергей Соболев.

— А я ищу колено «пи-пи-я».

А получается «кия-кия», — канареечный диджей Евгений Чибизов при помощи компьютерных технологий создает треки, которые может разучивать птица.

Время от времени дверь в зал открывается.

— Дядя Ушанги здесь? — шепчет человек из-за двери.

— Да вот кепка его лежит, здесь, значит.

— Передайте, что он следующий.

Большой человек с маленькой клеткой в руках входит в зал. Клетку ставят на стол. Снимают чехол...

***

Свет не бьет по глазам, в зале сумрачно. Птица оглядывается. На стенах развешаны портреты известных мамонтов. В зале полно народу. Воцаряется выжидательная тишина. Даже птицы — и те зависли на лету в стеклянных витринах. Канарейка скачет по клетке. Клюет зерно (в честь конкурса — конопля, от нее поется лучше). Пьет. Вспархивает на жердочку и берет торжественную паузу...

— Апчхи, — свирепо и кровожадно чихают в зале. Певец вздрагивает и обиженно замолкает.

Будильник с отведенными пятью минутами тикает громче и громче.

— Эх, не будет петь, — шепчет кто-то.

И тогда в зале раздается тихий свист: пш-пш-пш.

Пш-пш-пш — это запевка. Так режут воздух весной стрижи. 

Пш, пш, пш — и птичка косится черным глазком-бусиной. Мол, мне послышалось или ты правда?..

— Пш-пш-пш-ш-ш, — подсказывает Чичук. Это он сидит в зрительном зале, в последнем ряду. Это он знает язык птиц.

Кенарь задумчиво чешет голову. Была не была. И вдруг — начинает тихонько подпевать: — Пш-пш-пш. А дальше все происходит примерно так, как писала Дина Рубина в «Русской канарейке». «Из мечтательного далека, из звукового небытия вытягивается и вьется нежная, еле уловимая россыпь: стрекот кузнечика в летний зной… А там уже катились «смеющиеся овсянки», с их потешными «хи-хи-хи-хи» да «ха-ха-ха-ха», подстегнутыми увертливой скороговоркой флейты. И выворачивает он на звонкие открытые бубенцы, которые удаляются и приближаются опять, будто старинная почтовая тройка кружит в поисках тракта… А заканчивает «отбоями»: «Дон-дон! Цон-цон!.. Дин-динь!» — колокольцы в морозном воздухе зимнего утра».

Звенит будильник. Птица справилась.

— Спасибо, аксакал! — благодарит хозяин птички...

***

Чичук помнит времена, когда канарейку учили петь еще «не по шарманке» (так Чичук презрительно именует магнитофоны и компьютеры), а живой птицей. Когда с мальчишками ходили на поле, взяв с собой клетки с канарейкой. Ставили на землю, в которой стрекотали кузнечики. Слушали вместе, подолгу. Ходили еще и еще раз. И так — все лето. Пока птица не научится кузнечиковой россыпи, такой тихой и нежной, что не по силам воспроизвести даже самым лучшим шарманкам.

Ловили болотных куликов. Из десятка отбирали самого лучшего. Держали в неволе, в коробке, обязательно накрыв сверху тряпочкой. Стучали сверху, чтобы птица кричала от испуга свое тревожное: «Кули-кули-кули». И это слышала и перенимала канарейка...

— Запомни! Песню русской канарейки делает овсянка, — учит Чичук, выставляя вверх указательный палец. — Помню, снял одну канарейку с конкурса. Так прибежал ее хозяин-кавказец со мной ругаться.

— Зачэм, — кричит, — мою птыцу абыжаешь?!

— Помилуйте, сударь, — говорю я, — так нет же у вашей птицы овсянок.

— Как нэт? Что ты такое гаварыш, — ругается хозяин. — Есть у него овсянки! Есть. Он их просто дома забыл!

За неимением помещения, в квартирке Чичука на самой верхотуре пятиэтажки гнездуется старейший отечественный клуб любителей русской канарейки. Здесь говорят о том, что концертная канарейка в царские времена ценилась дороже офицерской лошади. Рассказывают истории про то, какие канарейки попадались на «Птичке», как до сих пор неопытному кенароводу норовят всучить непоющую самку вместо самца или выдать цветную канарейку за певчую. (Запомни: у русской канарейки красного в оперении быть не может.) Люди, собирающиеся в «гнезде», считают себя настоящими патриотами. И фразу о том, что русская канарейка поет особо, протяжно, широко, как русская песня, — не странно услышать от таджика Абдулфатто Юсупова.

Странно только, что самих канареек не видно.

— Евгений Борисович, а где же они? — спрашиваю я.

— Так здесь же, — отвечает старик.

— Так где же?

Улыбаясь, как Копперфильд перед исчезновением железнодорожного состава, Чичук открывает нижний ящик стенки. Завалы бумаг доисторического времени, взвод пузатых пузырьков со стариковскими пилюлями, гора ненужного барахла...

Ожидаешь увидеть что угодно, но вместо этого... В темных недрах абсолютно пустого шкафа стоит клетка. В маленькой, как однушка хозяина, квартирке прыгает желтая птичка с зеленой кепочкой на голове.

— Это Лужков, — знакомит Чичук.— Видишь, в кепке он.— Только палец ему не суй. Он хотя и Лужков, а злой, как Берия.

Напутствие сказано слишком поздно. Крохотная птица бесстрашно вгрызается в мой палец.

— Орел! — хвалит питомца Чичук. — Весь в хозяина.

Орел раздувается от гордости и победно, как саблю, вытирает клюв о жердочку. Чичук "темнит" птицу: держит орла в темном шкафу, чтобы уберечь от плохих звуков.

— Канарейки — они повторюшки, — объясняет Чичук, — они же берут все. Услышат чайный свисток — берут. Услышат воробья — берут. Телефон — тоже берут. Куранты — берут. У меня один "патриот" гимн России по телевизору услыхал и тоже взял...

Правильная песня русской канарейки не допускает ничего лишнего. Браком считаются и перенятый птицей бой курантов, и чириканье воробьев (его презрительно называют чавканьем), и клацанье клювом, и разные неучтенные звуки живой природы.

— Даже трель соловья — и то брак. Может, в природе соловей — оно и красиво, но вблизи вы его слушать точно не захотите, — рассказывает уролог Александр Разуваев, большой человек в джинсах и свитере профессионального цвета. То есть канареечного.

Песни у людей разные, а канареечная — одна на века. Птица всю жизнь поет одну и ту же песню. Поэтому брак — если он вжился в песню, не выведешь ничем.

***

— Чичук! — отчетливо говорит Лужков.

— Я те похрюкаю! Я те похрюкаю! — кричит Чичук и хлопает в ладоши.

Это не аплодисменты. Так канароводы отучают от неправильностей. Если Лужков совсем обнаглеет или наберется плохого, у Евгения Борисовича есть специальная палка-пугалка: длинный дрын с привязанным на конце перышком. Не для того чтобы бить. Достаточно показать ее кенарю, чтобы тот обиженно замолчал и в следующий раз побоялся петь ерунду.

Чичук стучит по дереву: кажется, интерес к русской канарейке сегодня есть. Среди любителей канареек — и учителя, и врачи. Почему-то особенно много водителей такси. Таких легко распознать: из динамиков их машин разносится не шансон, а птичий щебет. Они возят своих птичек прямо в машинах и без отрыва от производства готовят их к конкурсам.

Плохо, что москвичей среди кенароводов все меньше. Но смена тоже есть. Вот ученик Максим Бажанов со своим белым Максим Максимычем все конкурсы берет. А вы слыхали, как поет Максим Максимыч?  Легендарная птица будет...

PS

Мы встречались накануне 8 Марта. Прощаясь, Евгений Борисович пожелал читательницам «ВМ» канареечной любви. И это не шутка.

— Никто на земле не любит так, как любит русский кенарь. Эта птица собирает в букет по цветку весь мир в звуках своей брачной песни.

Он говорит: послушай, ради тебя я облетел всю землю. Я услышал шелест травы и кузнечиковую россыпь, и кулика, и звон бубенцов на свадебной тройке, и весеннюю песню московской синицы, и овсянку, которая поет высоко-высоко... И все это я дарю тебе.

СПРАВКА

В Россию канарейки были завезены в XVII веке из Германии. До этого в домашних условиях содержали диких птиц: соловьев, овсянок, синиц. Канарейка быстро завоевала любовь за необычную окраску, неприхотливость и, конечно, за пение. Заводчики использовали в качестве учителей для канареек самых сладкоголосых птиц: обыкновенную и горную овсянку, большую синицу, московку, зяблика. Со временем песня русской канарейки получила овсяночный напев, впитала все самые прекрасные фрагменты — колена — песен этих лесных птиц, стала мягкой, нежной и переливистой. Москва всегда считалась одним из центров канароводства. Здесь формировались основы оценки классической плановой песни канареек овсяночного напева.